Это интересно всем,

но ТАК об этом еще никто не писал

Журнал ТАКт

 

Свежий номер

 

ТУРИСАЗ. РУНИЧЕСКАЯ СКАЗКА ОТ ПСИХОЛОГА

Друзья, уже почти год назад я начала писать рунические сказки. Процесс этот порядком затянулся, так как одновременно я начала писать книгу по юнгианскому осмыслению рунической символики. Но сегодня мне очень захотелось поделиться с вами своим художественным творчеством, и я не могу отказать себе в этом удовольствии, а еще, конечно, надеюсь, что вы вдохновите и поторопите меня. Ну а «право первой брачной ночи», то есть первой публикации сказок, конечно, у замечательного журнала ТАКт, у моего любимого редактора Анны Гинзбург.



Турисаз


– А скажи-ка мне, Ивар, – задумчиво произнес Флоки, – почему за обиду непременно следует мстить?
– Так принято, – удивился мальчик такому простому и глупому вопросу для человека с Севера.
– А у христиан, знаешь ли, нет. Там принято прощать, подставлять левую щеку, если тебя ударили по правой.
– Вот трусы! – презрительно скривился Ивар.
– Это бесспорно. Ведь их бог не воин, а плотник. И хоть я тоже плотник, мой меч накормил вражьим мясом не одну сотню воронов – заулыбался Флоки.
– Все знают, как ты отважно бился вместе с моим отцом. А еще я слыхал, как ты зарубил христианина, оскорбившего наших богов, – подтвердил маленький Ивар.
– И того, и еще многих. Вот поэтому-то сплю спокойно, не терзаюсь сомнениями, не извожу себя обидами. А раздумья мои, когда бывает, сидя у костра, палкой черчу «Турисаз» – не о прошлом, а о строительстве новых драккаров, о том, что завтра сделает сильней и богаче наш народ, конунга и меня самого.
– О чем это ты, Флоки? – забеспокоился Ивар, не забыл ли его большой друг о новой сказке на черную луну.
– О Турисазе – это и есть руна, о которой я расскажу тебе сегодня, – успокоил его Флоки, – руна справедливости и размышлений. Если порядок нарушен, нанесена обида, за которую не выплачена щедрая вира, не принесены извинения при свидетелях, нарушатся равновесие. А это главнейший закон мироздания. Месть – страж этого закона. Ведь если равновесие будет нарушено серьезно и безвозвратно, конец света настанет ещё до Рогнарёка – гибели богов, предсказанной Вельвой. Мир попросту скатится в море и на краю света низвергнется вниз. Поэтому, Турисаз стоит на страже порядка и справедливости: плати добром за добро, ну а если уж тебе влепили пощечину и не принесли извинений – дай сдачи, и иди себе дальше с легким сердцем. Иначе обида будет есть тебя похуже тролля, морочить почище русалки. Будешь жить прошлым, а в настоящем устроишь бедлам.
Ивар потер кулачками глаза и широко зевнул.
– Все-все, просыпайся, – скомандовал Флоки, – уже пришла сказка.


***



И ведь не скажешь, что Вермунд – друг Бруси и Эйвинда, был труслив. И все же для аскемана или норманна – как зовут нас чужеземцы, он был сделан из слишком мягкой материи. Вместо охоты, мальчишеских драк и битв на мечах всего милей для него был мёд поэзии – не сам напиток хмельной, а сложение слов в красивые, волнующие сердце и услаждающие слух висы.
Тайну слова и рун ему открыл старый скальд по имени Бельторн, который бежал в наши края от гнева своего бывшего покровителя – конунга Харольда Толстобрюха. Чем он насолил конунгу – поговаривали разное. Кто-то утверждал, что он сочинил вису, чересчур откровенно восхваляющую прелести жены Толстобрюха, о которых не мог знать тот, кто не побывал с ней на ложе. Иные говорят, что Бельторн просто осмелился проявить недовольство жадностью конунга, когда тот делил добычу с последнего викинга, и сочинил на этот счет нид – хулительный стих.
В общем, после долгих скитаний Бельторн поселился в Исгарде. Отец Вермунда и дал старому викингу и славному скальду кров, так полюбились ему долгие истории, которые тот рассказывал бесконечно длинными зимними вечерами. А еще больше восхищался его рассказами сам Вермунд. Полюбил он и висы, заучивал мудреные кённинги, вскоре начал сочинять и свои. И так складно у него это получалось, что все только диву давались. Воин стал у него «багрителем вороньих клювов», волна – «горой моря», голова – «утесом плеч». И для каждой травинки, каждого зверя, вещи, поступка искал он тайное имя.
Его друзьям, правда, довольно быстро надоедали эти словесные хитросплетения. Зато девушки – все, как одна, от дочерей конунга до последней немытой рабыни, могли слушать его часами, затаив дыхание. И, хоть и был Вермунд неуклюж и долговяз, его сладкие речи пленили немало девичьих сердец.
Друзья его – Бруси и Эйвинд, лишь посмеивались по этому поводу. Но были и другие. Главным завистником юного скальда стал сладострастный Файльгейр – племянник ярла Хвитсёрка, который полагал себя прежде любимцем женщин, и к своей восемнадцатой весне обрюхатил уж с дюжину рабынь и нескольких дочерей бондов. В ту пору его глаз пал на рабыню своей матери, белокурую и чистую лицом Фриту. Но как ни заманивал ее Файльгейр, какие ни сулил ей подарки, Фрита никак не соглашалась пойти погулять с ним в рощу, а каждый вечер, если ее отпускала хозяйка, бегала на двор отца Вермунда – послушать новые висы, сочиненные скальдом. И так сияли ее глаза, когда смотрела она на юного песнопевца, медовым цветом светилась ее бледная кожа при свете костра, как будто она пила мёд поэзии из самых уст Вермунда.
Файльгейр также был на дворе рудокопов, и насколько сладкими были висы Вермунда для Фриты, настолько же горькими они были для племянника ярла. О, как хотелось ему, чтобы Фрита смотрела с таким восхищением на него самого! Но, не смотря на его стать и знатное происхождение, по сравнению со скальдом-рудокопом, ни одна женщина, даже из тех, кого ему удалось соблазнить, никогда не смотрела на него так. В их глазах бывал страх, беспомощность, покорность, иногда похоть, но восхищения – никогда. Если бы ни этот проклятый стихоплет, ни эта восторженная дура Фрита – думал Файльгейр, – он бы и дальше пользовал девиц в свое удовольствие и не знал бы ни сомнений, ни печали.
И вот однажды, когда люди вновь собрались на дворе рудокопа послушать новые висы Вермунда, Файльгейр сказал:
– Послушай, скальд, а слабо тебе с ходу сложить вису, к примеру… да хоть бы и про меня? А если сумеешь, я подарю тебе за это куртку из оленьей кожи, и не просто куртку, а заговоренную финкой, с тайными знаками.
Все только и ахнули от этих слов, ведь общеизвестно, что никто более не изощрен в обережной магии, нежели финские колдуны, которые умеют так заговорить оленью кожу от железа, что она становится неуязвима ни для меча, ни для стрелы, ни даже для топора.


