Декабрь – не лучшее время года в Турции. Несомненно, давно уже МОЙ СТАМБУЛ, всегда такой яркий, праздничный и многоголосый, кажется мне сегодня серым и унылым. Насквозь прошитый солёным и сырым ветром – немой, холодный и мрачный – мой любимый Стамбул сегодня пронзительно пуст и заброшен. Он словно вымер. И только одни лишь неутомимые «челноки», мои дорогие соотечественники, упорно снуют и снуют по его бесконечно запутанным улицам, деловито выискивая так необходимый им, именно «свой товар». Челноки «работают».
Самое время! На носу Новый год, время подарков и новых нарядов. Самая тор-говля, самая прибыль. Дома, в России, благодарные покупатели сметут с прилавков всё: ведь, праздник же, да ещё и какой! Самый главный! Новый год!
Челноки работают. Они не замечают ни насквозь пробирающего сырого стамбульского холода, ни мокрого, вперемешку с дождём, снега. Им нет дела до моего Стамбула, до его неповторимой, особенной красоты. Им нет никакого дела до его великой, такой противоречивой и такой богатой истории. Им нет дела ни до чего, кроме «товара», в поисках которого они и рыскают по городу с раннего утра до самой поздней ночи. Мои соотечественники, вернее, мои соотечественницы (поскольку челноки это, в основном, женщины, так уж сложилось), работают.
А я, что я-то делаю в Стамбуле в эту совсем не лучшую пору? Нормальные люди, не считая челноков, конечно, не ездят сюда зимой. Что же мне-то тогда надо в этой промозглой, декабрьской сырости? Зачем я здесь сегодня – на берегу мрачного, как подземный Стикс, леденяще-холодного и свинцово-тяжёлого Босфора?
А я приехала за Роксоланой. Точнее, за МОЕЙ Роксоланой.
Вот так, не больше и не меньше.
Не больше – ну… не знаю, а вот что не меньше – это уж точно. Приехали! Вот и «шизофрения на подходе».
«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша», – так, кажется, ёрничает иногда моя Сашка?
Сашка – моя дочь. Взбалмошное, несколько избалованное, часто непредсказуемое, а потому порой и опасное, но очень чуткое, тонкое и понимающее создание.
Детей надо баловать, тогда из них вырастают настоящие разбойники, – это не мои слова, к сожалению, это – гениальный Шварц. Так в одной из его потрясающе мудрых сказок атаманша разбойничьей шайки определила и методы воспитания, и его конечную цель. И я в душе где-то с этим, пожалуй, согласна, правда для себя я бы ещё уточнила: … и тогда из них не вырастают тусклые, унылые люди.
Так вот, моя Сашка – настоящая разбойница. Она из породы тех, кого некоторые из юнгианцев называют «БЕГУЩЕЙ С ВОЛКАМИ».
Таких – невозможно приручить. Можно только бежать рядом, если сможешь, конечно. И если ещё и позволят.
Я обожаю Сашку. Она для меня не только дочь, она – моя лучшая подруга. С ней не соскучишься, это уж точно.
Правда, мы можем с ней и подраться… да, что греха таить, бывало, что и дрались. Но сейчас я не об этом. Просто сегодня она была бы здесь как нельзя кстати. Но она сейчас дома, в белоснежно-праздничном, зимне-нарядном Екатеринбурге, а мы с Роксоланой здесь, в промозглом, сыром, декабрьском Стамбуле, и другого не дано. Ну что ж, придётся справляться самой, тем более что именно за этим я и приехала.
Так вот, по поводу «шизофрении»: это всё из-за Роксоланы.
Она не даёт мне покоя уже длительное время. Да что там – «длительное время», три года, целых три года! С тех самых пор, как я впервые узнала о ней, она застряла во мне какой-то занозой: я сразу поняла, что должна, что хочу, что буду писать о ней.
Эта то ли россиянка, то ли всё же украинка (сведения разные, да и какая разница, всё равно ведь славянка) в давние уже времена пленницей привезённая в Стамбул и ставшая впоследствии султаншей, а не просто наложницей, давно уже и прочно обосновалась в моей голове.
