Подлые Кардинал и Красс почти уже настигали беглецов. Ещё немного, и герой-гладиатор, а также и его спаситель, храбрый мушкетёр, попадут в руки своих злейших врагов. И тогда уж неминуема страшная, мучительная смерть!
– Скорее-скорее! – кричала Констанция. Она, наконец-то, нашла нужную кнопку и сумела завести двигатель.
Двигатель Машины Времени взревел, она уже начала отрываться от земли, когда взмыленные кони Спартака и Д’Артаньяна внесли своих смелых седоков внутрь.
– Ура, ура! Мы победили! Ура! – радовалась Констанция, обнимая Д’Артаньяна и Спартака. – Смотрите-смотрите! Кардинал рвёт на себе волосы от злости! Он уже почти лысый! А подлец Красс свалился прямо в лужу! Смотрите-смотрите! Он уже весь вывалялся в грязи, даже в рот попало! Так тебе и надо, подлая ты гадина! Ешь, ешь досыта! Кушай грязь, мерзкая ты свинья!
Я, наконец-то, перевела дух: мои подопечные уже вовсю хохотали, да что там – хохотали, они все просто надрывались уже от хохота.
– Уф-ф, пронесло всё-таки, выкрутилась!
Последние минут пятнадцать мне уже и самой стало не то, чтобы жутко, но всё же как-то не по себе. Сцена распятия Спартака совершенно неожиданно оказалась чересчур уж жестокой для моей, малолетней ещё, «публики». Ещё бы немного, и некоторые из них просто бы зарыдали.
Да уж, сегодня «Остапа несло» что-то чересчур круто. Во всяком случае, для малявок. Я явно переборщила, ведь им всего-то по девять-десять лет, всего-то второклашки и третьеклашки! Только Рыжик-Витька и пухленькая, большеглазая Леночка из четвёртого.
А я-то хороша? Разошлась, «взрослая тётенька», наворочала жути, вот и довела малышей, чуть ли не до истерики. Ещё бы немного… и что б тогда делала? Пора бы уж поумнее быть, всё-таки, семнадцать лет уже скоро.
– Марусь, а дальше? Что дальше-то было? Куда они полетели? Да тише вы! – Рыжику-Витьке хотелось продолжения.
Малявки разом замолчали. Восемь пар глаз уставились на меня в ожидании продолжения.
– Дальше будет завтра, если, конечно, хорошо себя вести будете, – строгим учительским голосом сказала я. – Быстро собрались! Шапки и варежки проверили? Никто ничего не забыл? Ну всё, все в раздевалку! И побыстрее-побыстрее, мне ещё на тренировку надо успеть.
Мои малявки завздыхали, засопели, но покорно засобирались: спорить со мной было совершенно бесполезно – назавтра они могли бы остаться без очередной, ка-жется уже десятой, а, может, даже уже и двенадцатой серии приключений Д’Артаньяна на Машине Времени. Наказание это было бы не только неминуемым, но и жестоким. Зимние каникулы и так уже подходили к концу, школьный лагерь через три дня заканчивал свою работу, а значит, заканчивались и истории про храброго мушкетёра и его Машину Времени, которые я сходу сочиняла и тут же им выдавала. Рисковать они не хотели, они уже знали, что, если я рассержусь и скажу, что не буду ничего рассказывать, то так оно и будет.
Слушались они меня уже беспрекословно. Обед съедали весь, без остатка, и даже противный морковный сок за завтраком выпивали все и полностью. (Сама-то я выливала эту гадость в раковину на кухне, конечно же, втайне от них).
И придумал же какой-то чудак эту мерзость? Ничего более противного, чем этот морковный сок, наверное, вообще, не существует? И чем уж он так особенно полезен, если от него только тошнит? Витамины? Можно и в таблетках их давать, совсем необязательно этой отравой детей пичкать.
Или вот ещё одна гадость, ничем не лучше, нет, даже хуже морковного сока – рыбий жир!!! Вот уж, точно, отрава! Сколько же мне пришлось его выпить? А выплюнуть – ещё больше! Всё детство в Архангельске меня им травили. И дома, и в садике… целыми ложками!
Да, умеют же взрослые поиздеваться над детьми. Ребенок абсолютно беззащитен перед произволом взрослых – это уж, точно.
А тут ещё и я, со своими угрозами насчёт Д’Артаньяна…
Вон они, какие притихшие. Разбирают свои пальтишки в раздевалке и даже и не смотрят на меня – боятся, что снова рассержусь.
Ну и змея же я? И чего на них взъелась? Они же – маленькие! Что, самой-то нравится, когда так разговаривают? Вот то-то! А то, надо же, «взрослая», нашлась тут!
– Эй, Витёк! Завтра ты дежурный, перед обедом соберешь у всех рисунки. Всем нарисовать, про что сегодня рассказывала! До обеда нарисовать, а то потом некогда будет, завтра сразу две серии, – щедро пообещала я. – А сейчас – все быстро по домам! Побыстрее-побыстрее, я уже опаздываю из-за вас.
Малявки явно обрадовались: быстренько нахлобучили свои шапки, на ходу застегивая пальтишки, рванули к выходу, забыв даже попрощаться.
Какие же они, всё-таки, смешные! А Витька-то? И никакой он не хулиган, и с чего все взяли? Отличный парень, просто ему энергию девать некуда.
Ну, всё! Сейчас скажу маме, что всех отправила, отдам ключи от пионерской комнаты, и я, наконец, свободна.
