Не в чистом поле, даже не в Лодейном,

Чуть с бодуна и малость подшофе,

В дешевом заведении питейном

С названием «Дорожное кафе»

Во мне открылось общее с Эйнштейном.

Не самому, помог один эксперт.

Идти не мог, но был довольно ноский.

И на меня взглянув, как на мольберт,

Как у Гайдая: «Кеша?! Смоктуновский?!»

Он заорал: «Эйнштейнушка! Альберт!»

У нас свои душевные хворобы,

А этот, обознавшийся корчмой,

Упорно звал меня на кинопробы,

Когда приспело в Купчино, домой.

Чернил бы мне, гусиное перо бы.

О, свет мой с амальгамою, скажи,

Зачем я, сединою убеленный,

С разгону влип в такие типажи,

Как физик – ноль, стократ на ноль деленный,

Как Буратино или как Кижи,

Такой же деревянный, но унынью

Не предаюсь: мы кое в чем близки.

В сети вот пишут: ладил, мол, с латынью,

По остальным случались трояки.

Выходит, жизнь не вся горчит полынью.

Вот, у него с французским не лады

И я плутаю в этой ахинее.

Еврейские прабабки и деды

- Не Ротшильды, а несколько скромнее.

Украинцы сказали бы: «жиды».

Жизнь потекла как мед или сливянка.

Цеди ее по капле, не разлей.

Вот, у него жена была славянка,

На столько же, по паспорту, взрослей

И добрая, хоть не самаритянка.

Писать мы оба начали сранья.

В утиль переводили канцтовары.

Публиковаться раньше начал я.

Сопоставимы были гонорары.

Да, мастера чеканки и литья.

Монеты нам варганили из меди,

Но в прикупе он взял козырный туз…

Его жена училась в ихнем меде.

Моя, у нас заканчивала ВТУЗ,

И иногда у нас рождались дети.

Я тоже на две трети водянист,

Да и в стихах моих воды не мало,

Я тоже пацифист и гуманист,

Премировать должны в конце квартала.

Он мог на скрипке. Я, как пианист,

Перстами колочу клавиатуру.

На нобелевку, думаю, пока

Не выдвинут мою кандидатуру.

С квартальной доползу до кабака,

Где мой эксперт пугает клиентуру.

За СТО по сто, и разум исцелен,

И рассосались язвы нервных хворей.

Носить пьянчуг мне нравилось с пелен.

Я в смысле относительных теорий,

Не гуру, но на практике силен.