Она тоже была из породы тех, что «бегают с волками».
Я хотела знать о ней всё. Перечитала уже всё, что только смогла найти. Неоднократно ездила в Стамбул. Дышала вместе с моей Роксоланой его неповторимым воздухом, пропитанным жгучим зноем, каким-то особым азартом и ещё, конечно, упоительным запахом моря. Да-да, именно упоительным, ни с чем несравнимым, упоительно свежим запахом моря, от которого кружится голова, а сердце так сладко плывёт и обмирает от восторга.
Одна моя знакомая, когда я сказала ей об этом, насмешливо возразила:
– Да ты что?! Оно ведь пахнет селёдкой!
Бедная-бедная… Мне жалко тебя. Ты просто не понимаешь, чего же ты лишена! Я бы поделилась с тобой этим, да ты-то не сможешь взять – тебе не дано. Но, может быть, для тебя это и к лучшему? Как знать? Каждому – своё.
Точно, шизофрения, опять отвлеклась. Так вот, Роксолана…
Кажется, я знала о ней уже всё, но нет, не давалась мне моя Роксолана.
Я несколько раз уже принималась за неё, начинала писать и тут же бросала – ну не идёт, и всё тут, хоть тресни!
И бросить насовсем эту ведьму не могу – не отпускает! Безнадёга полнейшая.
Чего-то я, по выражению моей Сашуни, «не догоняла». Чего-то очень важного, основополагающего. Но, чего?
Я не знаю, как это получилось, но недавно я поняла, что мне срочно надо в Стамбул, и именно сейчас, зимой.
Роксолана, Стамбул… для меня они неразрывно связаны. Эта женщина здесь во всём, она будто растворена в Стамбуле. Только постигая этот великий, особенный город, я найду путь к ней – это я понимала чётко и уже очень давно. Но почему именно сейчас, зимой?
Казалось бы, ну, какая разница – лето, зима… да нет, не так это. Зима ведь далеко не просто время года, зима – это ещё и особое, «другое» время жизни, и «другое» состояние души.
Вот, нашла наконец-то! «Зима» в душе Роксоланы!
Сколько же было ЗИМЫ в твоей душе, Роксолана?
Всю жизнь на разломе. Славянка по рождению и турчанка по жизни. Пленница по судьбе и госпожа по сути. Наложница и султанша. Жена, и притом, любимая жена Сулаймана Великолепного! Тебя любили и ненавидели. Тебе поклонялись и тебя же и проклинали.
Родина – Русь, а родной дом – Турция. Потому что здесь и только здесь твой дом, твоя семья, твои дети… а где дети и дом, там для женщины и родина. А как же тогда Русь?
А ещё – интриги и борьба. Но ты победила: твой сын жив и возведён на престол. Чего же тебе это стоило?!
А ещё – ЧУЖАЯ ВЕРА. А ещё – ОДИНОЧЕСТВО. А ещё…
Каково это – ЖИТЬ НА РАЗЛОМЕ?
И сколько же было ЗИМЫ в твоей душе, Роксолана?
КАК ТЫ С ЭТИМ ЖИЛА, КАК СМОГЛА ЖИТЬ И БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ?
Мне кажется, теперь я знаю: ты – великая женщина.
Турки и сейчас почитают тебя. А для меня ты подруга и сестра, ведь сегодня ты открыла мне свою душу. Сейчас мы вместе, здесь, в моём времени, но я с тобой и там, в твоём времени. И я знаю, ты тоже знаешь это, Роксолана.
А там, в твоём времени, тебе стало хоть чуточку легче?
Сегодня был хороший день. Поздно вечером Нирьян везёт меня в знаменитую «Чемберлиташ Хаммами», одну из самых старых стамбульских бань. Мне так хочется расслабиться, погреться после прогулки вдоль берега леденящего и тело, и душу зимнего, стиксоподобного Босфора.

– Я не смогу тебя забрать, – виновато извиняется она. – У меня сегодня будет много работы. Надо встретить бакинский рейс. Ты извини, но я никак не успею.
Я вижу по-детски ещё округлое, веснушчатое лицо, смущённые глаза – ей так неудобно, что она бросает меня одну.
