Он шёл рядом, но смотрел только на них, он с них глаз не сводил. А они и вправду были хороши, эти его ботинки. Такие новенькие, блестящие, благородно коричневые. Не тёмные и не вульгарно рыжие, а такие как надо. Такие, как и он сам, или как будущая его новая жизнь. Уже без неё, без Таньки. Без их ребёнка, которому так никогда и не суждено уже будет родиться. И на что она только надеялась, когда сегодня наконец-то сказала об этом? Ведь знала, да всё уже давно знала. Даже ушла. Сама ушла. С разбегу замуж, дура, собралась. Почти за первого встречного, за бывшего одноклассника, Петьку Самохина. Идиотка, вот идиотка-то! Думала, что это спасёт, что теперь никогда уже… Как же, «спасло», за неделю до свадьбы он вернулся, ну и всё, снова пропала. Провалилась в его глаза, как тогда, два года назад, и снова захлебнулась. Как собачонка тут же побежала за ним. И уже не важно, что и платье, и кольца… и скандал, да уж, скандал тот ещё был! Петька и кричал, и уговаривал, и угрожал, что такое не прощают, что теперь на весь свет её опозорит. Мама молчала (она всегда почему-то молчит), а отчим орал, чтобы она даже и не думала теперь в Тагиле появляться, что теперь у неё нет дома. Можно подумать, он у неё был. Да не важно. Всё тогда было не важно, целых два месяца, а потом… а потом он всё время стал «занят»: «Понимаешь, Танюш… дела…». Он перестал отвечать на её звонки, куда-то сразу же исчезал по окончании «крайней» пары. Она пыталась поймать его и утром, до занятий, и в перерывах… однажды она даже побежала за ним. Всё-таки выцепила его наконец-то в вестибюле университета, уже пошла, было, к нему… Он, увидев её, оторопел, а потом вдруг кинулся к выходу. Она как дура бежала за ним до самой трамвайной остановки, она даже успела вскочить вслед за ним в отходящий уже трамвай, но… Он, расталкивая пассажиров, просто пулей пролетел весь салон и тут же выскочил через переднюю дверь, а она так и не успела. Целую неделю она приходила в себя – нет, уже не ревела (даже этого уже не могла), да и как реветь в общежитии на виду у всех? – просто каждое утро вместо занятий почему-то ехала на вокзал, садилась в первую же попавшуюся электричку и уезжала куда-нибудь в лес. Там так хорошо, спокойно, можно ни о чём не думать. Она и не думала ни о чём. Просто бродила и слушала, как осенние листья под ногами шуршат. Тихо так, сонно… а однажды она даже заснула. Прилегла под каким-то деревом и не заметила, как уснула. День такой хороший был! Бабье лето… солнце… листья такие
мягкие, пахнут чем-то таким… пряно-сонным. Проснулась оттого, что щеке стало щекотно. Оказалось, бабочка. Она и не знала, что в октябре бабочки бывают. Оказывается, бывают. Многое, что бывает. Но не для неё. И не сейчас. А сейчас он идёт и смотрит на эти свои ботинки. Только на них! Он даже улыбается, так они ему нравятся. Он так аккуратно обходит лужи, он так бережёт их как будто это сверхценность какая-то! Он не только не смотрит на Таньку, он даже как будто и забыл уже про неё. А что теперь пом-нить? Всё прошло уже. Он успокоился. Она же сказала, что ребёнка не будет. Нет, она вообще не собиралась говорить ему о ребёнке – и так было ясно, что это только её проблемы – просто… так вышло, не выдержала. А кто бы мог это выдержать? «Ну что ты всё бегаешь-то за мной? Что тебе ещё не ясно? Правды хочешь? Ну на, вот тебе правда: я не люблю тебя, и никогда не любил. Разве я говорил тебе когда-нибудь, что люблю? Ты вспомни, вспомни! Разве говорил?» – он тряс её за плечи. А она, и правда, не помнила. Ничего тогда не помнила и ничего не понимала. Потому что глаза его вдруг увидела. Холодные. Жестокие. Абсолютно бесцветные. Мёртвые, как мартовский лёд. И столько в них было ненависти, что она не выдержала и… отомстила? Да, наверное, именно так. А иначе, зачем было говорить про беременность? Ведь не хотела, совсем не хотела! А тут не выдержала, разревелась как дура и сказала, всё сказала. А он испугался. О, как же он испугался! Ещё бы! Такой спектакль, да ещё на виду у всех, да ещё и рядом с деканатом! И с кем? С одним из лучших студентов, со старостой курса и – чем чёрт не шутит? – будущим нобелевским лауреатом! А почему бы и нет? «Пони-маешь, Танюш, в квантовой физике сейчас такие перспективы… Маевский… он же просто гений! Я около него… я ж недаром эту кафедру выбрал!». Танюш… это раньше она была «Танюш», а теперь… теперь никто, и звать никак. Вот, идёт и смотрит на эти свои чёртовы ботинки. А куда ему деваться-то? Вдруг она снова что-нибудь эдакое отчебу-чит. Нет, лучше уж проводить. Так спокойнее, да и в последний раз всё же…
– Так ты идёшь? Тройка уже подходит!
Ну и голос! Как же ему не терпится-то?! Даже и не скрывает. Ничего-ничего… потерпи, «любимый», всего-то каких-то полчаса, и всё закончится.
Всё закончилось гораздо раньше. Стыд разъедал. Было так больно, так оскорбительно, как никогда в жизни. Только что в трамвае её так унизили, её растоптали, да её просто раздели догола и на всеобщее обозрение выставили, а он… Он молчал.
Смотрел поверх голов и упорно молчал. Он будто никогда и не знал её раньше, он будто и не слышал… а этот пьяный мерзавец, этот подонок!.. «Девушка, у вас такие ножки! А грудь у вас настоящая? Не силикон? А можно потрогать?». Она чувствовала, что сейчас вот-вот потеряет сознание. И совсем не от этого, совершенно невыносимого уже сивушно-лукового перегара, которым этот молодой прыщавый упырь так тошнотворно дышал ей прямо в лицо. И даже не от самой угрозы практически неизбежного уже омерзительного прикосновения – о, в другое время она бы, конечно, сумела постоять за себя! – просто… он молчал. И все вокруг молчали. Вдруг какой-то мужчина – небольшого роста, в серенькой кепочке, невзрачный такой – рванулся с сиденья и… Она так и не поняла, что же всё-таки произошло, но внезапно эта прыщавая гнусная рожа вся отчего-то словно скукоржилась, он то ли охнул, то ли хрюкнул и вдруг кубарем покатился по салону, сопровождаемый пинками. Через мгновение он, протаранив собой заднюю дверь, уже вывалился на тротуар. А она… она так и осталась. Одна. Абсолютно одна. И абсолютно голая посреди этого молчаливого… улюлюканья?!