Вообще-то меня никто и не просил, чтобы я возилась с малышней – они сами ко мне прилипли. На второй день каникул был такой жуткий мороз, что гулять их выпустить было совершенно невозможно. К концу дня они все так уже устали и так маялись бездельем, что просто с ума сходили. Конечно, попробуй-ка проторчать целый день в школе, да ещё и в каникулы?! Я-то – взрослая, и то надоедает, а тут – малявки. Им, вообще, нечего тут делать. До обеда ещё хоть Рита, пионервожатая, с ними, а после обеда, до самого вечера, кроме меня и мамы, вообще никого нет. Я, конечно, тоже давно могла бы уже сбежать по своим делам…
Да куда от них теперь денешься-то? Сама их к себе и привязала, со своим Д'Артаньяном.
А всё из-за этого мороза. Мама попросила, чтобы я их чем-нибудь заняла – у неё вдруг возникло какое-то неотложное дело. Есть у меня кое-какие догадки по этому по-воду, или я, всё-таки, ошибаюсь? Зачем она меня, взрослую уже, записала в этот дурацкий «зимний лагерь»? Только ли потому, что сама согласилась поработать в нём начальником? Мне-то, десятикласснице, что тут делать? Не из-за того же, что ей не хочется заниматься в каникулы готовкой? «Гораздо проще питаться в школьной столовой», - так она и сказала. Тем более, что и бабушка что-то неважно себя чувствует в последние дни…
Нет, не пойду сегодня на каток. Или… пойду? Но сначала домой сбегаю, посмотрю, как там бабушка? Буленька моя любимая!
Надо в магазин забежать: она так обрадуется, когда я принесу ей мороженое! Она его очень любит и ещё конфеты «Пилот». Я тоже их люблю, у них такая кисленькая начинка! Она прямо тает во рту, и ещё язык холодком пощипывает. Я вся в бабушку, даже насчет конфет у нас вкусы сходятся. Точно, надо сначала в магазин. Грамм на пятьдесят «Пилота» хватит, а, может, и на сто? Смотря какое мороженое будет. Если сливочное, а не пломбир, то уж, точно, сто грамм получится.
– Мам, ну всё, я их по домам отправила, я домой… – я осеклась: в учительской, куда я влетела без стука, мама сидела неожиданно не одна – напротив неё была, какая-то незнакомая мне, женщина.
– Сотникова, ты что, не знаешь, что сначала нужно постучаться, потом попросить разрешения и только после этого войти?! – строго отчитала меня моя мама – завуч по воспитательной работе.
Ну вот! Опять как какую-то малявку отбрили. Откуда ж я могла знать, что она не одна? Но я ведь взрослая уже, как она не понимает, что сейчас унизила меня? Нет, я своих детей, если они у меня когда-нибудь будут, никогда не буду унижать!
– Простите, Нина Петровна, можно, я не буду выходить, чтобы постучаться? Да и вообще, мне кажется, я стучала, может, вы просто не расслышали?!
Мамино лицо вытянулось от удивления, в глазах засверкал гнев.
Всё-ё, конец мне сегодня вечером! Если только бабушка спасёт… а она спасёт, она всегда меня выручает. Да и вообще, это ведь вовсе и не я сейчас сказала, это во мне всё ещё Д’Артаньян. Он вообще за шпагу в таких случаях хватался… правда, это моя мать…
– Нина Петровна! Вы, наверное, меня не так поняли? Извините, я просто зашла доложить, что малышей уже отправила по домам, все уже ушли… могу я быть свободна, с вашего разрешения, конечно?!
О, чёрт! Вроде и ничего такого не сказала, а, всё же, что-то не так. Точно, конец мне сегодня! Одна надежда на Буленьку.
– Иди, Сотникова. Можешь быть свободна. Потом поговорим, – сухо ответила мама, перебирая какие-то бумаги на столе.
Всё, точно, не только мне, но и Буленьке попадет сегодня за мой «несносный характер». Да и ладно, не впервой ведь! Переживем, тем более что скоро… нет, не буду думать о Володе. Ещё же почти два месяца ждать, или… чуть-чуть больше? Нет, ре-шила же не думать, так вообще, невозможно жить.
И зачем он мне только написал, что приедет в конце февраля или в начале марта? Конечно, он хотел обрадовать меня… и я рада, ещё как рада! Но, только вот ждать… Ужас, как мучительно!
Ой-ё-ёй, ужас, как больно! Ничего не вижу, только искры из глаз и лоб, наверное, на куски раскололся?! И на что это я с разбегу налетела? Вроде, ничего на этой лестнице не было? Я же пять минут назад по ней в учительскую поднималась. На ней, точно, ничего не было. Да и в школе никого, кроме меня и мамы… правда, еще эта женщина… но, она же в учительской?! Тогда… что это?
Ага, вот этот «что-то»! Парень, незнакомый какой-то… точно, не из нашей школы. Тоже лоб трет. А-а-а, вот так тебе! Не будешь по тёмным лестницам шататься. Ой, ну как же, всё-таки, больно-то! И шишка уже растёт!
– Ты кто такой?! Чего молчишь?! Чего уставился?! Хоть бы извинился. Разлетался тут… по тёмным лестницам…
– Вообще-то это ты на меня налетела, но, всё равно, извини, – сказал этот «что-то» довольно добродушно. – Я просто расписание ищу.
– Расписание?! А с каких это пор оно на втором этаже? Придумал бы что-нибудь получше. Нет, ты кто такой? Сейчас завуча позову! – пригрозила я.