«Добрый Файльгейр,
Любимец богов и девиц,
Щедрый, как летний луг,
Сильный, словно
Медведь или буря,
Будут Один и Тор
Благосклонны к тебе,
В благодарность прими
Мою вису»:

Почти не задумываясь, отчеканил Вермунд. Все собравшиеся повставали с мест, одобрительно засвистели.
– Хм, – сказал Файльгейр, – настоящая виса содержит будто бы восемь строк? А у тебя откуда-то взялась девятая: «Мою вису». Ну, да так уж и быть, я же «щедрый, как летний луг». Держи свою куртку!.. Эй-эй-эй, – ударил он по руке Эйвинда, который потянулся к подарку друга, чтобы рассмотреть его, – Ну-ка, скальд, не давай никому ее трогать, а то финское колдовство утратит силу! Вот завтра наденешь на ярмарку, там все и налюбуются.
Скальд поспешно свернул куртку тюком и отнес домой, чтобы никто не стал трогать ее украдкой.
На следующее утро Вермунд встал поздно. Был ярморочный день, и не нужно было идти ни на прииск, ни пасти скот. В праздники боги велели отдыхать – не только знати, свободным бондам и ремесленникам, но даже и рабам. Вермунд вспомнил про новую куртку, поспешно надел ее и выбежал из дома. Солнце – «огонь воздуха» ярко светило на небе – «шлеме земли», таком прозрачном и голубом, как глаза – «самоцветы лба», этой забавной хохотушки Фриты, что так часто заходит к ним на двор в последнее время.
– Эй, воин песен, – окликнул его старый Бельторн, – подойди-ка поближе. Что это красуется у тебя на спине?
Но скальд молодой не слышал старого, он уже несся вприпрыжку к ярморочной площади. То-то народ сейчас подивится его новой куртке! А он будет рассказывать всем, что заполучил ее не в споре, не на торге, а честно заработал своими стихами.
Но что это? Чем дальше он пробирался сквозь толпу на площади, тем больше смеха слышал за своей спиной. А вот послышались и обидные выкрики:
«Эй, Вермунд – скальд орлиного помёта!»
«Посторонись! – идет певец божественного дерьма».
Вермунд встал, как вкопанный, растерянно озираясь по сторонам: это они… ему? Но за что? Что в нем смешного? Почему вдруг его поэзия стала пометом? Он, конечно, помнил рассказ Бельторна о том, как мёд поэзии, сделанный из крови Квасира, был похищен Одином у соблазненной им великанши, о том, как великаны преследовали его, но, превратившись в орла, Один все ж долетел до Асгарда – чертога богов. Помнил он и срамную часть истории, о том, что пока Один летел к Асгарду, часть мёда он пролил из клюва – те люди, на которых попал этот мёд, стали славными скальдами, но часть мёда вытекла из заднего прохода Высокого, и те, на кого попал помет Бога-орла, стали бездарными рифмоплетами. Но при чем же здесь он – Вермунд? Ведь еще вчера все восхищались его стихами!
– Снимай быстрее куртку, и бежим, – кто-то схватил его за руку.
Это была Фрита. Она ловко орудовала пустой корзинкой, размахивая ей во все стороны, заставляла толпу расступиться, увлекая за собой ничего не понимающего Вермунда.
Вскоре они очутились в старом пустом амбаре на краю гарда.
– Да сними же наконец эту проклятую куртку! – со слезами на глазах повторила она.
Вермунд наконец послушался, снял – и опешил. На кожаной темно-коричневой спине светлыми нитками был вышит испражняющийся орёл. Вот-так подарок! Вот так благодарность! Вермунд чуть не плакал от обиды и унижения. Сдержать слезы помогла лишь мысль о том, что разреветься, словно девчонка, перед отважной Фритой будет еще большим позором.
– Я так и знала, что от этого мерзавца Файльгейра хорошего не жди! А знал бы ты, что он предлагал мне, этот гнусный похабник! Но я-то, ладно, рабыня. А ты… Да как он посмел! И ведь не пожалел доброй куртки. Не пожалел денег какому-то ловкому портному на такое дрянное дело!
Как гневно сверкали глаза Фриты, как будто молнии на небе! Как звонко и неистово звучал ее голосок, как будто тысячи глиняных чаш разбивались о камни. Вермунд на мгновение даже забыл об обиде, настолько залюбовался он пылающей в гневе Фритой.
– Вермунд, – буря в ее голосе стихла, а взор затуманили слезные тучи, – он сделал это из-за меня, – и, глядя в глаза ничего непонимающего, наивного, доброго скальда, – Фрита пояснила, – Он давно домогался меня. И подарки сулил, и пугал, что наклевещет хозяйке, будто я воровка. Но несмотря на то, что я всего лишь рабыня, я поклялась сохранить чистоту для того, кто мне мил, или… умереть.
Храбрая девушка с мольбой смотрела на Вермунда, но он – недогадливый дурачок, так, кажется, и не понимал до конца, о чем она говорит.
– Файльгейр завистлив, зол и ревнив, – продолжала она, – и он, как и все, все, кроме тебя да слеповатого Бельторна, видел, как я смотрю на тебя. Видел, как ловлю каждое слово, слетающее с твоих уст, словно голодный ребенок грудь матери. Видел, как каждую свободную от приказаний хозяйки минуту стараюсь провести подле тебя, как жду не дождусь, когда ты вернешься домой с рудника, как подглядываю за тем, как ты забавляешься с друзьями с мячом, ходишь к реке, покупаешь рыбу…
– Фрита, я правда не видел, прости, – только и промолвил вконец растерявшийся Вермунд.
– Я нисколько не сержусь. Только скажи мне, мила ли я тебе хоть чуть-чуть?
– Да, – смущенно закивал головой «воин песен».
Ему бы сейчас сочинить виру Фрите, вот так как вчера, на одном дыхании! Да вот только дыхание-то и перехватило от всего, что происходило сейчас.
– Тогда, молю тебя, бежим! – Фрита взяла его руки в свои, – он не даст нам житья! Он очень жесток, да в добавок – подлец. Сван – еще одна рабыня моей хозяйки, рассказала, как он в прошлом году взял ее силой. Мне этого не пережить! Да и от тебя он не отстанет. Если ты не отомстишь ему – а как же ты сможешь? – он втрое сильней, стократно злей и коварней, Файльгейр будет изводить тебя все больше и больше. Если вздумаешь ответить – умрешь, не ответишь – затравит. Бежим, молю тебя! Ведьма Урд, которая почему-то полюбила меня, рассказала о заброшенном охотничьем доме в далеком лесу на запад отсюда. До осени спрячемся там, а потом, я верю, боги помогут нам.
С этими словами Фрита взяла палку и начала выводить хитрый рисунок на земляном полу:
– На всякий случай я покажу тебе, как добраться туда прямо сейчас. Гляди, вот твой рудник, дальше – старый овраг, оттуда вдоль ручья, день хода – и увидишь огромный ясень, дальше…

