Ни два, ни три, сотни залпов, следующих один за другим, превращали райские сады в ад, порядок в хаос, а жизнь – в смерть! Гретта забилась под пишущий стол, по которому прыгало массивное пресс-папье. Чернильница упала первой, оставив на полу пятно темно-фиолетовой крови. За нею об пол ударились часы. Стрелка отскочила и провалилась меж половиц – не достать.
- Майн Гот! – кричал из коридора раненый отец.
- Фатер! – Гретта хотела броситься на крик раненого, но очередной снаряд, попавший в здание перевязочной станции медицинской роты немцев, разрушил крышу. Стены рухнули. Немецкий порядок, выстроенный на захваченной территории, поддерживаемый армией, техникой и финансами Европы, казался теперь хрупким карточным домиком, разрушенным гневом русской Земли. Земля не принимала ни этого порядка. Ни отца Гретты. Ни саму Гретту. Девочка лихорадочно схватила остановившиеся часы, точно хотела спасти счастливое победоносное время, прижала к себе. Послушала – да где там! Только вой и грохот. Грохот и вой.
После гибели матери от случайной инфекционной болезни, она увязалась с отцом, пытаясь быть хорошей санитаркой, но и предположить не могла, что война – это так страшно!
Раненые немцы, молясь в исступлении, падали на колени, закрывая уши, проклиная день, когда они сунулись на территорию Советского союза. Против них было применено секретное оружие - бесствольные системы полевой реактивной артиллерии, названные позже «Катюшей». Да. Так свирепствовать могла только женщина! Ведьма, у которой отняли счастье…
Гретта долго не вылезала из-под стола. Она ничего не понимала в этом кошмаре. Пришла в себя только тогда, когда двое советских солдат подошли к столу и что-то стали спрашивать.
- Найн! Найн! – отбивалась она, пряча за спину часы.
- Немка что ли? - Спросил один другого.
- Похоже на то…
Дрожащую и всхлипывающую ее доставили в штаб. Офицер Кузьминцев по телефону докладывал обстановку. Несмотря на жару, Гретту колотило так, что стучали зубы. Правый гольф постоянно спускался на туфли. Она нервно пыталась стряхнуть пыль с гофрированной юбки, но та въедливо портила внешний вид.
- Имя? Дайн наме?
- Гретта. Гретта Вайс.
- В детдом поедешь, девонька. Ты уж прости. Никого из твоих не осталось. Вставай, пошли!
Гретта поняла скорее по жесту, чем по словам, слово «вставай», решила, что ее сейчас расстреляют, прижала часы к стучащему сердечку, закрыла лицо ручонкой, покорно поднялась. Черные лаковые туфельки жалобно скрипнули. По телу пробежала судорога. Ноги занемели. Левый гольфик сверху вниз начал окрашиваться в красный цвет.
- Елки! Болваны? Вы что ее изнасиловали что ли? Идиоты! Звягинцев! Новоселов! Ко мне!
Гретта снова ничего не понимала. Почему офицер громко кричит на солдат, и почему те оправдываются:
- Мы не трогали! Никак нет! Она же голопузая шантрапа! Мы что звери какие? Нет, товарищ командир! Никак нет!
- В санчасть девчонку! Живо!
Обнаружив на ногах липкие теплые струйки, Гретта решила, что умирает. Ей повезло, что медсестра знала немецкий, оказалась тактичной, и объяснила Гретте, что в этот день девочка стала девушкой.
Потом ей позволили постираться. Подарили белых тряпочек. Научили отмывать кровь. Намылить, замочить в холодной воде и прокипятить, добавив пару капель перекиси водорода. Белье Гретты снова стало белоснежным. Девчонка начистила до блеска туфли, старательно отпарила юбчонку, как будто в прямых аккуратных складочках оставался единственный смысл жизни.