– А может, не надо? Лучше сама мне покажи, где у вас расписание, а то я новенький, ничего у вас тут ещё не знаю. В первый раз только пришел и сразу чуть не погиб – ты как метеор вылетела.
Ага, говори-говори… а, вообще-то, чего это я завелась? Я, ведь, и правда, сама на него налетела.
– Ладно уж, пошли! Оно как раз на первом этаже. Сразу слева. На стене, около кабинета директора. Ты в каком классе будешь учиться? В десятом «В»? Я? В десятом «Б»! Почему это – жалко? У нас самый лучший класс. Почему самый лучший? Да ни почему! Просто лучший, и всё! Меня? Маша, а тебя? Ну, ладно, Николаев Сергей, я домой пошла. Расписание – вот, дальше сам разберешься. Всё, мне домой надо! Что-что?! Ты подслушивал?! Как это – не подслушивал?! Я, что ли, для тебя рассказывала?! Вообще-то, мне всё равно, нравится это кому-то или нет, главное, что им нравится. Ну и что, что маленькие? Они всё понимают. Даже, может, больше, чем ты. Да, вот так вот. Ну, всё, пока!
Вот так мы и познакомились с Серёжкой Николаевым. Я и через сорок лет очень хорошо, до мельчайших подробностей, помню ту нашу первую встречу. И совсем не потому, что он… впрочем, сразу и не объяснишь, лучше по порядку.
Появление новенького в десятом «В» будоражило старшие классы не меньше месяца. Мальчишки успокоились раньше: парень как парень, не трус (проверили!), не зануда, не зубрила, в общем, «нормальный пацан». Девчонок лихорадило гораздо дольше. Они сначала стайками прогуливались около десятого «В», высматривая новенького (по одной – неприлично!), потом пошли записочки, интрижки… ещё бы! Новенький, да еще и такой симпатичный! Вот, только, странный какой-то: никому предпочтения так и не отдаёт.
Интрига развивалась и дальше, и участвовала в ней практически вся девичья часть восьмых – десятых классов. Не интересовал новенький, наверное, одну лишь только меня: ну, во-первых, мы были уже знакомы, а во-вторых…
Да что там – во-вторых! Не существовало ни, во-вторых, ни, вообще, ни в-каких. Был один только Володя и то необыкновенное, чудесное, что было связано с ним – восхитительное ощущение огромного ликующего счастья, которое просто захлестывало меня тогда. Восторг пульсировал, рвался наружу, всё во мне пело, ведь жизнь оказалась такой потрясающе прекрасной! Она была так безмерно добра ко мне, она дарила такие щедрые, такие сказочные, бесценные подарки, что просто дух захватывало. Каждый новый день я просыпалась с ощущением праздника и ни секунды не сомневалась, что так будет всегда. Весь мир принадлежит нам двоим, я знала это точно.
Я даже не могла тогда и предположить, что всё изменится и очень скоро. Что всё, что щедро подарено, будет разом отнято – беспощадно и бесповоротно. Что суще-ствует «зависть богов». И что на смену безмерному счастью приходит такое же безмерное горе, а за ним – глухая, чёрная и неизбывная тоска. Откуда мне – шестнадцатилетней, счастливой, влюбленной и любимой – было знать это? Я и не знала. Я просто жила – радостно, взахлеб; я просто летала – я умела тогда летать, и это было чертовски здорово.
Оттого ли, что счастливые люди притягивают к себе, или оттого, что я была первой девушкой, встреченной им в новой школе и чем-то тогда сразу же поразила его, но Серёжка Николаев, неожиданно для всей нашей школы, выбрал именно меня.
Правда, я об этом и не догадывалась. Мне и в голову не приходило задуматься, почему это он так часто и как бы случайно оказывается именно там, где в это время нахожусь и я. Я любила, я ждала Володю и не замечала всех остальных, да их просто и не существовало.
Глаза мне открыла подружка, сообщившая то, что было уже очевидным для всех – Сережка Николаев влюблён в меня. Я возмутилась страшно: как он посмел?! Никто кроме Володи не имел права испытывать ко мне подобные чувства. Правда, подружке я об этом не сказала, она не была посвящена в мою тайну и ничего не знала о Володе, как и все остальные. Тот необыкновенный, радостный мир, в котором жили мы с Володей, не вмещал посторонних – он был создан только для нас двоих и мы, как могли, оберегали его от всякого вмешательства извне. Мы интуитивно опасались «чужих», и, как оказалось, не напрасно.
Вечером того же дня, в который я узнала о Сережкиных чувствах ко мне, я сама нашла его. Это было нетрудно, он снова оказался во дворе нашего дома и, конечно же, снова «совершенно случайно». Разговор состоялся, и для Серёжки он был очень жестким. Я это понимала, мне даже было больно за него, но по-другому я просто не могла. Я должна была пресечь всё на корню, иначе это было бы нечестно, причём, для всех сразу. Конечно, о Володе не было сказано ни слова, но твердо заявлено, что «ничего не может быть, даже в принципе не может быть и никогда не может быть, без всяких объяснений». Это было жестоко, но это было правильно, поскольку это было правдой.
Серёжка оставил меня в покое, но ненадолго. А тем временем письма от Володи перестали приходить. Он не приехал ни в феврале, ни в марте; он не вернулся уже никогда, и причины этого я не знала целых сорок лет. Только в прошлом году, в порыве внезапной откровенности, вдруг пожелав «снять с себя грех», моя мама призналась, что сделала всё, чтобы наша встреча так и не состоялась.