Она не помнила, как оказалась на улице. Наверное, в первый раз её вырвало прямо тут же, на трамвайной остановке, потому что… «Ну надо же как напилась-то! Такая молодая и… да ты хоть за киоск-то зайди!». А её просто выворачивало уже всю наизнанку. Она еле дотащилась до этого чертового газетного киоска, и тут уж…
Её полоскало и полоскало. Жестокие спазмы в желудке следовали один за другим, отзываясь взрывами адской головной боли в затылке. Она не успевала даже вдохнуть, а её вновь и вновь выворачивало. Воздуха не хватало. Всё вокруг плыло, двоилось. Слабеющее сердце то замирало, то вновь заходилось в бешеной скачке. Ватные ноги уже не держали. Она рухнула на четвереньки, с размаху ткнулась лбом в мокрый асфальт и вдруг неожиданно завыла. Тоскливо, по-собачьи, с надрывом. Весь мир сейчас был против неё, даже её собственное тело. Она выла и выла, пока не поняла, что боли давно уже нет, а сама она то ли рыдает, то ли уже хохочет. Это так поразило её, что она чуть ли не испугалась (мелькнула даже мысль о «психушке»), но по-настоящему испугаться она так и не успела, потому что… увидела ботинки! Нет, совсем уже не те, новенькие, шикарно коричневые, а другие, поношенные, очень уже хорошо поношенные и очень странные, с толстыми подошвами разной высоты – ботинки для инвалидов, для хромых. «Ну, уж нет! Не хватало ещё, чтобы какой-то нищий… этот грязный переходный
попрошайка… – возмущение просто захлестнуло Таньку. – Какого чёрта?!» – завопила она и сразу же осеклась: это был совсем и не попрошайка из перехода, это был тот самый, в кепочке. Он стоял и смотрел на неё. Спокойно так, невозмутимо. В руках у него был носовой платок, и он протягивал этот платок ей, Таньке. «Какого чёрта?» – почему-то уже полушёпотом повторила она.
– Не ори. Платок, говорю, возьми, – он всё так же тянул ей этот дурацкий платок и всё так же невозмутимо смотрел на неё. И было в этой невозмутимости что-то такое, что она сразу же поняла: сопротивляться бесполезно.
Не сопротивлялась она и потом, когда он привёл её в это кафе. Нет, сомнения, конечно, были, она даже хотела незаметно уйти, пока он делал заказ, а она приводила себя в порядок в дамском туалете, но… Что-то держало её. Благодарность? Может быть. Нет, наверное, не только одна благодарность. Было в этом маленьком человеке что-то такое, какая-то властность что ли, что он даже на расстоянии мог удерживать возле себя. А ещё она не могла понять, почему все эти люди – и метрдотель, и официанты, да и сами посетители этого кафе – с каким-то особым почтением относятся к этому очень уж заурядному на вид человеку. Стоило ему только поднять глаза от прейскуранта, и целая стая официантов тут же летела к нему. Стоило только повернуть голову – кто-нибудь из посетителей сразу же почтительно кланялся. А уж этот надменный швейцар-то! Тот уж вообще!.. Так кто же он всё-таки? Олигарх? Нет, олигархи такими не бывают, да и вряд ли олигархи посещают подобные места – эти «хозяева жизни» ходят в заведения куда уж покруче, чем это театральное кафе. Тогда, может быть, ар-тист? Тоже не похоже. Вон они, эти артисты, какие все разодетые, а он… ну очень уж прост. Нет, ну не бомж, конечно же, как она раньше думала, но уж точно и не артист.
Танька так и не поняла ни кто он, ни почему она сама всё ещё до сих пор здесь. Кофе давно уже был допит, и надо было бы хотя бы что-то сказать, перед тем как уйти, а вот что сказать и как уйти – она так и не могла придумать. Да и куда ей теперь особо идти-то? Опять в эту ненавистную общагу? Опять под прицел этих любопытствующе-сочувственных взглядов? Брр, ну уж нет!
Наверное, её передёрнуло, потому что…
– Вам всё ещё холодно? Может, всё-таки закажем чего-нибудь? Знаете, здесь очень даже…
– Нет-нет, спасибо, я не могу… то есть… не хочу… – Танька вдруг осознала, что проговорилась.
– А, ну да. Конечно. Извините.
– Да что «извините-то»?! Что «конечно»?! – взвилась Танька (её уже потряхивало).
– Да не кричи ты так. Ну что ты всё орёшь-то?
– А мы уже и на ты?! Ну, знаете ли…
И тут её понесло. Было сказано и про «по какому праву», и про «не его это дело» и про то, что «ну надо же, тоже мне, благодетель какой выискался, видите ли, чашкой кофе он девушку угостил», а вот на «Робин Гуде» она споткнулась – стыдно стало. Нет, наверное, про «Робин Гуда» она ему всё же не сказала, а всего лишь подумала, но всё равно было стыдно. А ему хоть бы что. Он даже и не думал обижаться. Всего-то и спросил: – Всё? Спокойно так спросил, как будто и не было ничего. Ей только и оставалось, что подтвердить: – Всё. – Ну, тогда пошли? – он уже вставал из-за столика.
Странный это был день. Они всё шли и шли по ночному городу, а Таньку совсем и не пугало, что идёт она неизвестно куда, неизвестно с кем, да ещё и в такое время. Нет, он сказал, конечно, что они идут смотреть каштаны, но она так и не верила – ну какие каштаны в их городе, да ещё и в конце октября? Каштаны – это где-то на юге. То ли в Крыму, то ли в Киеве. Нет, точно в Киеве, даже, кажется, песня такая раньше была. Интересно всё-таки: как они цветут? Говорят, что красиво, какими-то свечками…
– Ну, вот мы и пришли.
Да конечно же! Как же она раньше-то не догадалась? Дендрарий!
– Послушайте… но нас же туда не пустят?
– Пустят. Нас – обязательно пустят, – он уже стучал в окно сторожки.
– Ну, сейчас начнётся! – подумала Танька. – Налетят эти охранники, и такое будет!
Но вышли совсем и не охранники, а всего-навсего старенький дедушка, и этот старенький дедушка даже почему-то как будто обрадовался, что увидел их. Он уже ковылял к воротам и всё повторял: «Сейчас-сейчас, Фелисгиоргич, сейчас, дорогой, одну минуточку!».
Ага, Феликс Георгиевич? Ну, теперь-то она хоть имя его знает. Но, кто же он такой, что все перед ним… может, директор дендрария?
– Здравствуйте, Фелисгиоргич, здравствуйте! И вы, девушка, тоже здравствуйте. Уж как я рад-то, как я рад-то! Ведь – шутка ли? – почитай, целый месяц уж не были?
– Здравствуй, Михалыч, здравствуй-здравствуй, любезный! Ну что, как они там?
– Да што имям сдеется-то? Стоят себе, милушки, как всегда. Нет, в зиму-то мы их конешно…
– Вот и славненько. Ну так что, Михалыч, мы пойдём что ли?
– Да идите, идите ужо! Кто ж вас держит-то? Фонарь вот только…
– Так глупо попасться? – злилась на себя Танька (она чувствовала себя обманутой). Конечно, она была благодарна этому странному человеку, но тащиться с ним через весь город, да еще и ночью, чтобы только «полюбоваться» на этих трёх лысых урод-цев?
– Я вижу, мои каштаны вам абсолютно не понравились?
Ну и вопрос! Она не знала, что и ответить. Сказать правду – язык не поворачивался, соврать – тоже невозможно.