Документы оформили быстро. Потом были пыльные дороги. Конвой. И другие «дети войны»: русские, немцы, украинцы, евреи, белорусы; замызганные, несчастные, заплаканные, потерявшие родителей - разные. Их перевозили из пункта в пункт. На станциях кормили скудно похлебкой или просто кипятком с хлебом.
Местность менялась.

Потом был еще один приемник. Просто пустая комната без мебели. С грязным полом. Гретта так и не присела на него, не смотря на усталость. Лаковые туфельки давили ноги нещадно. Она уже выросла из них. Но не оставаться же без обуви! Детей распределяли по семьям. Только немку никто не хотел брать в дом. Пока ее не «порекомендовали» насильно.
- Вах! (Великий Аллах!) – возвела руки к небу Зухра, - За что Аллах прогневался на меня, несчастную? Как же мне ее содержать? Да на что? – причитала дородная полная узбечка, ведя за собою Гретту по ухабистой разбитой центральной улице, подымая пыль за собой, точно разъяренная кобылица. Соседи кивали, сочувствуя ей в создавшемся положении, - Вай-вай! Да что скажет мой отец Абдурашид, раб мудрого!? Да что скажет мой свекор Абдурахман, раб Милостивого?! Да что скажет мой брат Абдула, раб Аллаха?! Да что скажет на это мой первенец, Абдурахим, раб Милосердного?! Немка в доме!
Из саманной постройки, более похожей на барак, когда-то беленой известью, а теперь облупившейся так, что по углам торчали куски коровьих засушенных лепешек, аппетитно пахло узбекским хлебом – абенонами.
- Фатима! – зазывала Зухра дочь издалека, подходя к дому, - выди глянь, кого я тебе веду. Сестра будет! Нур (свет) очей наших. Гретта называется.
К ним выбежала очень шустрая девчоночка небольшого росточка. Чуть косолапя от нехватки витаминов.
- Гретта? А что это у тебя в руках? – спросила девочка.
Гретта протянула часы без стрелки.
- А-а-а, - сказала Фатима. – А ты кушать будешь?
Гретта снова протянула часы. Но Фатима отрицательно закачав головкой, зачем ей мужские испорченные часы?, не отставала:
- А ты песни петь умеешь?
- Она немка, русский, узбекский не понимает, - сказала Зухра, поправляя платок. И обращаясь к новоиспеченной дочери, добавила строго, - Гретта!
- Я, майне фрау!
- Мама, просто мама. Повтори. Мама! – перебила ее Фатима.
- Я, мама!
- Ты не мама. Она мама!
- Она мама!
- Молодец, - похвалила девочка, крутанув сотней черных блестящих косичек. Глазенки ее мелконькие блеснули азиатским неподдельным блеском. На щеках проявились очаровательные ямочки. Фатима улыбнулась всеми белоснежными зубами и одобрительно хлопнула Гретту по плечику.
- Дом! – показала она на саманную постройку. - Повтори. Дом!
- Хаус? – переспросила Гретта.
- Хаос – это когда бардак. А в доме люди живут. Это Дом!
- Гут. Дом!
Зухра сбросила башмаки, показывая, что в дом, как и в мечеть, на половики надо заходить по-мусульмански босиком. Гретта с удовольствием скинула жмущую обувь.
- Ух ты! Какие туфельки! – восхищенно произнесла Фатима, присела пред ними, стерла пальчиками пыль с черного лака.
- Дас ист айн гешеньк (это подарок)! – пригласила Гретта их примерить.
Фатима вопросительно взглянула на мать. Обе понимали, о чем говорит приемыш.
Зухра намочила полотенце, протерла смуглые ножки Фатимы и позволила примерить иностранную обновку.
Лаковые туфельки оказались чуть великоваты.
Но девочка так обрадовалась новой обуви, в которой не стыдно будет идти в школу, что чмокнула радостно Гретту в щеку и с радостью прижала к груди.
- Меряй! – выставила пред Греттою свои старые туфли на небольшом каблучке Зухра, - Твои будут, значит.