Сорок лет назад Володя внезапно исчез из моей жизни. Я ничего не могла узнать о нём: мои письма оставались без ответа, а я не могла даже сорваться к нему – а я бы и сорвалась, ничто бы меня тогда не удержало, но Володя служил в Германии, и это было равносильно тому же, как если бы он был на Марсе. Как шестнадцатилетняя советская школьница могла попасть на Марс?
Наш маленький счастливый мир рухнул. Тревожное ожидание сменилось отчаянием, на смену ему пришла глухая тоска, а потом и тупое безразличие ко всему. Каза-лось, что ничего уже не может быть хуже, но, как жизнь показала, очень даже может.
В апреле не стало моей Буленьки, и это было уже запредельно. Этого выдержать я уже не могла: как жить, если забрали всё? Меня тоже не стало. Я даже не страдала. Я просто не чувствовала ничего, и жила как зомби, ощущая себя лишь оболочкой, заполненной пустотой. И эта пустота ничего не хотела, ни о чём не думала и ни с кем не разговаривала.
С кем говорить и чего желать, если весь мир стал пустыней?
Кому задать вопрос: «Почему?!!!», ведь, Того, к кому он мог бы быть обращен – тоже нет, иначе… как Он мог допустить это?!
Или Он – наивный, любопытный ребёнок? Не ведает, что творит? Отрывает у без-защитных кузнечиков ножки и не понимает, что им смертельно больно?!
А если Он – Отец Всему, всемогущ, справедлив и любит своих детей, как рассказывала мне моя Буленька, то… зачем?! Он так испытывает нас? СВОИХ ЛЮБИМЫХ ДЕТЕЙ?! Разве ТАКОЕ возможно?! Разве ТАК любят?!
Он – бездушный Экспериментатор? Бесконечно усложняет задачу и равнодушно смотрит, как букашки выберутся? А букашки тонут и попадают в Пустоту, потому, что если ты – букашка, ничто, то и место тебе – в бездне, именуемой Пустотой. И сам ты – пустота, и тебя нет, и ничего нет.
Так я и жила тогда, если это можно назвать жизнью. С этим можно было бы и по-кончить – отчаявшиеся подростки зачастую именно так и поступают, но я даже не помышляла об этом: зачем, если везде только Пустота и меня уже нет? Ничто не может убить себя: оно – уже НИЧТО.
Ни родственники, ни друзья, ни врачи, к которым обратились перепуганные родители, не могли ничем мне помочь: бесполезно стучаться в дом, в котором никого нет, а меня действительно тогда не было.
А эксперимент продолжался. Букашка выбралась сама (наверное, Он так захотел), правда, уже бескрылая. Да и зачем крылья, если и не можешь, и не хочешь летать?
С выпускного вечера я ушла раньше всех, почти сразу же, как закончилась торжественная часть. Мне нечего было там делать среди чужой радости и чужого веселья. Я бы и вовсе на него не пошла, но родители настояли: надо же было получить аттестат и Золотую медаль. Не явиться было бы просто неприлично. Я бродила по темным улицам, одна и совершенно пьяная от единственного выпитого на «выпускном» бокала шампанского. Идти было абсолютно некуда и не к кому. Неожиданно рядом оказался Сережка. Он заговорил со мной. Я не помню, почему я не прогнала его. Наверное, мне было просто безразлично, а может, я бессознательно уже и не могла быть одна? Я до сих пор не знаю этого. На рассвете мы оказались в Истоке, у озера. Очнулась я только, когда он неожиданно меня поцеловал. Это был первый в моей жизни поцелуй.
Первый поцелуй! Он был, и его не было. Потому что это должно было быть не так, и это должен был быть не Сергей. Я помню только, что губам было больно. А ещё я помню – нет, не возмущение, а, скорее, недоумение – зачем? И ещё: разве это так и бывает?
А ещё я помню синие Сережкины глаза, тоже недоуменные (он ожидал другой реакции), и в них вопрос: ну, почему?!
Что я могла ему ответить? Рассказать про Экспериментатора, про букашек, про Пустоту? Зачем? Бессмысленно и не нужно. Я просто ушла, не объясняя ничего.
Бедный Сережка! Пустота зацепила уже и его: у него тоже не было первого поцелуя – такого, каким он только и должен был быть. Но это было ещё и не всё, Пустота только лишь ещё прикоснулась к нему. Экспериментатор совсем не случайно столкнул нас лбами на темной лестнице в пустой школе. Он всё уже давно предопределил, но нам не дано было знать: букашек не предупреждают.
Школа была закончена. Я поступила в мединститут, хотя всего еще несколько месяцев назад грезила археологией. Меня манили дальние страны, захватывающие исторические события далёкого прошлого. Я мечтала открыть если не Трою, то найти хотя бы (!) Чашу Грааля. Несколько месяцев назад я твердо знала, что уеду из своего Кольцова навсегда, что впереди меня ждет такая большая, захватывающая и восхитительная жизнь. Что мне делать в своём Кольцове, как мне тогда казалось, сонном и совсем неинтересном? Здесь все заняты только авиацией, ведь это был авиагородок, и, соответственно, все его жители были если не летчиками, то работали в аэропорту или где-то около авиации. Летчиком был и мой отец. Тогда я не могла знать, что сама всю жизнь буду связана с авиацией, что проработаю врачом лётного отряда более тридцати лет, что накрепко приросту к авиации, к Кольцову и что полюблю и свою работу, и авиацию и Кольцово, и не захочу уже ничего иного. Тогда же, сорок лет назад, я думала совсем по-другому, правда, так было до встречи с Экспериментатором. Потом, когда я уже чуть-чуть выбралась из Пустоты, я уже четко знала, что буду там, где боль, и буду помогать, чем смогу. И хотя я очень хорошо понимала, что против Пустоты я бессильна (как, впрочем, и все), но избавить хотя бы от физической боли – это уже что-то. Я выбрала профессию врача.