Александра Сергеева. Турисаз
Они уговорились разойтись до ночи, собраться в дорогу, и с третьими петухами выйти из дома, чтобы, встретившись у оврага, навсегда покинуть Исгард.
Вермунд шел домой, словно в полусне, за пару утренних часов жизнь его перевернулась вверх дном, как ледащая шлюпка во время бури. Он так был погружен в свои мысли, что не слышал, как толпа на площади заголосила на все лады: «Держи воровку!», «Бей гадину!»
Вроде бы все предусмотрела сметливая Фрита, да только и она не оценила того, насколько был одержим Файльгейр. Конечно, тот следил за домом Вермунда с самого утра, он хотел видеть его позор от начала до конца. Это он первым крикнул: «Скальд орлиного дерьма», а уж толпа подхватила. Он видел, и как Фрита пришла ему на подмогу, грубо распихивая толчею, сбивая с ног детей, пихая хозяек так, что содержимое их корзин разлеталось по земле, наставив множество синяков и ссадин ярморочным зевакам, он вырвался за беглецами с площади. Файльгейр увидел, как они уединились в амбаре. Злая кровь бросилась ему в голову: худосочному Вермунду – мямле, трусу, птенцу желторотому, досталась невинность той, что отказала ему!
Файльгейр видел, как они разошлись. Жалкий скальдишка поплелся домой, а она возвращалась на ярморочную площадь. Видимо хозяйка послала ее за покупками, а эта потаскуха в то время… От ненависти у Файльгейра свело челюсть, побелели костяшки на пальцах в крепко сжатых кулаках. Но спустя мгновение он криво заулыбался: «Ждут тебя сегодня, дрянь гулящая, еще удовольствия, да почище прежних!»
На этот раз он никого не распихивал, напротив, ввернулся в толпу, как змея, и двигался так ловко и осторожно, что быстро нагнал Фриту. Потерся возле нее несколько мгновений, потом специально чуть подотстал, дождался, пока она подойдет к лавке, где поменьше народу, и что есть мочи закричал: «Лови воровку! Лови! Рабыня украла полный кошель серебра у племянника ярла!»
Если дело касается рабов, да еще и нанесших оскорбление знати, никто не будет долго разбираться. Тем более, в мешке Фриты при свидетелях был найден кошель Файльгейра, и многие торговцы опознали его. Да к тому же толпа, разгоряченная торгом и выпивкой, была только рада позабавиться в праздник еще и зрелищем расправы над воровкой.
Ярл Хвитсёрк, недолго думая, приказал дать рабыне десять плетей. А Файльгейр незаметно приплатил палачу, чтобы тот старался на славу, да и прибавил еще пару ударов от него самого. И тот не оплошал, стегал кнутом так, что ошметки плоти рабыни отлетали на несколько шагов – до самой толпы, последней на радость.
Весть о случившемся долетела до дома рудокопов, стоящего поодаль от гарда, с опозданием. Вермунд прибежал на площадь ровно в тот миг, когда Фрита с последним стоном отдала душу Хель.
Старый Бельторн, который был вовсе не настолько слеп, как думала Фрита, толкнул онемевшего от ужаса Вермунда в бок, и указал пальцем на Файльгейра: «Его работа, гадючьего сына!»
– Что мне делать, Бельторн? – спросил юноша, еле шевеля белыми губами.
– Я не знаю, юный мой друг. Кровь деда викинга должна требовать мести, но…
Бельторн не успел окончить фразу, злая судьба в лице Файльгейра сама приняла решение:
– О, а вот и Вермунд Скальд Помета, – закричал он на весь двор, – Вермунд – любовник воровки! Уж не тебе ли она несла мое серебро? Ведь рабыня обокрала меня только-только закончив кувыркаться с тобой в амбаре!
Толпа загудела, все обернулись в сторону Вермунда, и со всех сторон уже доносилось: «Скальд Помета!»
– Да как ты смеешь, – срывающимся голосом закричал Вермунд, – не кувыркалась она со мной в амбаре, а рассказала о том, как ты преследуешь ее! И не воровка она, ты все подстроил!
Кажется, Файльгейру только того и было нужно:
– Ты, кажется, обвинил меня во лжи? – довольно заулыбался он, – так докажи свою правоту в бою! Я требую суда богов! Дайте-ка кто-нибудь меч Вермунду Скальду Помета.
Восторженная толпа взревела: вот так праздник удался! Кто-то уже сунул старый зазубренный меч Вермунду в руку, кто-то подтолкнул на середину площади.
Как только он оказался в круге, Файльгейр метнулся к нему, и холодная сталь блеснула перед его глазами. Бедный скальд не смог увернуться от первого же удара. Племянник ярла первым и единственным взмахом рассек ему плечо, и… Видимо, боги окончательно отвернулись от несчастного Вермунда, ибо тот побелел, зашатался и… рухнул наземь без чувств. Да…, пожалуй, весь Митгард с самого своего основания еще не видал такого позора!
К нескончаемому несчастью своему, Вермунд пришел в себя почти мгновенно. Он лежал, еле дыша, не размыкая век, и слышал, как толпа на все лады поносила его последними словами, чувствовал, как в него летели мелкие камни, комья грязи – все, что попадалось под руку его хулителям, а тот, кто не нашел, чем запустить в навеки посрамленного скальда – просто плевал в него. Некоторые не упустили возможность и попинать его ногами. Юноша так и лежал с закрытыми глазами, и не то что не сопротивлялся, он старался вовсе и не дышать.
В конце концов толпе надоела и эта забава, народ разошелся: бонды и ремесленники –по домам, те, кто был поближе к знати и носил браслет воина – двинулись ко двору ярла, где их ждал веселый пир. Наконец Вермунд открыл глаза. На дворе остались трое: Бруси, Эйвинд и старый Бельторн. Все они в нерешительности глядели на него: то ли презрительно сплюнуть и уйти, постаравшись как можно быстрее забыть, что у них был такой друг, то ли…
– Старый дурак, – Бельторн со злостью дернул себя за бороду, – учил тебя одному суесловию. Забыл в мирном Исгарде, в каком мире тебе жить! А надо было не лясы точить, а учить тебя драться! Всё моя вина, подери меня тролль!
Решился и Эйвинд:
– Мы давали клятву у логова Дракона, что будем всегда защищать друг друга, что бы ни случилось. И вот, случилось. Конечно, я зол на тебя, но спасать тебя надо.
– Выход один, – заговорил Бруси, – бежать тебе надо из этих мест. Правда, не знаю, куда.
– Я знаю, – встав на колени сказал Вермунд, – Бельторн, прошу, передай отцу, что я отправляюсь в Лес. Если я останусь в живых после зимы, я дам ему весть о себе. Бруси, Эйвинд, я не достоин называть себя вашим другом. Но, прошу вас, принесите в знак памяти о походе к Дракону мне нож, топор да кремень…