– Вот вы молчите сейчас и думаете, наверное, зачем этот чёртов старик…
– Ничего я не думаю, просто…
– А вот это напрасно, милая барышня. Думать всегда полезно. И ещё, знаете что: никогда не лгите, тогда не придётся и оправдываться.
А вот это уж слишком! Тоже мне, Песталоцци какой выискался! Он ей что, нотации, что ли сейчас вздумал читать? Да по какому-такому праву?! Таньку уже потряхивало от возмущения, но она сдержалась, правда, всё же съязвила:
– А вы не учитель случайно?
– Нет, случайно я не учитель, – тут же парировал он.
– А кто же вы тогда?
– Клоун.
Как, клоун? Почему, клоун? Да всё что угодно, да хоть… сам президент всего на свете, но… клоун?!
Наверное, у неё был дурацкий вид, потому что…
– Дамы и господа! Весь вечер на манеже…
И тут началось такое, что даже спустя много лет Танька так и не могла понять, как этот маленький хромой человек умудрялся вытворять все эти неимоверно сложные цирковые штуки. Целый каскад головокружительных трюков буквально лавой обрушился на неё. Тут были и пантомима, и фокусы, и двойное сальто-мортале, и ещё какие-то просто невероятные кульбиты.
А дальше случилось уже совершенно непостижимое. Как-то так само собой вышло, что они разговорились, и она выложила ему всё. Нет, не сразу, конечно, и не совсем уж чтобы всё, но…
– Не делайте этого, Таня, вы сейчас думаете только о себе.
– А о ком я ещё должна думать?
– О ребёнке, естественно. Нет, конечно, и о себе тоже.
– Вот вы же сами себе противоречите, Феликс Георгиевич.
– Да нисколько, Таня, но даже не в этом дело.
– А в чём тогда?
– Понимаете, Таня, – как бы вам это лучше объяснить? – вы пожалеете, вы обязательно потом пожалеете. Нет, даже и не это я хотел вам сказать. Вы только не перебивайте меня, вы только дослушайте. Вот вы же сейчас думаете, что это ваше состояние… эта ваша беременность… вот вы избавитесь от неё, а это уже не просто состоя-ние, Таня, это уже новая жизнь, Таня. Это уже человек, живой человек, Таня!
– Ну зачем вы так мучаете-то меня, Феликс Георгиевич? Вы же знаете, у меня нет выбора.
– Да всегда есть выбор, Таня, всегда! – уже горячился он. – И… детдом, и… столько бездетных! Да хоть продать им, чёрт вас возьми!
– Да вы хоть сами-то понимаете, что вы только что сказали?! – взорвалась Танька. – Да продать своего ребёнка, да это же…
– А убить своего ребёнка, Таня?! – орал он. – А вот это вам как, а, Таня?!
А вот это уже был «удар ниже пояса». Такого поворота она никак не ожидала. Дья-вол! Вот дьявол! Нет, как он сказал? Убить своего собственного ребёнка?! И тут её словно током прошило: а ведь он прав, он действительно прав! Это же убийство, это именно убийство! А ей даже и в голову… и что же тогда получается? Что она, что ли… убийца?!!!
Дальнейшее она помнила смутно. Наверное, с ней всё же случилась истерика, потому что и Михалыч, и сам этот Феликс всё мелькали и мелькали у неё перед глазами. Они ей что-то говорили и говорили, отпаивали чем-то горячим и горьким в сторожке. Потом её куда-то повели. Очнулась она в такси. Рядом с ней сидел всё тот же Феликс.
– Куда мы едем? – еле выговорила она (язык почему-то не слушался).
– Ко мне.
– Я не поеду.
– Хорошо. Тогда назовите адрес.
А вот адреса она, как ни старалась, почему-то вспомнить так и не могла. Ничего не оставалось, как только довериться случаю и ехать к нему.
Она знала, что бежит к обрыву, но выбора не было: эти злобные полулюди-полузвери уже настигали её. Она слышала, как чавкает грязь под их тяжёлыми ногами, она ощущала их хриплое прерывистое дыхание у себя за спиной. Ещё немного, и они схватят её. Из последних сил она сделала рывок и сразу оказалась на самом краю обрыва. Ужас охватил её: там, глубоко-глубоко внизу бурлила река. Она понимала, что, если прыгнет, то разобьётся, но понимала и то, что прыгнет. «Не бойся, мы вместе», – сказал кто-то то ли в ней самой, то ли рядом. Она обернулась – маленький мальчик молча смотрел на неё. У него были удивительно знакомые глаза – цвета весенних незабудок – и она догадалась, что это они, эти глаза сейчас говорили с ней. Не раздумывая, она рванула его за руку и вместе с ним рухнула в пропасть. Они всё падали и падали, и не было конца у этого затяжного падения. Вслед им с хрустом осыпались куски штукатурки, градом летели камни, палки, искорёженные детали каких-то машин. Целый выводок обрывков старых газет роем гудящих пчёл вился вокруг них. Неожиданно налетевший снизу вихрь вырвал из её руки руку малыша. – А – а – а… – в отчаянии закричала Танька и тут же проснулась.
Она не сразу поняла, где находится, а когда осознала, наконец, то просто задохнулась от ужаса. Как?! Проснуться в квартире у совершенно чужого мужчины, да ещё и после вчерашнего?! Да уж, такого она от себя никак не ожидала. Было так стыдно, так неудобно, что проще сквозь землю провалиться. Срочно надо было что-то предпринять, а вот что – она так и не могла придумать. Быстро одеться и незаметно уйти? Да не-удобно как-то, он ведь ничего ей плохого не сделал. Всё- таки остаться? Ещё того хуже. Ну и ситуация!
– Доброе утро, Таня! – он стоял на пороге.
Пришлось ответить. А что оставалось? И так было ясно, что побег отменяется.
– Выспались? Вот и славненько. Тогда вставайте, и минут через пять жду вас на завтрак.
Славненько! Жду вас на завтрак! Да ей бы…
– Чистое полотенце на вешалке, в ванной; синенькое такое, – это уже из кухни. – Да, и не вздумайте, Таня, сбежать – я вас без завтрака не отпущу.
Полотенце синенькое! Не вздумайте сбежать! Как же, сбежишь от тебя!
В ванной она как-то успокоилась. Ну что уж тут особенно такого, да и всего каких-то полчаса, и она его больше никогда в жизни не увидит. Но вышло совсем по-другому.
Он сам начал этот неприятный разговор.
– Знаете, Таня, я тут ночью подумал, и вот что мне в голову пришло: вам непременно надо оставить ребёнка, да вы же и сами этого хотите.
– Феликс Георгиевич, вы, конечно, правы, но, вы же понимаете…
– Да что тут понимать, что тут понимать, Таня! Ну не война же, с голоду не умрёте, родители опять же помогут.
– Не помогут.
– Да? А, ну конечно… как же я раньше-то не подумал, но… можно же как-то…
– Феликс Георгиевич, да поймите вы, наконец: мне жить даже негде! Кто меня в общежитие с ребёнком пустит?
– Устроитесь на работу, дадут другое общежитие.