А Серёжка поступил в лётное училище. Иначе и быть не могло: все кольцовские мальчишки с детства мечтают об авиации, и он, конечно, тоже не был исключением. К тому же, у него были абсолютно синие глаза…
Как и у моего отца, как и у всех летчиков.
Кому-то это утверждение может показаться парадоксальным и даже напыщенным, но для меня это так, по крайней мере, я так ощущаю. Быть может, это оттого, что я проработала авиационным врачом всю свою жизнь, но…
Когда я встречаю даже уже бывших моих пациентов, бывших лётчиков (хотя, бывших летчиков не бывает: летчик – всегда лётчик, небо не отпускает, даже если ты уже и на пенсии) – уже совсем старых, ссутулившихся, я, всегда вижу их синие глаза – глаза мальчишек, беззаветно влюбленных в небо. Эти глаза могут быть любого цвета: серые, голубые, зелёные и карие, чёрные и даже уже совсем выцветшие, но они – всегда синие, как бездонное небо, потому что однажды оно само плеснуло в них своей синевы, а эта отметина не исчезает, она уже навсегда.
А некоторых небо выбирает еще до того, как они родились, и тогда они появляются на свет с синими глазами. Такие глаза были и у Серёжки Николаева, и у моего папы.
Папа… я люблю тебя и помню всегда, а ещё я помню твою улыбку – бесконечно добрую, застенчивую и бесконечно детскую – улыбку четырехлетнего ребенка, потерявшего мать. Твоя улыбка не повзрослела уже никогда, и за это я люблю тебя еще нежнее и даже как-то болезненно, как своего ребёнка. Я давно сама уже мать, а матери любят всех детей, независимо от того, когда и кем они были рождены.
Мы мало говорили с тобой, пока ты был жив. Сначала ты все летал и потому редко бывал дома, потом я была в Пустоте, а затем я вдруг так резко повзрослела – мне казалось, что я не нуждаюсь уже больше ни в чьей опеке, но теперь… Мне все больше и больше не хватает тебя, и я так многого тебе не сказала.
Я всегда гордилась тобой, папка! Только один раз мне было стыдно за тебя, но ты об этом так и не узнал. Какая же я была дура!
Но я тогда еще ничего не понимала. Теперь-то я давно уже знаю, что такое «опасное сближение» и что такое «шестьсот метров на посадке», когда навстречу тебе взлетает такая же махина, как твой «Ил-восемнадцатый». А тогда вы всем экипажем целые сутки пили у нас дома (а где же ещё, ведь ты же был командиром!), и ты впервые для меня ругался матом, ругался по-чёрному, безобразно. До этого я никогда не слышала от тебя таких слов: ты вырос в деревне, но всегда был таким чистым человеком, даже на язык. Сейчас я, женщина, позволяю себе гораздо больше вольностей в речи, чем ты, папка. А тогда мне было так стыдно за тебя, так унизительно! Я прорыдала всю ночь, а ты так и не узнал об этом. Вот дура-то! Надо было скакать от счастья, что ты – с нами, а не реветь и стыдиться тебя. Если бы ты тогда не сумел вывести свой самолет, то… Сейчас я очень хорошо понимаю, что могло бы произойти. Как жаль, что мы так и не поговорили с тобой об этом, не посмеялись надо мной, дурочкой, а, может быть, и вме-сте не поругались бы матом? Правда, я не знаю, как бы я это делала при тебе, но что тебе бы это было позволено – это точно, и я бы, не только не стыдилась тебя, я бы безумно гордилась тобой. Как жалко, что этого так и не произошло.
А теперь для меня у всех летчиков, даже и у тех, кто давно уже и не летает (но ведь, бывших летчиков не бывает, мы оба знаем это абсолютно точно), синие глаза, твои глаза, папка!

Такие же глаза были и у Серёжки Николаева.
Перед самым своим отъездом в Бугурусланское лётное училище Серёжка совершенно неожиданно снова пришел ко мне, пришел прямо к нам домой. До этого мы с ним больше так и не встречались, с самого выпускного вечера. Он, видимо, избегал меня, а я… что – я? Мне тогда всё было безразлично, Пустота ещё только чуть-чуть при отпустила меня. Пришёл он единственно для того, чтобы попросить разрешения писать мне. Я попыталась снова сказать, что никогда и ничего не может быть… Он настаивал, говорил, что я могу и не отвечать, а он просто будет писать, потому что я зацепила его чем-то, что есть во мне какая-то изюминка… «Нет во мне никакого изюма. Ищи его в других, там его килограммы», – пыталась обидеть его я – мне надо было, чтобы он поскорее ушел. Но он не уходил, и тогда я, чтобы он, наконец, отвязался, согласилась: «Хорошо, пиши. Но я не обещаю, что буду отвечать. А сейчас – уходи!». Ему пришлось подчиниться: он прекрасно понимал, что большего ему сейчас не добиться.