Гретта блаженно просунула обе ножки в мягкую разношенную пусть и не новую, но по ноге обувь. Тоже улыбнулась:
- Данке!
Зухра подала белокурой немке платье из национального пестрого атласа, выкрашенного под узор северного сияния, отломила часть лепешки, налила в пиалу чай и строго продолжила нравоучение:
- Кто келди (пришёл), тот турдым (остался). То, что ты немка, лучше не говорить! По-немецки не говорить! Повтори! Не говорить!
- Не говорьить!
- Да. Не говорить. По-русски, - узбекски можно. Повтори. Можно.
- Можно.
- Молодец. Ну что? Добро пожаловать! Обживайся! – Зухра показала широким жестом на двор и сад и постройки, - чем богаты, тем и примем. Раз послал тебя Аллах, оим гуль (моя красавица, мой прекрасный цветок), грех пренебрегать волею Всевышнего.
Гретта для себя мучительно переводила сказанное теткой в цветастом платье. После обеда внимательно оглядела двор, и на нем: листья и пыль, веточки и лохмотья, грязные чаны, ворох белья, замоченного в треснутом по краям черном дубовом корыте…
Скорее всего, она решила, что попала в рабство, и, полученный хлеб должна отработать. Она робко взяла метлу, спросив Фатиму:
- Я?
- Бери, - позволила та.
Привести двор в порядок не составило большого труда. И вот уже она стала простирывать замоченное в тазу белье.
Зухра, выглянула во двор, наблюдая эту картинку и, приятно удивленная, возвела глаза к нему с благодарностью:
- Вах!
Через месяц Гретта немного уже понимала русскую и узбекскую речь. Девочки быстро подружились. Фатима заплетала раз в неделю Гретте из ее белокурой ангельской шевелюры множество узбекских косичек, водрузила на макушку тюбетейку, чтобы голову не пекло, и подрисовывала углем брови. Гретта благодарила ее по-узбекски: «Вах! Оим гуль!», повторяя жесты мамы Зухры, охотно включалась во всю грязную домашнюю работу. Научилась готовить узбекский плов и печь лепешки на открытом огне в плоской широкой сковороде. Их саманная хибара стала преображаться на-глазах.
А еще девочки вместе ходили купаться в арык. Вместе вычесывали над разложенным белым вафельным полотенцем вшей мелким гребешком. А осенью пошли в школу.
- Я не буду учить немецкий! – кричал Мансур друг и сосед Фатимы, - Моего отца фашисты убили! А ты че уставилась, фашистская морда? – обернувшись на виноватую Гретту, вопил пацан, - Думаешь, брови нарисовала, так я тебя за это уважать начну? Было тебе плохо на своей неметчине, белобрысая поросятина? Что ты к нам приперлась? Было тебе плохо?
Фатима вырастала как из-под земли меж Мансуром и Греттой, и шипела чуть ли не по- змеиному:
- Еще раз обзовешь мою сестру – укушу!
Ребятишек разнимали, но обстановка на фронтах, а после в общении между подростками накалялась. Похоронки в узбекское село шли одна за другой. Зухра же сердцем прирастала к приемной дочке. Пыталась не нагружать тяжелыми работами. И относилась даже мягче, чем к Фатиме, которую время от времени и за косу дернуть могла и отругать как следует.
- Религия – опиум для народа! Бога нет. Аллаха нет! Пишите, так Ленин сказал, - диктовал учитель.
Гретта незаметно для всех сняла с себя крохотный католический крестик, и написала в тетрадке по-русски: «Бога нет!» А подумала по-немецки: «Конечно, учитель прав, Бога нет, раз он так жестоко забрал мою мать и моего отца! И мою Родину!»
Фатима заметила жест сестры и также сняла с себя полумесяц, вывела слова учителя на русском в своей тетрадке, и подумала на узбекском: «Даже Гретта сняла крест! Аллаха верно нет, раз поверг землю в засуху, забрал на войну лучших мужчин и столкнул лбами народы! Даже человек не сделал бы такого зверства. А Бог – как бы он позволил принести миру столь страданий, кабы он был? Мне? Гретте? Досту (другу) Мансуру? Матушке Зухре?...»