– Нирьяночка, я доберусь сама, никаких проблем! Такси на каждом шагу, ты не беспокойся, – успокаиваю её я, но ей всё равно неудобно.
Милая девочка, она не по долгу службы, а по-дружески, искренне переживает, что никак не сможет забрать меня после бани.
Нирьян – менеджер по работе с туристами. Она болгарская турчанка. Ей всего двадцать восемь лет, почти ровесница моей Сашуни. Мы познакомились несколько лет назад, в один из первых моих приездов в Стамбул, и, несмотря на разницу в возрасте (что – возраст, да и это всего лишь двадцать лет в нашем случае), сразу почувствовали взаимную симпатию и какое-то притяжение друг к другу, а потом уж и подружились.
Правда, мы общаемся в основном во время моих визитов в Стамбул, но какое это имеет значение? Я давно уже знаю, что дружба – категория вневременная и внепространственная, как, впрочем, и любовь.
Кто-то сомневается? Да бросьте, вы тоже это знаете, вы просто не задумывались над этим.
Большое серое здание, накрытое куполом, вырастает перед нами как огромный диковинный гриб посреди занесённой снегом площади, освещённой редкими, тусклыми фонарями. Если бы не полное отсутствие минаретов, то я приняла бы его за мечеть.
– Тебе здесь понравится, – обещает Нирьян. – Здесь очень красиво. Массаж тебе будет делать мужчина… можно и женщина, как ты хочешь, но мужчина лучше, – пытается она меня убедить.
Ей хочется, чтобы я получила сегодня максимум удовольствия. От мужчин я тут же категорически отказываюсь: ведь банщик и массажист в турецкой бане – одно и то же лицо. А я не могу себе даже и представить, чтобы меня мыл совсем уж какой-то совершенно чужой мужик. Моя Нирьян хохочет: вот тут она меня абсолютно не понимает.
Мы вместе с Нирьян входим в баню. Моя подруга «должна убедиться, что отдаёт меня в надёжные руки».
И вот первая за сегодняшний день неприятность. Оказывается, только что, за полчаса до нашего приезда сюда, в эту хаммами привезли целую группу туристов, подростков из Англии. И, как выяснила моя Нирьян, все они женского пола. А поскольку в женском отделении всего только одна массажистка (остальные - неприемлемые для меня мужчины), следовательно, мне придётся дожидаться своего массажа часа два, а то и ещё больше. Моя Нирьян окончательно расстроилась, она даже предлагает мне вернуться в гостиницу. Но я уверяю её, что подожду, что пока просто погреюсь, что это даже и неплохо, прогреться перед массажем. Меня сегодня невозможно ни огорчить, ни хотя бы вывести из равновесия, ведь сегодня у меня был такой потрясающий день! Я, как могу, успокаиваю Нирьян, и она, наконец, уезжает.
Ну вот и всё, я снова одна с моей Роксоланой. Получаю большое льняное полотенце, огромные, совсем не по размеру деревянные сланцы (со своим здесь нельзя, разъясняет на пальцах турчанка, работница бани), облачаюсь в этот странный наряд и, в предвкушении неимоверного удовольствия, наконец-то вхожу в дышащее блаженным теплом чрево бани.
Да уж… Нирьян не преувеличила, здесь действительно очень красиво. Да это просто банный дворец какой-то! Огромный мраморный зал под высоким, многоярусным и многокупольным потолком. По периметру зала – кабинки, все без дверей, открытые к центру. В кабинках на стенах – старинные серебряные краны, на полу – такие же ков-шики и кувшины. Никаких тебе сидений, привычных для нас банных лавок.
В центре зала – огромный (метров шесть в диаметре!) многогранный мраморный «подиум», со всех сторон окружённый колоннами. На этом подиуме, стрелками на циферблате, лежат головами к центру голенькие девчонки-англичанки. Они весело переговариваются, смеются. Юные голоса, как радостный щебет птиц, парят в чуть тёплом воздухе бани. Такое ощущение, что я сейчас совсем и не в хаммаме, а где-то на весенней полянке, или в большом птичьем вольере, сплошь заполненном диковинными, певчими птицами.