Не добился он большего и потом. Все его письма так и остались без ответа: я их просто не читала, рвала пополам и выбрасывала. Сначала они приходили часто, потом всё реже и реже, а после Нового года он уже больше и не писал. Перед Новым годом он приехал на каникулы, в первый же день чуть ли не с поезда прибежал ко мне. В дверях нашей квартиры состоялся примерно такой разговор:
– Здравствуй!!! – Здравствуй. – Я приехал! – Без ответа. – Я писал тебе! – Без ответа. – Значит, никогда? – Никогда. – Почему?! – Без ответа.
Сергей ушел, и мы не виделись около семи лет. Правда, через три года (по окончании училища) он вернулся в Кольцово, и мы изредка встречались на улице (в маленьком посёлке это неизбежно), но никогда больше не разговаривали, просто кивали друг другу головой, как старые и не очень близкие знакомые. Встречи эти были редкими и совершенно не волновали обоих (я и до сих пор так думаю): я до позднего вечера пропадала на учёбе, Сергей работал пилотом «Ан-2» в Уктусском аэропорту и тоже до вечера не появлялся в Кольцове. У нас, у обоих, была совершенно другая и не связан-ная друг с другом жизнь.
«Время лечит» – утверждает известная поговорка. Нет, оно не вылечило меня до конца, не стерло все из памяти, но покрыло таким толстым слоем пыли, что жить стало вполне возможно. Я научилась не задавать вопросов, на которые никогда не получу ответов, не вспоминать о том, что ушло уже навсегда; не думать ни о кузнечиках, ни о букашках, ни об Экспериментаторе. Я научилась жить, и даже временами находила это занятие прекрасным, с годами – всё чаще и чаще, а сейчас жизнь кажется мне просто восхитительной, несмотря на то, что она со мной ещё потом вытворяла. Но тогда, спустя семь лет после окончания школы, Он снова столкнул нас с Сергеем лбами.
Я была уже около полугода замужем. Мы с мужем пока еще жили вместе с моими родителями. В тот вечер дома были только мы с отцом. Мой муж ушел «в ночь» на работу – он был авиаинженером и работал тогда еще «в смену». Около десяти часов раздался звонок в дверь. Я открыла. На пороге стоял Сергей, изрядно пьяный. «Мне надо с тобой поговорить», – даже не поздоровавшись, сходу сказал он. Я уже хотела, было, возмутиться, но у него было такое лицо, что я поняла: произошло что-то очень и очень серьезное. Я не только не удивилась, что он пришел ко мне с чем-то таким спустя столько лет, но даже и не задалась этим вопросом. Я поняла, что нужна ему сейчас, потому что в его глазах было такое, что я очень хорошо и очень давно уже знала: в них была Пустота – тоскливая, тяжёлая…
– Подожди меня на улице, я сейчас оденусь и выйду, – я начала собираться.
Отец выглянул в коридор, увидел Сергея, они поздоровались. Серёжка тут же вышел – стал быстро спускаться вниз по лестнице. Я торопливо одевалась.
– Ты куда это? – спросил меня папа.
– Нам нужно поговорить.
– Маша, я тебя не понимаю. Ты замужем, к тому же он пьяный.
– Папа! Нам нужно поговорить. Нет ничего такого, о чем бы ты мог подумать. У него что-то случилось – я чувствую!
– Но… почему он пришел именно к тебе?
– Я не знаю! Может, ему некуда больше пойти, разве так не бывает? Не переживай, я скоро вернусь!
Мы проговорили на лавочке за моим домом часа три. О наших прежних отношениях не было сказано ни слова. Мы были братом и сестрой в тот вечер. Сережка мне все рассказал. Ему действительно не с кем было поговорить. Ни родителям, ни коллегам по работе об этом сказать было совершенно нельзя. Почему он пришел ко мне, он и сам не понимал, просто почувствовал, что мне он может рассказать всё.
В Уктусе произошла авиакатастрофа. Во время работ по аэрофотосъемке упал самолет, такой же «Ан-2», на котором летал вторым пилотом и он сам. Выжили только один пилот и один пассажир, молодой геолог. Оба сейчас – в институте травматологии, в тяжелом состоянии. Оба в коме, не считая других многочисленных повреждений. Врачи делают всё возможное, но сказали, что надежды практически нет. Пилот – друг Сергея. Ребята из авиаотряда ежедневно по-очереди дежурят в институте, помогают ухаживать за ними. Родственники – не в состоянии, им самим сейчас нужна медицинская помощь. Сам Сергей уже неоднократно был там.
– Ты и не представляешь, Машенька, что это такое, что я там видел! Они же умрут, это же понятно! Родственникам просто не говорят, но это же и так ясно! А Костя… он же мой друг! Он женился недавно, у него жена беременная! Я у него на свадьбе свидетелем был! Мать и отец сейчас оба в кардиологии лежат, у отца инфаркт… ты представляешь?! Нет, ты представляешь, Машка?!
Серёжка почти рыдал, меня тоже трясло, и не только от его рассказа, но и от того состояния, в котором находился сейчас он сам.
– Сережа, я не знаю… что тебе сейчас сказать, как помочь? Невозможно помочь – я знаю! Когда-то все пройдет, нет, не забудется, ничего нельзя забыть, просто… будет не так смертельно больно, поверь мне! Нужно время, ты просто поверь мне, я знаю! А сейчас… ты говори, говори со мной, можешь плакать, не стесняйся – видишь, я сама уже реву?!