Тело Фриты Вермунд нашел выброшенным на берегу, некому было заниматься трупом рабыни, да еще в праздник. Понадеялись, что ее обглодают голодные собаки, а кости растащат дикие звери. Вермунд дотащил ее до самого оврага, у которого они должны были встретиться. Сложил погребальный костер…
Эх, ничего у него не было, чтобы дать Фрите с собой в дальний путь, как полагает обычай – ни посуды, ни гребня, ни украшений, которые она могла бы носить в другом мире. Сердце его разрывалось от жалости и беспомощности.


Фрита, наихрабрейшая,
Чистая, мудрая дева,
Бела лицом, золотая речами,
Ты – не рабыня,
Достойна сама ты была править.
Прощай же, сестра.
Над могилой твоей плачут сосны.
Возьми с собой в путь мою вису.

Он украсил ее голову венком из цветов. Обвил ее запястья браслетами из ромашек. Сплел ожерелье из васильков. Он покрыл ее тело мягкой травой, укутал ноги и руки пушистым мхом, чтобы она не замерзла в своем последнем пути.
Как могла она, с такой светлой кожей, чистым лицом, тонкими, изящными руками, ясным взором, храбрым сердцем, столь недюжим умом быть рабыней?! Как могла девушка из черни вести такие речи? Понимать мёд поэзии? – думал Вермунд, продираясь через колючий кустарник на пути вдоль ручья. И, что еще более удивительно, как могла она полюбить такого жалкого труса, как он?! Да он сам перед ней жалкий раб, навозный жук, тля, червь, да-да, птичий помет – так и есть.
В конце концов Вермунд оказался на опушке у охотничьего дома. Сколько он тут стоит – сто зим, тысячу, с сотворения мира? Да и кто мог построить его, может быть, альвы? Вермунд вошел. Как же все это странно! На столе стоит утварь, на длинных скамьях вдоль стены он нашел три мешочка семян – не проросших, не сгнивших. А еще – там же, кусок доброй веревки, толстые портняжные иглы, настоящий кузнецкий молот и даже небольшую наковальню. В центре пола – очаг, над ним – железный котел без единого пятнышка ржавчины. Казалось, хозяева дом просто вышли куда-то по своим делам. А вдруг они сейчас вернутся и примут его за вора? – вот и настанет ему конец. Эх, Вермунд был бы этому рад, если б знать только наверняка, что в Хельхейме кончается стыд, забываются муки обид и позора.
Но, нет, никакие хозяева домой не вернулись. Да и покинули они этот дом слишком давно, вскоре юноше стало ясно. Балки под крышей прогнили, очаг также требовал приложения рук, ближе к зиме нужно будет и утеплить стены. А вот о провизии нужно заботиться прямо сейчас – и шмат соленой оленины, и большой кусок сыра, что Бельторн дал ему с собой в дорогу, уже заканчивались.
Началась жизнь, полная тяжелых трудов и раздумий над прошлым. Не раз заехав древком топора себе по лбу, да ободрав изрядно руки, Вермунд все же смог сделать новые крепкие балки для крыши дома. Починил полог, на котором спал, натаскал свежего лапника. У реки нашел камни и глину, и поправил очаг, больше ему не приходилось мерзнуть ночами. Там же на реке он набил рогатиной форели. Сгноив множество рыбы, он все ж таки понял, как правильно сушить ее впрок. На опушке возле дома он выкорчевывал пни, выдирал с корнем траву. Глядя, как червь после дождя зарывается в землю, он – никогда не знавший труда бондов, понял, как рыхлить почву, и посеял те семена, что нашел в доме.
И, хоть Вермунд и решил после смерти Фриты, что больше не будет слагать стихов, он не смог сдержать слова. Почве, рыбе, водам реки, срезанному грибу, срубленному дереву, сорванной ягоде он пел хвалебную вису, он благодарил духов Леса за продление своей жалкой жизни, загубленной в мире людей.
И духи, кажется, ему отвечали! Синий цветок, который он назвал «оком поляны», пел ему: «Спасибо, скальд! В конце лета, как я войду в полную силу, насуши моих листьев. И если случится тебе простудиться, я тебя излечу». Круглый листок с ровными вертикальными прожилками, который он назвал «монетой альвов» пообещал остановить его кровь, если случится ему пораниться. Пушистый мох на склоне холма, который Вермунд нарек «ложем трав» научил его утеплять им стены дома и крышу. И так – с каждым кустиком, травинкой цветком или ягодой. А один из грибов открыл ему вовсе странный секрет. Он шепнул Вермунду, что его нужно настоять – «поженить» с одной хитрой травой, и тогда этот напиток даст ему силу берсерка. Но делать такое можно лишь в случае крайней нужды и опасности.