Нахожу себе свободный промежуток между юными обнажёнными телами, расстилаю своё полотенце, ложусь. На противоположном конце подиума пожилая турчанка в длинном холщовом платье огромной, похожей на мешок и наполненной пеной мочалкой одновременно и моет, и массажирует одну из девчонок. У турчанки большие мужские руки, которыми она старательно мнёт и тут же вытягивает распластанное на подиуме разомлевшее юное тело. Девчонка блаженно прикрыла глаза, на лице плавает счастливая, рассеянная улыбка. Она лежит на животе, повернув на бок остриженную почти «под ноль» голову. Вдоль чётко выбритой пробором дорожки целая россыпь булавочек, мелких жемчужинок, ещё каких-то металлических штучек. Справа от меня – такое же юное «чудо»: пирсинг на вздёрнутой бровке, на крылышке носа, на розовых сосочках… и даже на лобке?! Это… как же надо себя не любить? А, может, наоборот? Не знаю…
Слева от меня миловидное пухленькое создание: длинные русые волосы, наивные, ещё полудетские глаза, нос картошечкой – совсем такая же, как наши русские провинциальные девчоночки. Дальше, по кругу, тоже такие же обычные девочки, ничем не отличающиеся от наших, только и разницы, что щебечут по-английски.
Я закрываю глаза и медленно млею на прогретом мраморе. Его медовое тепло плавно вливается в меня, плотно заполняя собой. Мне хорошо и спокойно. Я просто блаженствую, уплывая по этой тёплой, мраморно-медовой реке, под нежное воркование то ли юных нимф… то ли птиц…
– Ну, ни х* я себе! Вот же попали! – резкий возглас прервал моё блаженное плавание.
Я открыла глаза: ну, конечно, куда уж без них-то?!
У входа – три «тётки», явно челночницы. Все как одна: плотного телосложения, средних лет, обветренные лица, ну и, конечно, «родная речь».
– Сонька, ты потише, не матерись, – предупредила белокурая «дама», чем-то напоминающая актрису Галину Польских.
– А чего потише-то, чего не матерись-то? Всё равно ведь ни хр*на не понимают. Сказали же, что англичанки, – продолжала ворчать темноволосая, остроглазая, цыга-нистого вида Сонька. – Уж лучше б в гостинице остались. Под душем бы помылись, потом пивка холодного тяпнули, в ящик бы попялились. На кой чёрт сюда припёрлись? Да ещё и за двадцать баксов. Вот, жди теперь, пока тут всю Англию перемоют, – никак не могла успокоиться она.
– Да ладно тебе, Соня. Чего ты в ящике-то не видела? Надо ж хоть раз побывать в турецкой бане, не всё же только работать. Щас, полежим, погреемся, и до нас очередь дойдёт, – успокаивала «Галина Польских», располагаясь в свободном промежутке между двумя англичанками.
– Ага, дойдёт! Лет через пятьдесят и дойдёт, – ворчала черноглазая Сонька, расстилая своё полотенце между двумя запирсингованными английскими дивами. – Хоть бы пар ещё был, а то так, блин, фигня одна. Я, Лен, пар люблю, что б, аж до костей пробирало, а это что? Вот, лежи тут и кисни среди металлолома-то этого. Глянь-кось, сколь железа-то на них, – бубнила Сонька.
Челночницы дружно заржали.
Ну всё, «пропала квартира», – подумалось мне.
Эти «дамы» с их разговорами, с такой до боли знакомой, так называемой «родной речью», ну никак не вписывались в моё радужное сегодня состояние. Я, в надежде вновь остаться наедине с моей Роксоланой, поднялась с подиума и направилась к ближайшей кабинке. Здесь, в кабинке, было чуть-чуть потише, хотя всё равно всё было слышно.
Правда, надо признать, матерились они прямо-таки виртуозно, особенно чернявая Сонька. В её исполнении это был высший пилотаж. Делала она это мастерски, это уж точно. В другое время стоило бы и послушать, но только не сегодня, сегодня мне хотелось совсем другого.