Однажды в воскресный день Фатима потащила Гретту в заброшенные сады. Там когда-то давно-давно басмачи жили. Их раскулачили. А сады остались. Идти надо было далеко и жарко. Девочки взяли с собою сетки для смокв (инжира).
Проникнув за изгородь в палисадник, они принялись радостно собирать перезревшие теплые плоды с веток.
Фатима залезла на дерево и стала трясти его, чтобы фрукты попадали. Гретта ловко ловила их, не позволяя разбиваться кляксами о землю.
Но из-за разрушенной стены вдруг раздался свист. Пять или шесть босоногих черномазых мальчишек разного возраста, видать, тоже приметили это место.
- Ага! Попались воровки! Щас мы вам косы повыдергаем! – мальчишки стали пихать и толкать Гретту, пока она, не удержавшись на ногах, опрокинулась в колючий кустарник. Тюбетейка слетела. Косички лучами солнышка рассыпались по плечам, застряли в ветках.
Фатима, спрыгнувшая с дерева, просто рассвирепела от ярости:
- Не тронь мою сестру! В лоб дам! – она схватила колючую ветку акации и самоотверженно отогнала парней, вытащила из западни сестричку, схватила сетки. И, не успели опомниться обидчики, сестры, спасая добычу, бросились наутек.
Голодное время войны закончилось голодным мирным временем.
Девушки поехали учиться в Ташкент.
- Вах! Как же мне пережить это? – причитала Зухра, давая в дорогу яблоки.
Фатима училась очень плохо на учительницу. Гретта училась очень хорошо на врача. Но обе получали от государства стипендию. Перебивались кое-как в общежитиях. Подрабатывали кто где, Фатима на рынке, Гретта – в больнице медсестрой.
Жили они с тех пор порознь.
Но на каникулы, как домой, а оно и стало ее родным домом, приезжала Гретта, которую теперь звали по-русски Рита, в узбекское село.
- Вах! – радостно восклицала буви (бабушка) Зухра, завидев издалека легкую походку голубоглазой дочки, - да куда же мне столько сносить обнов? Милая. Добрая оим гуль! Аллах послал мне тебя на покойную старость!
Дивились люди, дочь-то какая беленькая у смуглянки Зухры! Фатима, как услышит, что приехала сестричка, тут же бросает все, к матери торопится.
И пели они. Долго пели прямо под старыми чинарами всей семьей длинные протяжные узбекские песни до звездной ночи. Слушали рассказы Зухры и о том, как высоко в горах пасет овец дед Абдурашид, какой сыр необычайно желтый и жирный недавно привез свекор Абдурахман, как идет торговля на рынке у дяди Абдулы, и до чего обнаглела невестка Зухры, жена Абдурахима - не поздравила с именинами внучатую племянницу из Бешкека Лейлу!
А потом обе и Фатима и Гретта приехали на похороны Зухры, где каждый из родственников сказал о покойной матери доброе слово.
Фатима осталась в селе работать учительницей. А Гретта уехала в Москву. Они слали друг другу письма на русском реже и реже.
У обоих образовались семьи. Дети. Внуки. Проблемы семей, детей и внуков. Много проблем.
Шли годы. Фатима расплела десятки тонких косичек и скрутила волосы на затылке в тяжелый узел смоляных волос. Гретта их совсем обстригла под мальчишку, чтобы легче было носить хирургический колпак. Но, отдалившись друг от друга, сестры в душе так и оставались озорными девчонками, слившимися в единую семью военным временем.

* * *
Прошло много лет. Перестройка открыла границы. Гретта Вайс нашла своих бабушек и дедушек, которые приняли ее в Кёльне.