– Да какая работа?! Кому я там беременная-то нужна? Да и… диплом через год…
– Ну, вот видите, Таня, всего-то какой-то год!
– Вам легко говорить, а мне…
Танька всхлипнула.
– Ну всё, всё, Таня, вам нельзя волноваться. Чайку вот ещё…
– Да не хочу я вашего чая! И… вообще, мне пора.
– Я провожу вас.
– Не надо, я сама…
– И всё-таки я провожу вас.
И снова это было сказано так, что она не смогла отказаться.
Всю дорогу до общежития они оба молчали, и эта обоюдная немота была такой напряжённой, что вконец измотала её. Совершенно разбитая, она еле дотащилась до своего третьего этажа, открыла дверь и тут же рухнула на кровать. Весь день она пролежала в каком-то забытьи. Проблесками сознания в голове мелькало: Феликс… ребёнок… мама… выбор… И снова, и снова: ребёнок… Феликс… выбор… Вечером вернулись с занятий девчонки. Пришлось встать и уйти – сегодня у неё уже не было сил выдержать их сочувственное молчание.
Он чуть не сбил её с ног в дверях общежития. Феликс! Вот уж кого она меньше всего на свете хотела бы сейчас видеть. Танька тут же рванулась назад, но было поздно – он уже крепко вцепился в рукав её куртки.
– Да подождите, Таня! Ну что вы, в самом деле…
– Послушайте… как вас там…
– Не надо, Таня. Давайте выйдем, на нас уже смотрят.
Пришлось подчиниться – ну не драться же с ним на глазах у вахтёрши? Зато уж на улице, за углом общаги, он получил от неё по полной программе. Снова было сказано и про «благодетеля», и про «не его это дело», и даже про «маньяка». Странно, но чем больше и больше она распалялась, тем всё отчётливей понимала, что говорит совершенно не то, что думает, что выглядит полнейшей дурой и хамкой, но остановиться уже не могла. Наконец, она выдохлась, аргументы закончились, да и снова стало так стыдно, что легче сквозь землю провалиться. А ему хоть бы что. Он не только не думал обижаться, он даже почему-то улыбался. Эта улыбка окончательно добила Таньку.
– Вам смешно?
– Ну что вы, Таня, у меня сегодня просто очень хорошее настроение.
– А вот у меня, представьте себе, нет.
– И напрасно, Таня. У меня для вас отличная новость.

«Отличная новость» заключалась вот в чём: через неделю он уезжал на гастроли. На целый год. Почему год? У него бенефис. Турне по России. Возможно и Ближнее Зарубежье. Причём тут она? Да как, при чём? Его квартира свободна, и, следовательно, у неё теперь будет жильё. Нет, платить не надо, она просто будет присматривать за его квартирой, это и будет платой. Почему она? А кто же ещё? Родственников у него нет, сдавать чужим людям он не намерен, а им с ребёнком как раз необходимо жильё. И ещё: ей срочно надо выйти замуж, хотя бы фиктивно – у ребёнка обязательно должен быть отец, тогда и с родственниками не будет проблем. За кого? Да хоть за него. Да не пугайтесь вы так, он же сказал, что фиктивно. Через год они разведутся, и она свободна. Нет-нет, сейчас не надо ничего говорить. Просто подумайте, а завтра встретимся и всё обсудим.
Ночью Танька не спала. Конечно, он сумасшедший, – думала она, – но… а что теперь «но»? Со вчерашнего вечера всё так изменилось, да ещё и этот сон… нет, теперь у неё просто нет выбора. Кто ей поможет, кроме этого Феликса? Друзья? Ха, да какие теперь у неё друзья? Ведь это его компания. Они же с детства все вместе, и это только она всегда пришлой была. Ленка и та при встречах глаза уже прячет. На лекциях старается подальше от неё сесть. Ленка свой выбор уже сделала, ведь у неё роман с его братом, так что, ничего не попишешь, «прости-прощай, лучшая подруженька Танечка». Даже Сёнька-Пономарь, прощелыга Сёнька с его вечным: «Мать, страждущим на пивасик тридцатку не ссудите?», даже и он, прохиндей, стороной обходит. Всё, кон-чились её друзья. Теперь она только сама по себе. Домой вернуться никак нельзя. Там не ждут, тем более с ребёнком. Да ещё бы ждали-то! Такой скандал со свадьбой был, а тут ещё и – нате вам! – «в подоле принесла». Вот и живи теперь, как знаешь, «милая доченька». Нет, год-то она протянуть, конечно, сумеет. Деньги у неё есть, правда, не-много, но можно ж ещё подработать. Летом диплом. Кое-что и экстерном сдать можно – а что? – ну не звери же в деканате, навстречу пойдут. Потом в «область» поехать, устроиться в сельскую школу учителем – историки везде нужны, даже, может, жильё дадут…
Проснулась она от резкого стука в дверь. Стучала вахтёрша.
– Захарова, ты што ль дома? К тебе тут пришли, спускайся-давай!
Пришли? Кто? А если… неужели мама с отчимом?! Узнали, что пропускаю и… да нет, не могли девчонки…
В полном смятении она еле оделась и всё никак не могла решиться выйти из комнаты. Наконец, осознала, что время идёт, что деваться теперь всё равно некуда – ну не прыгать же с третьего этажа? Что ж, придётся пережить и этот позор; совру, что болела – решила она.
В вестибюле мамы не оказалось, не было там и отчима. Только двое незнакомых мужчин в одинаковых чёрных пальто о чём-то беседовали с вахтёршей.
– Анна Семёновна, кто меня спрашивал?
– Здравствуйте, Таня! – обернулся один из незнакомцев.
Вот тут у неё ноги и подкосились, потому что это был… сам Роберт де Ниро! Да-да, именно он! Тот же уверенный мужской взгляд. Та же свободная непринуждённость в движениях. Шикарный полосатый костюм с иголочки. Распахнутое кашемировое пальто с белым шарфом…
– Что-то не так? – улыбался он.
– Нет-нет, Феликс Георгиевич, извините… то есть… здравствуйте…
– А мы за вами, Таня. Вот, разрешите представить: мой лучший друг и собрат по манежу Николай Иванович Ветров, заслуженный артист, между прочим.
– Ну уж, ты скажешь тоже, Феля, да не больше чем ты заслуженный, – смеялся Ветров. – И почему сразу уж Иванович? Для такой милой девушки можно и Николя или просто Коля, да, Танечка?
– Для «Николя» и «просто Коли» ты уж, пожалуй, того, староват, дружище. Да и вряд ли это нашей Вере Ивановне может понравиться. Кстати, она уж, наверное, заждалась нас. Таня, а паспорт вы взяли? Как, нет? Тогда быстренько за паспортом!
– Феликс Георгиевич…
– Потом, Таня, потом всё объясню. Да идите же скорее, нас уже ждут.
Это был просто шок. Да уж, этот клоун Феликс умел удивлять. Во дворе их ждала карета. Самая настоящая, с откидным верхом, с белой лошадью.