Мы, обнявшись, плакали навзрыд на лавочке в сквере у моего дома, плакали обо всем сразу, даже и не предполагая, что плачем и о будущем тоже. Кто же мог знать, что Он снова неспроста свёл нас вместе?
Сережа пришел в себя первым:
– Машка, ты прости, я не должен был… ну, ты понимаешь? Я вообще не должен был приходить к тебе.
– Ничего не говори, Серёжа. Слова не всегда нужны. Мы же понимаем друг друга, а это –гораздо больше. Ты правильно сделал, что пришел.
– Ну почему мне с тобой так просто? Вот я никому об этом не мог рассказать, а к тебе пришел и все рассказал. Я и сам не понимаю, почему я пришел именно к тебе? А ты как думаешь?
– Я не знаю. Ты, наверное, просто почувствовал. Знаешь, иногда просто чувствуешь и даже не надо объяснять, потому что это и невозможно объяснить. Ой, я запуталась! В общем, просто чувствуешь и понимаешь… совсем запуталась и тебя запутала!
– Ты знаешь, а я понял. Нет, правда, понял! – Серёжа помолчал немного и вдруг неожиданно спросил:
– Маш, а сейчас-то ты можешь мне сказать, ну… почему тогда, в школе, и потом… Я же знаю: у тебя никого тогда…
– А вот об этом мы говорить не будем, – резко оборвала я. – Никогда не будем, ты понял?!
– Хорошо-хорошо, я думал… я понять хотел… но, если ты не хочешь об этом… Просто скажи: ты счастлива?
– Да. Но об этом я тоже не буду с тобой говорить. Это касается только меня и моего мужа, и никого больше. Сережа, мне домой надо. Папа, наверное, неизвестно что думает.
– Все-все! Я просто хотел сказать, что если бы ты… ну, в общем… если ты вдруг передумаешь, то я всегда тебя жду.
– Чего?! С ума, что ли, сошел? Спать иди, обалдуй! Все-все, хватит уже! Надо же, придумал!
Мы уже стояли у моего подъезда, почти уже попрощались, как Сережка вдруг неожиданно сказал:
– Маш… а я еще не все тебе сказал.
– Да знаю я! Слушать даже не буду. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, никогда не говори об этом больше.
– Я не об этом.
– А о чём тогда?
Сережка молчал.
– Ну, чего ты молчишь? Что ты хотел сказать?
Он поднял голову и, пристально глядя мне прямо в глаза, глухо произнес:
– Маш, я боюсь летать.
Я обледенела. Я поняла, какой нестерпимый, просто смертельный ужас творился у него в душе, если он решился на такую откровенность. Не знаю почему, но я тогда уже очень хорошо понимала, что значит для лётчика подобное признание. Надо быть или трусом (но такие сразу же отсеиваются, еще в летном училище), или что-то такое пред-чувствовать, причём, с такой силой, что с этим просто совершенно невозможно жить! Серёжка Николаев никогда не был трусом, значит…
– Сережа! Идем! – я потащила его за собой в подъезд.
– Куда? Маш, куда ты меня тащишь?!
– К нам! Ты поговоришь с моим папой, он же бывал в разных переделках, он знает, он посоветует тебе…
– Нет, я не пойду, – упирался Сережка.
– Ну, почему? Что тут такого? Думаешь, ему не бывало страшно? Да у каждого в жизни бывают такие ситуации. Он же больше двадцати лет уже летает… нет, кажется, двадцать пять уже! Пойдём, он тебе всё объяснит, он знает, он поможет…
– Нет! Да и… поздно уже.
– Поздно?! Почему поздно?
– Потому, что… уже четыре часа, он спит уже.
– Да не спит он! Вон, посмотри: свет горит! Он, точно, не спит, он меня ждет!
– Нет, я не пойду. Да и… неудобно…
Мы препирались еще долго. Наконец, мне удалось вырвать из Сережки клятвенное обещание, что он придет к нам завтра, вечером – для разговора с моим отцом, и мы разошлись.
– Ну, ты, Марья, и даешь! Может, объяснишь, всё-таки?
– Папа, ну, не злись! Я сейчас всё объясню: нам твоя помощь нужна…
Я все рассказала отцу. Его ответ меня обескуражил. Он сказал, что с этим – летать нельзя. Или ты летаешь и не боишься, или надо уходить с летной работы, и другого не дано, а значит, и говорить не о чём.
– Но… ты хоть поговори с ним! Может, он как-то по-другому на это посмотрит? У него ведь, отец – не летчик! Ему не с кем поговорить об этом! Он же не может с друзьями говорить об этом, ты же понимаешь?! – упрашивала я.
Папа согласился. Он всегда был человеком, мой папка.
А Сергей назавтра не пришёл. Я звонила ему несколько раз – его мама отвечала, что его нет дома. На следующий день повторилось то же самое, и я перестала его разыскивать. Я поняла, что он прячется от меня, по-видимому, устыдившись своей откровенности и посчитав ее слабостью. Он был очень гордым и очень ранимым человеком, тогда я это уже понимала, а ещё он был очень и очень юным (всего-то двадцать три года!), а в юности особенно иногда стыдишься чрезмерной открытости чувств, проявленной в порыве, и часто сожалеешь о том, что был так неосторожно откровенен.
– Сережке просто надо остыть, успокоиться, и он придет сам, когда уже сможет, – думала я. – Дорогу ко мне он теперь уже знает. Она всегда для него открыта, ведь нет никаких преград для тех, кто понимает друг друга, и чьи души уже плакали вместе.