Советский Союз распался. Узбекистан отошел от России. А Фатима, бедная учительница Фатима, долго не имела возможности приобрести компьютер. Сыновья кое-как перебивались гастарбайтерами в Московской области. Иногда высылали деньги. Состарившаяся Фатима из сил выбивалась, заботясь о семье.
Наконец, ее внук зашел в интернет.
- Гретту. Ищи мою Гретту! Гретту Вайс. Она должна жить в Кёльне.
- Да вот она твоя Гретта, ба, - ответил смышленый внук. - Она?
- Она! – с жадностью впивалась глазами в монитор Фатима.
Названные сестры беседовали по скайпу не долго.
- Приезжай, я сказала. Насовсем приезжай, вызов я оформлю, - твердила Гретта, подзабывшая и русский и узбекский, и приводя тысячу правильных умных доводов в необходимости переезда.
И Фатима подхватила юношеский ташкентский чемоданчик, накрепко перетянула, чтобы воры не залезли. Ведь в нем - куча подарков для Гретты: узбекский мед, конская колбаса и лепешки! А главное, она везла реликвии – те самые немецкие часы, пару национальных узбекских платьев с характерным рисунком из китайского полиэстера, их детские фотографии.
Поезд постукивал через всю Россию, а потом через Европу.
- О! Аллах! - причитала узбечка, отхлебывала сладкий чай, разжевывая золотыми зубами лепешки. И на черной загорелой шее ее подрагивал от трепетного ожидания серебряный мусульманский полумесяц, - Я еду в Германию! Да что скажет мой покойный дед Абдурашид, раб мудрого!? Да что скажет мой другой дед Абдурахман, раб Милостивого?! Да что скажет мой дядя Абдула, раб Аллаха?! Да что скажет на это мой брат, Абдурахим, раб Милосердного?! Я еду в Германию!
Достопочтенный Кёльн чопорно и точно принимал поезд. Раскрасневшаяся от волнения Фатима старалась поскорее выйти на перрон, пыхтя и толкаясь. За куполом из стекла и бетона величественного современного здания вокзала угадывался легендарный Кёльнский собор. Немцы, встречающие поезд, удивлялись на чуть косолапую азиатку с черным загорелым лицом, в цветастом несуразном платке, пытающуюся оглядываться по сторонам и одновременно тащить на руках, а не на тележке, как у всех цивилизованных немцев, допотопный чемоданчик, обмотанный убогим резиновым ремешком с алюминиевой пряжкой. Наверное, во всей Германии не нашлось бы столь бедной бомжихи!
И там, в самом дальнем конце не разглядела, а угадала Фатима по походке названную сестрицу. Гретта с широкими голубыми глазами полными любви и слез, очень быстро шла наперерез, ловко просачиваясь сквозь толпу. Вся ее внешность говорила Фатиме: «Ты теперь дома! Теперь все будет стабильно! Ты забудешь трудности и проблемы. Твои прекрасные ямочки, утонувшие в морщинах, снова будут беззаботно улыбаться, как в детстве! Ты дома!»
Фрау Гретта Вайс была одета по последней европейской моде дам Бальзаковского возраста. Ее стройное тело облегал аккуратный молочного кашемира костюмчик с глубоким вырезом, в который элегантно вписывался католический золотой крестик. Светлые вьющиеся волосы острижены и уложены в салоне. Безупречный маникюр на идеальных ноготках. На стройных торопящихся ножках - туфельки натуральной белой кожи…
Женщины быстро сблизились. Резко остановились посредине перрона, не обращая внимания на проходящих мимо людей. Руки у Фатимы от нахлынувшей радости разжались. Меж сестрами наземь рухнул чемоданчик. Пряжка лопнула. О чистый кафельный перрон звонко ударились часы без стрелки. Колесами раскатывались во все стороны круги домашней колбасы. Но сестры не видели этого. Они, такие разные, вдруг совершенно одинаково, как-то театрально и не понятно для этих мест, возвели руки к небу, одновременно воскликнув:
- Вах! Оим гуль!