– Феликс Георгиевич…
– Извините, Таня, но только ландо. Всё, что мог в этом городе. Хм… Николя, вы, разумеется, как и всегда за кучера, не так ли? Тогда – чего мы ждём, господа? – вашу ручку, мадмуазель…
В карете её ожидало ещё большее потрясение. Оказалось, они ехали в салон для новобрачных. Там Вера Ивановна (жена этого самого «Николя») с самого утра уже подбирала ей подходящий наряд. Как, зачем? Ну не может же она в джинсах замуж выходить? Как, а разве он не сказал ей, что регистрация сегодня? В два тридцать, он уже договорился. Да не пугайтесь вы так, Таня, никакой подвенечной клумбы с рюшками и этих дурацких тюлевых занавесок на голову точно не будет. Что-нибудь очень простое, приличное. Достойное и её самой, и невесты Феликса Счастливцева, а иначе его просто не поймут. Не сомневайтесь, у Верочки отличный вкус, она подготовит несколько вариантов, а вы уж сами решайте, что выбрать. Да, вот ещё что: его друзья абсолютно не в курсе, что всё это – фикция, так что уж, будьте поосторожнее, Таня, смотрите, не проболтайтесь. Нет, никакой свадьбы не будет. Только обычный дружеский обед. С Верочкой и Николя, разумеется. Так принято, они же свидетели. Потом все вместе прокатимся по городу, заодно проводим наших друзей на вокзал – у них электричка в шесть сорок. Как, он опять не сказал? Они же специально из Сосновки приехали. Ну да, он ещё вчера пригласил их. Конечно же, ночью, а что уж тут такого-то? Это ведь друзья. Да, чуть, было, не забыл, вот, посмотрите, Таня. Да вы примерьте, примерьте, должно подойти! Нет, без кольца никак нельзя. Как они это объяснят? Про фиктивный брак, что ли, расскажут? Вот уж, точно, настоящий цирк будет. Ну да, это бриллианты, естественно. А что? У них, у цирковых, так принято. Так что – ничего теперь не поделаешь, Таня, – придётся следовать заведённым традициям, не мы их придумали, не нам и отменять. Нет, если вы уж такая сверх щепетильная особа, то можете, конечно, и вернуть. Через год, разумеется, никак не раньше. Вы же должны – ну как бы это лучше сказать-то? – продемонстрировать, что ли, что вы теперь замужем, а иначе, зачем было тогда и
огород городить. Ключи от квартиры он ей вечером отдаст. Можно сегодня переехать, можно и завтра, как захотите. Соседей он уже предупредил. А что «он»? Он ещё утром переехал. Разумеется, в гостиницу при цирке, а куда же ещё-то? Да очень даже удобно. Как раз к гастролям успеет подготовиться, всего-то пять дней и осталось. Реквизит, костюмы… да мало ли что? Всё, Таня, кажется, приехали. Ну, держитесь теперь молодцом. Готовы? Тогда выходим и улыбаемся – а как же? – у нас ведь не траур, а свадьба.
Дальше всё было как во сне, нет, скорее даже как в фильме «Красотка» с героиней Джулии Робертс. Жемчужно-серый брючный костюм, в тон ему очень простые туфельки-лодочки, перчатки, сумочка и даже какая-то замысловатая шляпка с маленькой вуалькой. Когда Танька увидела, как Феликс, одну за другой, отсчитывает красные пятитысячные купюры на кассе, то чуть со стыда не сгорела: господи, сколько же он на неё потратил?! А Вера Ивановна – энергичная дама неопределённых лет – хохотала: «Да успокойтесь вы, Таня! Для нашего Феликса это сущие пустяки. Он ведь весьма и весьма не бедный человек, Таня. Как, а вы, разве, ничего не знали? Странно, что не рассказывал. Ну, так знайте, Таня: он – один из самых высокооплачиваемых в своём жанре, он – экстра-клоун, таких мало, у него одни корпоративы столько приносят, что вам и не снилось. А про его кафе вы тоже ничего не знаете? Ну, Феликс, ну, темнила! Да конечно же, «Театральное» – это его кафе! Только, знаете, я вам ничего не говорила – пусть лучше сам расскажет».
Финал чудесного перевоплощения обычной провинциальной студентки в настоящую принцессу состоялся в парикмахерской этого же самого салона. Все три мастера (и стилист-парикмахер, и маникюрша, и визажист) работали одновременно. Руководила процессом всё та же неугомонная Вера Ивановна:
– Так, всё внимание на меня! Что б без всякого этого вашего гламура. Ни чёлочек, ни этих дурацких кукольных локонов, ни прочей разной ерунды. Всё будет просто, дорого и со вкусом. И поаккуратней, пожалуйста, с гримом. Не забываем: у нас ведь невеста, а не какой-нибудь там индеец-апачи. На всё про всё у вас максимум полчаса, ну, может, минут сорок. Задача ясна? Тогда – так, а чего ещё ждём-то? – работаем, господа, работаем!
Они чуть не опоздали на регистрацию. Этот горе-супер-визажист всё же умудрился напортачить с макияжем. Пришлось всё смывать и начинать заново. В карете Вера Ивановна всё ещё никак не могла отойти:
– Нет, ты представляешь, Феликс, этот долбаный Пикассо такое с девочкой сотво-рил, что просто уму непостижимо. Стоило на минутку отойти… ой, ну надо же, чуть было, не забыла! Вот, Танечка, чтобы не мёрзли, это вам от нас с Колей. Как это, «не возьмёте»? Возьмёте, ещё как возьмёте! Как раз в цвет вашего костюма, и… вообще, это ведь не шуба, а всего лишь пальтишко. Ну да, норковое, а других, знаете ли, как-то и не было. Феля, а в чём дело? Мы, что, и подарок твоей невесте уже сделать не можем? Можем? Вот и чудненько, значит, не обсуждается.
Всё в этот день происходило настолько стремительно, что у Таньки не было возможности, не то чтобы осмыслить происходящее, но хотя бы на секунду задуматься: стоп, а я-то что делаю во всей этой странной истории? И только в самом здании ЗАГСа, куда они буквально ворвались всего лишь за пару минут до начала регистрации, ей стало по-настоящему страшно. Но Феликс был бы не Феликсом, если б хотя бы на мгновение упустил ситуацию. Он сразу прочувствовал, что с ней творится и выкинул такое, чего она от него никак уж не ожидала – он подмигнул ей! Она просто остолбенела от этой его выходки, а он уже тащил её за руку и, продираясь сквозь плотную толпу посетителей, чуть ли не вопил на весь ЗАГС: «О, майн гот! Засада, герр Штирлиц, засада!». Ничего не понимающие Верочка и Николя еле-еле поспевали за ними. Игра «в шпионов» продолжилась и во время самой церемонии торжественной регистрации. Какое там торжество, да какой ещё официоз? Все четверо практически задыхались уже от хохота, пока работница ЗАГСа – униженная возрастом бывшая «Мэрилин» с кислой миной праведницы-зануды – отчётливо, пункт за пунктом, зачитывала им всю эту тривиальную, несусветно пафосную бредятину.