Самым сложным для Вермунда было сделать силок. Нет, дело не в том, что он не знал, как завязать правильную петлю из оставленной прежним хозяином веревки или даже соорудить из большого плоского камня раздавливающий капкан – он давно это понял. Но юноша не мог представить, как он будет взрезать шею пойманного животного! «Не робей! Не робей!» – вдруг пропела звонкоголосая птичка над самой его головой, словно услыхав его мысли. И он решился.
В первый же день в его капкан попался молодой олень. О, как страдал Вермунд, глядя в глаза трепыхающегося животного. Трижды он заносил нож над ним, и трижды рука его опускалась. Он называл его «ярлом леса», «быстроногим ветром земли», просил прощения. И вот он услыхал: «Не мучь меня долгим пребыванием в страхе, скальд-охотник! Вонзай свой нож без жалости и сомнений. Я попал в твой силок, убегая от волка. Уж лучше мне быть твоей жертвой. Так устроен мир! Волк ест зайца, тот вместе с корою деревьев поедает жука. Жук, что побольше – того, что поменьше. Моей кровью наполни чашу, ей напоишь корни большого дуба, что растет у холма, поблагодари за мою жизнь Духа леса, а последний глоток выпей сам. Заноси нож, не медли!»
Стоило Вермунду пригубить кровь оленя, за которого он вознес благодарность Духу леса в настоящей торжественной драпе из трех стихов с припевом, что-то будто закипело в его груди, будто звуки горна услыхал он в собственной голове. Что-то стремительно и невозвратно изменилось в его понимании мира. Мысли о прошлом, разъедающие его душу и сердце, такие тягостные и безнадежные, вдруг обрели несколько другое течение. Раньше он думал о смерти Фриты исключительно как о вероломстве треклятого Файльгейра. Но ведь и он сам, да-да, сам Вермунд был невольной причиной ее казни! Если бы не его тугодумие, невнимательность к подлинному миру, если б он хоть иногда отвлекался от стихосложения, да от любования собой – «славным скальдом», он бы заметил, что происходит под носом, и смог бы бежать с ней давным-давно! И не Бельторн должен был заставлять его обучаться воинской науке, он сам – ленивый и праздный трутень, должен был просить о том старого викинга! Тогда, если бы и не победил он Файльгейра, так хоть бы не опозорился на весь свет! Но ведь он все считал, что «не к спеху» тренироваться в воинском деле! Слава рано коснулась его, когда он мальчишкой ходил в логово Дракона, спас от голода гард вместе с друзьями. Их и так славили люди, почитали своими избавителями. Но какая его в том заслуга? Дракон был побежден умом и маленькими зубками Мышиного Ярла. Кто он сам? И как только смогла полюбить его Фрита?!
Вместо жалости к себе в Вермунде наконец проснулась злость. А вместе с ней начала приходить к нему первозданная, простая и дикая мудрость. Мир не только прекрасен, он еще и жесток. Сила просыпается только в сражениях, разум появляется в решении трудных задач, хитрость – в противодействии. Но мир также и справедлив. Живя в богатом, сытом гарде, который не знал ни страха, ни холода, ни войн с тех самых пор, как люди отведали мяса Дракона, Вермунд – всеми любимый «юный скальд», «мальчик, ходивший к Дракону», изнежился. Он думал, что так будет всегда. Но вот, все изменилось, он сам попал в капкан, как его собственная первая жертва – олень, а затем еще многие звери, силки на которых он уже делал из жил прежде убитых животных…
Спустя еще какое-то время Вермунд смог постичь и то, что справедливости нужно не просто ждать от богов, но и блюсти ее самому. Пускай свое постыдное поражение он заслужил. Но Фрита? Здесь справедливости нет! Он наблюдал за миром хищных животных. Ни волк, ни лиса, ни медведь никогда не брали больше того, чем им было нужно для прокорма себя и потомства. Зверь не убивает ради забавы. Зверь не будет загонять в западню своего же сородича. Он будет защищать того, кто с ним одной крови. И… будет мстить за своих. Так может, не зря боги сохранили его жалкую жизнь? – наконец понял скальд. Раньше он думал только о том, что жить недостоин. Но, если уж выжил, может, он еще может что-то исправить? Ох, жалкий себялюбец! Прежде он и не думал о том, что происходит в Исгарде после его побега. Как там относятся к его семье и друзьям? Вдруг отцу его – отцу презренного труса, плюет в спину каждый прохожий? Не обижают ли его сестер, не травят ли младших братьев? Не погибли ли в драке с его недругом Бруси и Эйвинд? А как старый Бельторн?