Но Сережка так и не пришёл, не пришел уже никогда. Меньше, чем через год Сергей Николаев погиб в авиакатастрофе.
По странному стечению обстоятельств это тоже произошло во время аэрофотосъемки. Их самолёт затянуло в распадок. Они шли низко над землёй, и им не хватило высоты, чтобы вывести свой «Ан-2» практически из пике. Это случилось в Башкирии. При ударе о землю воздушное судно не только полностью разрушилось, но еще и взорвалось. Возник пожар, который уничтожил все. От сгоревшей машины остались только оплавленные обломки, широко разбросанные по обугленной земле, от шести молодых топографов и двух таких же молодых пилотов – ничего, только пепел, перемешанный с землей. Хоронили их в закрытых гробах.
Я не была на похоронах, поскольку ничего не знала о трагедии. Мы с мужем были в то время в Риге – у нас был отпуск, и мы проводили его, путешествуя по Прибалтике.
Их нашли только на третий день после катастрофы. Совсем, как в песне про Серегу Санина, даже и имя, и обстоятельства те же.
В тот день, когда их нашли, мы как раз улетали в Ригу, и мама вела себя очень странно: она была какой-то задумчивой и отчего-то все говорила: «Может, не полетите сегодня?». Она уже все знала, но так и не решилась сказать мне об этом: посчитала, что «не надо портить мне отпуск» – так она потом объяснила свой поступок.
А в тот день произошло еще одно странное обстоятельство, но тогда я просто не поняла, что это было. В самолёте, перед самым взлетом (мы уже стояли на старте) меня вдруг совершенно внезапно охватил такой панический, такой нестерпимый, смертельный ужас, что я готова была уже на ходу выпрыгнуть из самолета. И, если бы это случилось чуть-чуть раньше, когда дверь еще была открыта, то я так бы и сделала, даже если бы и трап был бы уже убран. Потом уже, когда мы набрали высоту, я успокоилась, но весь рейс размышляла: что это было? До этого я никогда не боялась летать и летала уже немало: не только с родителями ежегодно во время их отпуска, но и уже три летних сезона, когда временно работала бортпроводницей в период студенческих каникул. Я до этого не только не боялась летать, я любила, я обожала летать. Я чуть не бросила свой мединститут, после того, как первый сезон проработала бортпроводницей, так я полюбила небо.
Летчики и бортпроводники меня поймут: нет ничего прекраснее пылающего рассвета, наплывающего на тебя из чёрной, густо замешанной ночи – когда ты идешь на восток; нет ничего восхитительнее рассыпающегося прозрачно-золотыми брызгами солнца – когда выныриваешь из густой, молочной, сплошной облачности; нет ничего притягательнее бездонной синевы неба, которое захватывает тебя целиком, без остатка, и не отпускает уже никогда, и тогда ты становишься уже навсегда его и рабом, и хозяином, ты становишься равен…
Нет, это кощунственно! Хотя… почему? Ведь ничего и никогда не происходит без Его ведома, и если я думаю об этом, значит… Ему это угодно?!
Я четко знаю, что Он давно уже все предопределил, я много раз уже убеждалась в этом. Он не раз давал мне крылья и не раз отбирал их. Отбирал так беспощадно, что я не только не могла, но и не хотела летать; я не хотела порой жить, и тогда меня забирала Пустота. Тот, кто хотя бы раз испытал Полет, поймёт меня: он знает, что невозможно уже жить не летая. И это касается абсолютно всего: будь то работа, любовь, или сама жизнь…
Если тебе подарили крылья, хотя бы и ненадолго (помни: Он в любой момент может забрать их!) – лети и не бойся уже ничего. Взлетай всё выше и выше. В награду тебе – бескрайняя Синева, бескрайняя Высота и бескрайняя Свобода. И неважно, что Он давно уже всё предопределил, и неважно, что это ненадолго: ты летишь, а, значит, ты свободен и счастлив, ибо выше Полета нет ничего.
Я никогда не была на могиле у Сергея, и я редко бываю на кладбище у отца. Я хожу туда только, чтобы не обижать мать. И это не потому, что я забыла о них – для меня их там просто нет.
Ходить на кладбище и плакать там – всего лишь ритуал. На кладбищах нет могил, там – только земля. Могилы близких нам людей – в наших душах. Там мы и плачем о них, там мы и говорим с ними.
Разве это не так?
Я знаю, что это – правда, и не хочу лгать, в первую очередь, ни себе, ни им, а до того, что подумают об этом остальные – нам с папкой и Серёжкой как-то и дела нет.
А ещё я знаю другое: они не умерли, они просто ушли в небо, ведь бывших летчиков не бывает.
Я отчётливо вижу кабину их лайнера: в левом кресле командира – мой отец, в правом кресле второго пилота – Серёжка Николаев. Мой папка передает Сережке управление…
Он улыбается Сереге своей самой лучшей в мире улыбкой – улыбкой четырехлетнего ребенка. Серёжка тоже улыбается – он счастлив! Он не боится летать: он любит небо, и оно подвластно ему – оно само любит его!
Они такие радостные оба, ведь они летят (!), а что для настоящего лётчика может быть лучше Полета?
А ещё: у них, у обоих – такие синие, такие бездонные глаза…
Глаза настоящих лётчиков, глаза мальчишек, избранных самим Небом.

Декабрь,2008. г. Екатеринбург