Обед в лучшем ресторана города – «Европейском» – проходил всё в той же обстановке всеобщего дружеского веселья. Никогда ещё Танька так смеялась. Ей было спокойно и как-то по-домашнему тепло и уютно в компании этих весёлых и по-хорошему отвязных людей. С ними всё было просто. Не надо было ни напрягаться, чтобы не сказать какую-нибудь глупость, ни стесняться того, что совершенно не в курсе всех норм и правил этого неимоверно замороченного ресторанного этикета. Она не чувствовала
никакой разницы между ними и собой ни в положении, ни в возрасте. Они были абсо-лютно своими, а она – абсолютно своей среди своих, и это было потрясающее чувство. Это было чувство своей стаи. А ещё она бессознательно, но совершенно точно теперь знала, что с сегодняшнего дня сама она будет жить абсолютно по-другому. Что жизнь, порой хоть и каверзная, но всё же такая восхитительная штука; что, что бы ни случилось, ни завтра, ни в будущем, она всегда будет счастлива, потому что всегда найдёт свою стаю.
День незаметно закончился. Верочка и Николя давно уже дремали в своей электричке. Белая лошадь – красавица Глория – возвратилась в цирковую конюшню, где сразу же удостоилась двойной порции овса и целого ведра чистейшей колодезной воды. Девчонки – соседки по общежитию – тоже оказались совсем не в накладе: фирменный торт, три коробки конфет, шампанское и огромная корзина фруктов совместно с запиской были доставлены нарочным «Европейского» непосредственно к скромной студенческой трапезе. Настала пора прощаться.
– Ну вот, Таня, теперь вы полноправная хозяйка этой квартиры. О квартплате не беспокойтесь, всё проплачено на год вперёд. С телефоном тоже всё в порядке.
– Феликс Георгиевич, спасибо вам огромное, но я бы сама…
– Никаких «сама» и никаких «спасибо», милая барышня. И запомните: это нормально, когда мужчина проявляет заботу о женщине; просто нормально и всё, и вообще, это вам огромное спасибо.
– А мне-то за что?
– Да за всё, Таня, вы потом поймёте. Давайте-ка лучше присядем на дорожку; мне пора, да и вам, как видно, надо бы уже отдохнуть.
– Вы ещё зайдёте?
– Вряд ли, да и зачем теперь?
– Но… мы же поговорить даже не успели?
– Мы обязательно поговорим, Таня, мы ещё не раз поговорим. Я буду звонить вам, можно?
– Конечно, Феликс Георгиевич, обязательно звоните.
– Да, и ещё: пока меня не будет, Таня, что бы ни случилось – я повторяю: что бы ни случилось! – вы всегда можете рассчитывать на наших общих друзей. Ведь теперь это и ваши друзья, не так ли?
– Конечно, Феликс Георгиевич. Они оба такие замечательные…
– Вот и славненько. Ну всё, Таня, не надо меня провожать. Долгие проводы – лишние слёзы…
Всё устроилось как нельзя лучше. Она быстро освоилась со своей новой ролью. Не пугали уже ни пересуды за спиной, ни откровенные разглядывания в упор. Случайные встречи с «бывшим» тоже не волновали: он умер для неё в том трамвае. Ничего, кроме чувства брезгливости она к нему уже не испытывала. С прошлым было покончено, у неё была новая жизнь, и это защищало от всего. Со временем досужие «универские кумушки» успокоились: что толку перемывать кости «этой самой циркачке Захаровой», если той, как оказалось, «абсолютно плевать на общественное мнение». Дела с учёбой тоже постепенно наладились: ещё до сессии она сдала все зачёты и подошла к экзаменам без единого «хвоста». Беременность развивалась нормально, она уже знала, что будет мальчик, и даже знала, как его назовёт. Всё складывалась хорошо, даже с мамой она тоже практически помирилась, а всё благодаря Феликсу – это он убедил её позвонить домой и всё рассказать. Правда, мама была совсем не в восторге, как от её скоропалительного замужества, так и от рода деятельности её мужа, но Танька понимала, что в душе-то она рада, что её «непутёвая дочь» наконец-то пристроена. Вот только про ребёнка Танька решила пока промолчать: сказать всю правду она не могла (возникли бы вполне закономерные вопросы), а врать и изворачиваться ей было всегда противно.
Феликс звонил часто. Поначалу его звонки не то, что пугали, но как-то напрягали Таньку (ей даже казалось, что он её контролирует), но со временем она привыкла. Мало того, она стала замечать, что сама ждёт этих его звонков, что даже скучает, если он долго не звонит. Каждый вечер, где бы она ни была, она спешила домой, к телефону, ведь там её мог ждать Феликс. Они разговаривали обо всём, они говорили часами. Никогда ещё у Таньки не было такого собеседника. Казалось, он знает всё на свете, но
совсем не это поражало её. Он, этот очень немолодой уже мужчина, был по- мальчишески дерзким в суждениях. Для него, как для истинного философа, не существовало ни авторитетов, ни догм, ни границ дозволенного. Предельно честный и откровенный, он ничего не принимал на веру, и, кажется, имел на это полное право. Это право заклю-чалось в абсолютной внутренней свободе, а ещё это было безусловное право очень мужественного и поистине благородного человека. Таких людей Танька никогда не встречала. Все её прежние знакомые просто меркли на его фоне. Они были лилипутами, а он – гигантом среди лилипутов. Она понимала, что стала зависимой от него, но это была счастливая зависимость. Это была зависимость сродни зависимости дочери от отца. Только теперь она узнала, что значит иметь настоящего отца, что значит быть под его защитой, даже на расстоянии. Она будто обрела дом, которого у неё никогда до этого не было, и этот дом был не где-то в пространстве, это был дом в её собственной душе. Теперь она не была одинокой, ведь с ней всегда были она сама и два её Феликса.
Ранняя весна будто взорвала город. Уже в двадцатых числах апреля зацвели белоснежные яблони, вдогонку им, словно опомнившись, вспыхнула разноцветьем душистая сирень. Очумевшее от беспросветной уральской зимы солнце, перепутав сезоны, палило так, что даже ночью температура не опускалась ниже двадцати. Квартиры и офисы за день раскалялись до состояния газовых камер: как и всегда зловредные «коммунальщики», упорно ссылаясь на какой-то загадочный «особый регламент», не спешили отключать отопление. Изнурённые духотой горожане искали спасения «на природе»: с раннего утра до самой поздней ночи в парках и скверах буквально яблоку негде было упасть. Все говорили о глобальном потеплении, об озоновых дырах и даже о конце света.
Танька ждала звонка. Феликс не звонил уже целый месяц. Да, он говорил, конечно, что некоторое время не будет звонить (переезды, проблемы со связью), но чтобы так долго? Она терялась в догадках. Несколько раз звонила Ветровым, но те тоже ничего не знали. До родов оставалось меньше месяца, и ей надо было определяться со своей дальнейшей жизнью. За диплом она уже не переживала: предварительная защита прошла «на ура», её работу признали не только «весьма и весьма достойной», но ещё и пообещали, что, «учитывая отличные рецензии, а также и её особое положение», окон-чательная защита в июне окажется для неё простой формальностью. Чувствовала она себя, несмотря на жару, вполне нормально; ежедневные мучительные изжоги прошли (она просто упивалась теперь молоком), а в последнее время ей даже стало легче дышать (живот как будто опустился). Всё складывалось удачно, вот только Феликс не звонил.