«А, может, прийти в гард, выпить настоя того гриба с нужной травкой, набраться силы, которую гриб обещал, дождаться ночи, ворваться в дом Файльгейра, а там будь, что будет?» – решил было Вермунд. «Рано! Рано!» – пропела птица над самым его ухом. «Наберись силы! Силы!» – пропела другая. «И как же я пойму, что пора?» – спросил он вслух. «Я дам тебе знать. Дам знать», – прошумел ветер в кронах деревьев.
Лето подходило к концу. Вермунд вдруг понял, что он возмужал, когда его рубаха, сшитая некогда из прочной, доброй ткани, затрещала и расползлась – так раздались вширь его плечи и грудь. Зато штаны стали даже болтаться, от разнеженной юношеской пухлости не осталось и следа. А еще он стал замечать, что дорога к горному ручью, где в изобилии водился лосось, стала втрое короче – так окрепли его ноги. Охота, рубка дров, рыбалка, долгое хождение по лесу в поиске ягод и грибов – все, ровным счетом все, что весной было тяжким трудом, стало легким и обычным делом.
Скоро будет зима. Он сшил себе куртку из волчьего меха. Он собрал урожай – и брюква, и морковь проросли из семян. Ах, какой теперь ждет рыбный суп! – не хуже, чем в доме отца. Овса он, правда, собрал совсем мало. Пока понял, как его обмолотить, он потерял пол урожая, и почти все оставшееся Вермунд решил сохранить на будущий год. Там он смастерит себе плуг. Пару горсточек он все же оставил, чтоб сварить себе кашу на Йоль, добавит туда сушеных ягод – вот и будет ему праздничное угощенье.
Жизнь в лесу Вермунд совсем полюбил, только все же с опаской ждал зиму, да прислушивался к ветру, когда же он скажет: «Пора!» И еще думал, как же ему проверить свою силу? И однажды он понял! Когда осенним долгим вечером скальд сидел у очага и всматривался в огонь, он вдруг увидел в языках пламени медвежий оскал. И вспомнил, как Бельторн рассказывал ему о том, что один посрамленный викинг также, как и он сам теперь, ушел один в лес, чтобы сразиться в одиночку с медведем. «Что ж, буду ждать сумрачного бродягу», – подумал Вермунд, тут же сочинив для зверя новый кённинг. Он услышал в ответ одобрительное потрескивание огня, и понял – это именно то, что нужно.
Время шло, наступила зима. Но она была вовсе не так страшна и сурова, как Вермунд себе представлял. В доме было тепло, он успел утеплить мхом и стены, и крышу. Длинная куртка волчьим мехом наружу согревала его в снежном лесу. Он сумел смастерить себе лыжи, все так же ставил капканы – на зайцев, лисиц, лосей и волков. Он научился разбираться в звериных следах… И все ждал медведя.
Однажды он посчитал зарубки на высокой сосне возле дома – сегодня был канун Йоля! Он сварил себе угощенье из овса со сладкой сушеной малиной и, вдоволь наевшись, собрался было уснуть. Но вдруг за дверью ему послышались шаги и какое-то громкое урчанье. Это он, медведь! – восторженно прошептал Вермунд. Взял нож, пропел висы Уллю и Скади, откупорил бутылку с настоем своего «гриба силы», сделал три большущих глотка, и вышел наружу.
Бера не было. Сколько Вермунд, пришедший в неистовство от грибного напитка ни звал лохматого, тот не пришел. Скальд же впал в такое буйство, что, казалось, своим сумасшедшим хохотом, перемежавшимся с воем, воплями и рыданием, перебудит весь лес, всех до единого спящих в берлогах медведей. Но зверь так и не вышел.
Ох, как же дурно было скальду с утра, в голове его трубил рог, стучали десятки молотов. А праздничный ужин из сладкого овса еще с ночи остался на снегу. «Ммм, что же делать?» – причитал он, осушая третий кувшин воды. «Сделай еще четверть глотка» – пропел то ли ветер за дверью, то ли догоравший огонь, – «Но не каплей, не каплей больше» – заскрипела доска под ногами. Ох, и противно же было подносить настой ко рту, но Вермунд привык слушать духов. И, о чудо, только он сделал малюсенький глоточек противной настойки, боль, шум и муть разом отступили! Еще немного посидев у очага, насладившись вновь вернувшемся состоянием ума и духа, скальд решил выйти из дома, чтобы проверить силки.
Не успел он отойти от дверей и пары сотен шагов, как услышал рычание, а сперва почувствовал кожей – вот она, встреча.