– Пар тебе, Сонечка, дома будет. Вот прилетим домой, в деревню к себе поедешь, там тебе будет и пар, и веничек, – успокаивала та, что Лена. – Не ворчи уже, бросай свои кости давай и грейся.
– Ага, дома! И баня, и кофе с какавой… прямо в постель, – не унималась никак Сонька. – Дома приеду и сразу сайгачить.
– Это как это «сайгачить»? – в разговор, наконец, вмешалась третья дама, крашеная блондинка со стрижкой «каре».
– Как-как! Ты сайгаков когда-нибудь видела? Нет? А я, Маш, в Казахстане в детстве жила, вот уж насмотрелась на них. Знаешь, как они носятся? Ну вот, и я так. Приеду и, руки в ноги, сразу в свою деревню со шмотками. Всех обежать, продать, деньги собрать за прошлое. Сама ведь знаешь, люди в долг-то наберут, а отдавать-то и не шибко торопятся, не дождёшься! Вот и собираешь потом по копеечке, скажи, Лен?
– Ага, это-то уж точно, – подтвердила Лена-Галина Польских. – Сонь, а ты чего в этот раз набрала?
– Да так, всякого г*вна с х*еву гору, – спокойно ответила мастер художественного слова, челночница Сонька.
На этот раз ржали не только её товарки, но и я тоже. Правда, мне приходилось всё же сдерживаться, зажимая рот обеими руками. Нет, эта Сонька была определённо маэстро в своём деле: так художественно выражаться, нужен, ну просто, особый талант.
– Нет, правда, девки. У нас, ведь, дорогого-то не берут, вот я и вожу всякую хренотень, лишь бы подешевше было. У меня ведь, Маш, мест-то на рынке нет, как у тебя, – объясняла Сонька.
– А где ж ты тогда продаёшь?
– Да где придётся. В перевозках своих, бывает и в кейтеринге, ну и так, по знакомым.
– Сонь, а что это за «кейтеринг» такой и что за «перевозки»? Ты, что ли, работаешь где-то ещё? – интересовалась Маша.
– Конечно, работаю. Вместе с Ленкой, в аэропорту нашем. Дежурными, в отделе перевозок. Сейчас, правда, нас в агентов переименовали… Во, блин, названьице, прям, сплошные «джеймсы-бонды» все.
– Сонь, а «кейтеринг»?
– А, это комбинат питания, там еду на рейсы готовят. Раньше-то он бортцехом назывался, а теперь тоже, блин, «кейтеринг»! – Ворчала Соня, переворачиваясь на спину. – А ты, Маш, что, только на рынке, что ли?
– Конечно, а где же ещё-то? А чего ты из своих перевозок не уволишься, раз сюда уже ездить стала? На фиг тебе твои перевозки, денег-то там, поди, мало плотят? – интересовалась Маша.
– Да какие деньги, Маша?! Слёзы одни, а не деньги. Тысяч восемь, и то, если пре-мия ещё есть, а так, то и того меньше. Вот и гоняю в Стамбул, на маслице к хлебу себе зарабатываю. Троих-то ведь детей кормить-одевать надо, да и учить тоже.
– А чего не бросишь тогда работу? Чаще бы сюда ездила, не только на хлеб с маслом, но ещё бы и на икру бы было, – продолжала разговор Маша.
– Икры я, Маш, и так поем. У нас её часто продают, экипажи с востока привозят, тоже видать сайгачат. А работу не бросаю… да как тебе сказать? Авиация – это ведь как судьба. Хоть смейтесь, девки, хоть нет, но я, как самолёты-то только вижу, да слышу, как двигатели на взлёте ревут – до сих пор у меня аж сердце заходится. С самого первого раза, как я из деревни своей после школы приехала. Дядька мой в аэропорту тогда ещё авиатехником работал, ну он меня в перевозки-то и устроил. Хотела потом в стюардессы, да, видно, не судьба оказалось.
– А чего, «не судьба-то», Сонь? – интересовалась Маша. – Ты вроде ничего, симпатичная.
– Чего-чего! Первого своего встретила, Кольку, вот чего. Забеременела, Ирку родила, вот и отлеталась, – раздражённо ответила Софья.