Наверное, озоновые дыры повлияли и на неё, потому что рожать в День Победы она никак уж не собиралась (по её подсчётам выходило не раньше конца мая). Проснулась она поздно (всю ночь не могла оторваться от «Детей Арбата») и тут же почувствовала тяжесть в животе. Попыталась встать и не смогла – при каждом движении из неё вытекала вода. Воды было столько, что она испугалась – в «Школе материнства» предупреждали об опасности преждевременного отхождения вод. Собрав всю волю в кулак (спокойно, только спокойно!), она еле доползла до телефона и позвонила сначала в «Скорую», а потом и Ветровым. Весь период схваток пришлось промаяться дома: оказалось, что «в связи с праздником» о ней на подстанции «просто забыли»?! В роддом она поступила уже с потугами и к тому времени была настолько измучена, что даже и не поняла, как и родила. К счастью, всё обошлось благополучно, и маленький Феликс появился на свет не только доношенным, но и совершенно здоровым. Когда ей положили на живот этот крохотный красный кряхтящий комочек, она чуть не потеряла сознание – испытала такое, чему просто названия нет.
Из роддома их с Феликсом-младшим забирали Ветровы. В такси она всё пыталась спросить о Феликсе-старшем, но ни Вера Ивановна, ни Николя её как будто не слышали. Вера Ивановна всё умилялась над «маленьким принцем», а верноподданный Николя ей послушно поддакивал. Дома её ожидал сюрприз. Ветровы основательно подготовились ко встрече: и кроватка, и коляска, и даже пеленальный столик с манежиком – всё ожидало своего хозяина, а пелёнок, одёжки и игрушек было закуплено столько, что хватило бы на целую тройню.
Маленький Феликс был выкупан, накормлен и спокойно посапывал в своей кроватке. Танька тоже бы с удовольствием прилегла (она всё ещё чувствовала слабость), но Ветровы сказали, что надо «непременно отметить такое знаменательное событие, ведь не каждый день у них внуки появляются». Отказываться было неудобно, тем более что и праздничный стол на кухне был уже готов – Николай Иванович постарался, пока они с Верой Ивановной купали Феликса.
– Вы уж как хотите, Танечка, а мы с Верочкой считаем, что это и наш внук, – говорил растроганно слегка захмелевший уже Николя, в очередной раз подливая себе «ещё водочки». – Сами подумайте: зачем ребёночку смогом дышать? А у нас раздолье, сосновый бор, пруд прямо на территории. Дом, конечно, не очень большой, но места всем хватит. Отдохнёте, окрепнете за лето, а нам с Верочкой только в радость будет, да, Верочка?
– И в самом деле, Танюша, ну что вы тут одна? В магазин выйти – и то проблема. А уборка, готовка… когда вам? Нет, даже не обсуждается, завтра же едем, и точка. Вон вы какая бледненькая, а мы вас откормим, вы у нас как розанчик будете, – убеждала Вера Ивановна. – У нас спокойно, турбаза закрытая, посторонних совсем не бывает. Кухня просто отличная, всё по-домашнему, на том и стоим, да, Коленька? Зелень своя, а мясо и молочко нам прямо с фермы привозят. Знаете, какое у нас молочко, Танюша? Это не молочко, это просто бальзам какой-то! Наш Феля всегда… ой, всё, Николай Ива-нович, всё, дорогой! Нет, а ты чего расселся-то? Нет, ты водки, что ли, не видел? Поднимайся, поднимайся-давай, я сказала! Девочке отдыхать… да и нам…
Они оба так суетились, так старательно прятали от неё глаза, что сомнений у Таньки уже не осталось: всё это неспроста, от неё что-то скрывают. Спрашивать было страшно, но и остаться вот так, в полном неведении, она уже не могла.
– Вера Ивановна, – начала она осторожно, всей кожей ощущая приближение чего-то очень и очень опасного, – Вера Ивановна, а… Феликс… он не звонил?
Предчувствия не обманули Таньку. То, что она увидела, потрясло её ещё больше, чем она ожидала. Вера Ивановна, стальная, невероятно мужественная Вера Ивановна рыдала как ребёнок, а вмиг протрезвевший вдруг Николя всё крутился возле неё и испуганно повторял:
– Верочка! Ну что ты, Верочка?! Ну нельзя же так, Верочка?! Ну побереги же себя!..
Очнулась она почему-то уже в комнате, на диване. Голова кружилась. Резко пахло нашатырём и чем-то очень знакомым, больничным. Заплаканная Вера Ивановна гладила её по руке и всё причитала:
– Девочка моя бедная… ой, господи, Коленька, ну как же…
Николай Иванович капал какие-то капли в стакан. Руки его тряслись.
– Вера Ивановна, скажите правду, – еле выговорила Танька, чувствуя, что сердце просто выпрыгивает из груди, – Вера Ивановна, а Феликс… он что… он… больше не позвонит?
– Ой, девочка моя, ой, Танечка, – вновь зарыдала Вера Ивановна, – ну как же он позвонит-то? Нет больше нашего Фелиньки, Танечка, совсем нет, осиротели мы…
– Неправда! Неправда! – орала Танька, порываясь вскочить (они оба держали её). – Вы врёте! Вы всё врёте! Я ненавижу вас! – визжала она, извиваясь.
Потом была «Скорая»… люди в белых халатах… какие-то уколы…
В себя она пришла только ночью. Тикали часы. Горела настольная лампа. Вера Ивановна всё так же гладила её руку. Николай Иванович ходил по комнате с маленьким Феликсом на руках. Феликс плакал. Она впервые слышала его тоненький голос.
– Наверное, кушать хочет, – встревожилась Танька. – Дайте мне его, я хочу покормить, – просипела она (голоса почему-то не было).
– Не надо, Танечка, Коля уже покормил. Ты же сцедила молочко? Ну вот… ты спи, спи! Он сейчас успокоится, ты спи…
Дальше она опять провалилась.
Утром они с Верой Ивановной сидели на кухне. Феличка с Николя всё ещё спали. Из открытого настежь окна веяло мокрой сиренью, звенели трамваи…
– Ну вот, Танечка, теперь ты всё и знаешь, – говорила Вера Ивановна, вытирая глаза. – Сама подумай: как бы он тебе это сказал? Он и нам-то запретил, ты же ребё-ночка ждала. Нет, девочка моя, нет, моя хорошая, он берёг тебя, вот и не говорил.
– Вера Ивановна, – тряслась в ознобе Танька, – а вы когда узнали?
– Так… в январе он приехал, сказал, что у нас поживёт – мы думали, вы поссорились, – а вот в марте-то, когда у него голос уж совсем стал пропадать…
– А голос почему пропал, Вера Ивановна?
– Ну как же, Танюша? Ведь рак лёгкого, метастазы… медики говорят, это часто бывает.
– А как же тогда гастроли? Он говорил, у него бенефис.
– Да какой ещё там бенефис, Танечка?! Это же он для тебя придумал. Нет, всё это было, конечно, и бенефис, и гастроли, но только в прошлом году, а потом, когда он узнал…
– Верочка Ивановна, – снова рыдала Танька, – но неужели ж совсем ничего нельзя было сделать?