Александра Сергеева. Турисаз

Медведь набросился первым, и хоть Вермунд успел отскочить и отвернуть лицо, медвежья лапа прошлась по его плечу и груди. Вермунд упал, огромная башка со страшным оскалом уже нависала над ним. Он бил его своим ножом ослабевающей правой рукой, который, казалось, был для зверя, словно вица для него самого. Но, нет, медведь отскочил, заревел, замотал башкой, разбрызгивая кровь, затем зарычал, встал на задние лапы, чтобы вновь броситься на Вермунда. Тот схватил нож в обе руки, пригнулся и в прыжке всадил лезвие зверю прямо в сердце. Медведь рухнул, подмяв под себя скальда.
Из последних сил раненный Вермунд тащил тушу медведя к дому, подложив под нее свои лыжи, иначе волки разорвут самое ценное – шкуру. Кровь медведя и человека, смешавшись, окрасила снег. Кое как, левой рукой, временами теряя сознание от боли в груди и плече, Вермунд содрал со зверя шкуру.
Сушеные листья травы, которую он назвал «монетами альвов» не солгали, их отвар и правда быстро остановил кровь из раны. Другое растение, листочки которого он нарек «следочками гнома», не дало руке и плечу загноиться. Мох – «лесные ресницы», снял его жар за три дня.
«Я победил медведя! Да еще и случилось это на Йоль – самое сердце зимы. Ведь теперь я настоящий берсерк – носящий шкуру медведя» – думал с гордостью Вермунд. И это была вовсе не та хвастливая гордость, когда ему удавалось придумать удачный кеннинг в гарде, да блеснуть им перед слушателями. Не было в этом чувстве ни восторга, ни тщеславие, а было… знание. Знание, что теперь он сможет привести в порядок то, что было так безжалостно изломано в прошлом.
Зима ушла отдыхать в Нифельхейм – нижний мир, чтобы набраться холода и снегов к будущему году, как объяснил Вермунду первый подснежник. Появилась первая нежная травка, потом почки деревьев дали свежие листья. А когда зацвели васильки, ромашки и лютики, Вермунд вспомнил, как вплетал их в волосы Фриты, перед тем, как отдать ее Хель. Он понял – с его побега из гарда прошел целый год. А может быть, два или пять, он давно перестал считать дни. Когда ж порыв ветра просвистит ему долгожданное: «Вермунд, пора»?
Но позвал его вовсе не ветер. Он сидел у ручья и, глядя на воду, вдруг увидал лицо старого Бельторна: «Вермунд, возвращайся, пора», – сказал ему тот. С горечью понял Вермунд, что Бельторн погиб, но радостно было то, что наконец он вернется и свершит то, что должен.
Он попрощался с лесом, с очагом, со своим огородом, с травой, деревьями, ручьем, лесными зверями – всем, что теперь было его миром, его домом, страной, и пошел в обратный путь, вспоминая рисунок на земляном полу амбара, нарисованный Фритой.

Гораздо раньше, чем рассчитывал Вермунд, он оказался у Исгарда. Он не взял с собой «силу гриба», не стал дожидаться ночи, а направился прямо на площадь – будь, что будет, подумал он. Как это странно, как будто он и не покидал это место, как будто время застыло в Исгарде! Все те же самые лица, та же ярморочная суета. Вермунд шел сквозь толпу и все ждал, когда же полетят ему в спину плевки и крики: «Скальд Орлиного Помета вернулся». Но его сторонились со страхом, а за спиной слышался шепот: «Настоящий берсерк! Откуда он взялся?».
Вермунд нигде не видел Файльгейра, а также друзей – Бруси и Эйвинда. Наконец он пришел на двор Хвитсёрка. И что же? – на месте ярла восседал его злейший враг! Видимо, старого Хвитсёрка наконец забрали Валькирии. Бруси и Эйвинд стояли поодаль, по их лицам Вермунд понял, происходит что-то недоброе. И только тут он заметил в центре двора собственного отца – постаревшего, сгорбленного, а самое страшное – у него были связаны руки!
– Стеин Рудокоп, прошел уже год с того дня, как твой сын сбежал, так и не заплатив мне за украденную рабыню. Когда ты мне выплатишь виру? Да только не птичьим дерьмом! – Файльгейр разразился отвратительным смехом. Толпа радостно подхватила – все, кроме его друзей.
Вермунд подошел к ним ближе, встал за спинами Бруси и Эйвинда.
А Файльгейр продолжал, – Я дал тебе целый год, но ты так и не выказал мне уважения! Думаю, будет весьма справедливо, если я заберу твой прииск себе.
Бруси и Эйвинд, не сговариваясь, схватились за свои топоры, но Вермунд сзади крепко обнял за плечи обоих. Они обернулись – и обомлели: «Берсерк! Да нет, это же…»
Вермунд вышел на середину двора, подошел к Файльгейру:
– Ну, здравствуй! Вот и я – Скальд Помета. Пришел отдать тебе долг. Вызываю тебя на хольмганг! Сейчас же! Можешь взять сколько угодно щитов, но если откажешься – будешь навсегда посрамлен!
Толпа на этот раз не произнесла не звука. На дворе ярла, пожалуй, впервые с основания гарда стояла мертвая тишина.
Файльгейр побледнел, словно снег, встал на дрожащих ногах, пошатнулся, вцепился в скамью, глядя на огромного человека в медвежьей шкуре, заросшего бородой, но с таким до боли знакомым голосом.
«Бери же свой меч», – хотел крикнуть Вермунд, но из его горла вырвался настоящий медвежий рёв, такой, что многие зеваки поприседали от страха. Он кинулся было на Файльгейр, но тот широко раскрыв от ужаса глаза, пару раз схватил воздух ртом, словно рыба на берегу, схватился за грудь и защатался.
Вермунду не пришлось даже доставать свой топор, он схватил потерявшего сознания Файльгейра за грудки, да так яростно хватил того о землю, что он тут же издох.
На дворе еще какое-то время стояло молчание. Первым опомнился Эйвинд: «Файльгейр умер!» – закричал он. «Слава ярлу Вермунду!», – крикнул Бруси, разрезая веревку на руках у отца победителя. «Слава ярлу Вермунду!», – подхватила толпа – «Ярлу Вермунду Скальду-берсерку!»
– Благодарю вас за честь, – сказал Вермунд, – Но мой мир больше не здесь, я возвращаюсь домой. Бруси и Эйвинд, решите сами, кому принять ярлство.
– Я твердо решил идти в поход, – сказал Эйвинд, – Мне приснились новые, богатые земли, я хочу их найти.
– Ну вот все и решено, – обрадовался Вермунд тому, что между его друзьями не выйдет спора, – Бруси, пихай меня, я упаду, и ты по закону станешь ярлом. Да не медли, пихай, – расхохотался он.
Бруси, повинуясь, легонько толкнул друга в грудь, тот, на сколько мог, изобразил испуг и повалился на землю, вскочил и сам крикнул: «Славься ярл Бруси!»
«Славься ярл Бруси!» – повторила за ним ошалелая толпа.
– Если я понадоблюсь вам, – сказал он друзьям, обнимая отца, – просто крикните имя мое, когда подует западный ветер.
Он вернулся в свой Лес. Как же счастлив он был оказаться дома! И дом был рад возвращению Вермунда. «Вернулся! Вернулся!», – радостно чирикали птицы. «Здравствуй, здравствуй», – гудели деревья. «Дома-дома-дома-дома» – шептала трава под ногами.
Он подошел к дому, вдруг двери открылись, и навстречу ему вышла… Фрита! Ее волосы были увиты цветами и травами, ее кожа светилась медовым цветом, ее нежные руки тянулись к нему.
– Здравствуй, Вермунд! Ты все угадал! Как могла я, с такой светлой кожей, чистым лицом, ясным взором, храбрым сердцем, столь недюжим умом быть рабыней – так ты, кажется вопрошал? – смеясь, сказала она, – Я – дочь бессмертных альвов. За то, что я слишком любила людей, помогала им слишком часто, как считал мой отец, он рассердился, и отправил меня пожить в Мидгард, чтобы я увидела все ваши пороки. Но ты был другим, и я не ошиблась! Когда ты вплетал цветы в мои волосы, согревал одеялом из мхов и травы, я лишь крепко спала. А потом… ты все время жил в моем мире. Я сама, мои братья и сестры говорили с тобой голосами цветов и деревьев, речных вод и даже камней. Я просто ждала, чтобы ты закончил дела в своем Гарде. И немного боялась: вернешься ль домой? Но ты здесь! Ты выбрал наш мир, и я больше могу не скрываться.
– Я, наверное, всегда это знал, только не головой, а вот здесь, – Вермунд взял руку Фриты и положил на свою грудь, туда, где было слышно, как радостно бьется его сердце. Сердце то ли скальда, то ли берсеркра, то ли ярла… а, может быть, альба.


***


Флоки замолчал. Из-за дверной щели давно прокрались в дом солнечные лучи. От ночи черной луны не осталось и следа.
«Хм, может он давно спит, а я, старый дурень, болтаю тут сам с собой так, что уже намозолил язык?» – подумал рассказчик. Он посмотрел на полог, где обычно спал Ивар, но мальчик сидел, не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами и ртом.
– Эй, Ивар – совиный глаз, сказка кончилась, ложись скорей спать, - позвал его Флоки. И Ивар, словно по команде, повалился на бок и тут же громко засопел.

Александра Сергеева

Для повышения удобства сайта мы используем cookies. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с политикой их применения