– Да поздно, Танюша, было. Ему сразу так и сказали, когда он в клинику лёг. Когда? Да кажется в октябре. Нет, я точно, конечно, не знаю, он ведь не особо и рассказывал. Ну, всё, всё, перестань, а то я тоже сейчас зареву. Думаешь, мне легко? Он же нам не чужой, Фелинька-то… сколько лет вместе работали! Икарийские игры – слышала? Так вот, он у Коленьки верхним был, пока я с Леркой моей в декрете сидела. Ничего, чертёнок такой, не боялся. Лёгонький был, как пёрышко. Всего-то тринадцать годков, а такие фортеля выдавал, что мама-моя-дорогая! Сальто назад с пируэтом – представляешь? – и это нога-в-ногу! А мельница-то, мельница-то у него какая была! Да на него как на чудо, Танюша, ходили. А ты и не знала ничего? Да они же все акробатами были! И отец его, и дед, и прадед, и все женщины – это ж целая цирковая династия!
– Вера Ивановна, а как же он клоуном стал?
– А это уже после травмы. Мы в то лето в Киеве, Таня, работали, ну вот, тогда-то всё и случилось. Жарища была! Они на Днепр купаться поехали, а на обратном пути всей семьёй в аварию и попали. Леночка-то с Герой сразу на месте, а Феличка выжил. Молодой тогда ещё был, с позвоночником-то всё обошлось, а вот с ногой… Илизаров по кусочкам потом собирал. В Киеве-то сразу отказались, сказали, что только ампутация, а он вот взялся. Мы, как узнали, сразу на самолёт и к нему, в Курган. Хороший он был человек, Гавриил Абрамович (царство ему небесное!), а врач-то, врач-то какой! Не он, да не руки б его золотые, так и остался бы наш мальчик безногим калекой.
– А потом, Вера Ивановна?
– Ну а что потом, Таня? Куда он без цирка-то? Сначала униформистом работал, бывало и выпивал, да ещё и как выпивал, Танюша (чего уж теперь и скрывать-то?), но ничего, как-то вот выправился. А тут у нас как раз ещё и вакансия открылась – Иван Иваныча, ковёрного нашего, в Минск переманили – ну, он взял и попробовал. И, знаешь, как-то сразу всё у него и пошло. Он ведь заводной был, Фелинька-то наш… куражливый! Он, солнышко наше, за что бы ни брался, всё у него получалось. Ну всё, девочка, всё, хватит плакать, кажется, наши мужчины проснулись. На вот, это письмо тебе, он просил передать (не беспокойся – мы не читали), а это вот документы. Как это, какие? И на квартиру, и на кафе, и книжки вот все сберегательные. Всё тут, он же всё тебе завещал – а как же иначе-то? – ты ведь жена ему, ну вот…
Весь день прошёл в хлопотах – готовились к переезду в Сосновку. И только глубокой ночью, когда всё было уложено, и Верочка с Николя уже спали, Танька решилась прочитать письмо.
Ну вот и всё, милая барышня, финита ля комедия. Я знаю, что мне осталось совсем немного, но знайте и вы: я ухожу не только совершенно спокойным, но и абсолютно счастливым. И это благодаря вам, милая девочка. Не плачьте обо мне, Танечка, я бы этого очень не хотел, просто вспоминайте иногда старого клоуна и, поверьте, этого будет вполне достаточно. Не знаю, что там «пишут на небесах», да и есть ли эти самые «небеса», но в одном абсолютно уверен: наша встреча не могла быть случайной. Получить такой подарок судьбы, когда не ждёшь от жизни уже ничего – это больше, чем милость, это просто невероятная роскошь. И это мне, старому грешнику и завзятому безбожнику? Вот уж не ожидал. Ну что ж, спасибо ему, если он есть, в чём до сих пор не уверен, но ещё больше я благодарен вам, милая Танечка. Знаете, почему я подошёл к вам? Нет, не из-за того, что случилось в трамвае и даже не из-за того, что вы были в отчаянии, я глаза, я душу вашу, Таня, увидел. О, если б я был молод, красив и свободен (так, кажется, говорил у Толстого Безухов?), я бы не только выскочил из трамвая вслед за вами, я бы как мальчишка бежал за вами до самого горизонта, и уж поверьте, я бы не отпустил вас. Не пугайтесь, это не признание в любви (я не такой уж идиот, хоть и клоун), и уж совсем не ваша молодость и красота поразили меня, нет, здесь совершенно другое. В вас есть то редкое качество, о котором в современном нам мире практически забыли. «О чём
это он?» —спросите вы. О достоинстве, Таня, именно о достоинстве. Это самое человеческое, что есть в человеке. Отсюда и честь, и совесть, и милосердие, а там уж и сострадание, и любовь, и всё прочее (список продолжите сами). Ну вот, опять расфилософствовался, старый зануда (это я сам себе говорю – знаю, вы добрая, вам это даже и в голову не придёт), но это оттого, наверное, что долго не говорил с вами. Я привык к вам, Таня, привык к нашим беседам, к вашему голосу. Вы чудесная, вы необыкновенная девушка, вы просто цену себе ещё не знаете. Вы даже не представляете, насколько я был счастлив эти полгода, а всё благодаря вам, милая Танечка. Берегите себя, девочка, и постарайтесь быть счастливой, вы достойны этого, как никто другой. Об одном жалею, что не придётся подержать на руках вашего сына, но ничего не поделаешь, так уж распорядились «наверху». Но знаете, Таня, старый зануда смеет надеяться, что это чуть-чуть и его сын. Вот такой я самонадеянный тип, Танюша. Ну вот, пожалуй, и всё, что я хотел вам сказать. Остальное расскажут наши общие друзья. Они в курсе всех моих дел и во всём вам помогут. Ещё раз спасибо вам, милая девочка. Может, встретимся в нашей следующей жизни? А почему бы и нет? Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Но тогда уж держитесь, милая барышня, никакой фикции, всё будет по-настоящему. Вы улыбнулись? Вот этого я и хотел. Остаюсь навсегда ваш очень и очень счастливый Феликс.
P.S. Непременно навестите наши каштаны, Танечка: я почему-то уверен, они этой весной обязательно зацветут.
Они цвели, они действительно цвели, и как же они были прекрасны, эти белые свечи! Устремленные в небо, нежные, чистые словно душа ребёнка, они молитвой летели ввысь, унося за собой и её душу. Она не плакала, ей было тепло и спокойно. Поразительно, но, как и тогда, полгода назад, он снова был здесь, рядом. Хитрый клоун, он всё предусмотрел, он назначил ей свидание, да так, что она и не поняла. А какие цветы подарил! Да уж, он был настоящим мужчиной, он умел удивлять. Она знала, что будет приходить сюда снова и снова, и когда-нибудь, когда её сын подрастёт, именно здесь, у этих каштанов, она расскажет ему об отце, о его настоящем отце, клоуне Феликсе – маленьком хромом человеке с невероятно огромным человеческим сердцем.

Февраль, 2012г. Екатеринбург