– Ну, и чего? В стюардессы, штоль, только бездетных берут? – не отставала Маша.
– Почему, «только бездетных»?! Просто, куда бы я Ирку-то свою тогда дела?
– А муж?
– А что, «муж», муж объелся груш. Не было никакого мужа, – отчего-то всё злилась чернявая Сонька.
– Как это, «не было»?! А Коля?
– Коля? А что, Коля? Коля-то был, а вот мужа-то не было.
– Как это? – Маша, казалось, не могла понять.
– Как-как! Каком вверх. Колю моего как ветром сдуло, когда узнал, что я забрюхатела. Был Коля и сплыл, – резко вдруг оборвала Софья.
На некоторое время в бане повисла тишина, только англичанки вяло уже переговаривались, видимо, совсем уже разомлели от тепла.
– Девчонки, а пошли в предбанник?! – предложила вдруг та, что Лена, – У меня там коньячок в сумке имеется, вот и дерябнем чуть-чуть по граммулечке. Мне подружка с «дьюти фри» вчера подарила, говорит, что хороший, настоящий армянский.
– Ну вот, другое ж дело! А чего ты раньше-то молчала? – Сонька уже поднималась с подиума.
Следующие минут двадцать я снова слышала только лишь нежный английский ще-бет, да ещё изредка шумно вздыхала мочалка (вжу-у-ух!), когда банщица-турчанка резко, сверху вниз, проводила по ней рукой, отжимая излишнюю пену.
Мои соотечественницы, раскрасневшиеся, явно повеселевшие после принятой «граммулечки», шумно ввалились в банный зал. В воздухе поплыл пряный, густой запах хорошего коньяка.
– Ну, сейчас начнётся, – подумала я раздражённо. Но, что я могла предпринять? Увещевать? Глупо и бесполезно.
Оставалось сидеть в своей кабинке и молчать. Правда, хотелось уже вернуться на подиум (пол в кабинке становился чересчур уж горячим), но это следовало бы сделать раньше, до возвращения наших дам из предбанника. Мне не хотелось обнаруживать себя. Вряд ли им было бы приятно узнать, что кто-то слышал их разговоры. Англичанки – не в счёт. Сказала же Сонька: «Всё равно ведь ни хрена не понимают». Вдруг ловлю
себя на мысли, что говорю уже Сонькиным языком?! Да уж… воистину ты могущественна, «родная речь»!
Тем временем мои соотечественницы направились, было, к подиуму, как Лена вдруг предложила:
– Девчонки, а пошли в кабинку?! Там хоть поговорить спокойно можно, а то перекрикиваются тут через всю Англию.
Они с хохотом направились прямиком в мою сторону. Я замерла: ну вот, сейчас…
Но они устроились рядом, через одну кабинку от меня. Шумно завозились, рассаживаясь на полу.
– У, бли-и-ин, аж ж*па горит, – услышала я Сонькин знакомый уже голос. Дамы-челночницы дружно заржали.
– Сонь, а что дальше-то было? – хотела, видимо, услышать продолжение начатого в предбаннике рассказа Маша.
– А что, «дальше»? Дальше я Серёге-то и призналась, что у меня дочь в деревне имеется.
– А он?
– А что, он? Ему пофиг было, он ведь, жениться-то на мне и не собирался.
– Как это – «не собирался»?! Вы ведь, вместе уже жили?!
– А чего ему собираться? Он, когда хотел, у меня жил, когда не хотел, у себя. Мы ведь в одной общаге с ним жили. Я же всегда под боком. И готовлю ему, и обстирываю… чего ещё? Вот когда уж Илюшке-то нашему совсем уж время родиться пришло, я его и спросила, чего он делать-то собирается? Вот тогда-то уж он мне только предложение-то и сделал. Правда, я после родов уже узнала, что ещё и Нинка, из нашей же общаги, тоже от него беременная была, но она аборт потом сделала.
– Вот же гад! – не выдержав, возмутилась Маша. – Ой, извини, – тут же спохватилась она.
– Да ладно! Чо уж там, «извини-то»? Так ведь и есть, Маша, гад ведь и есть. Хоть и поженились мы, а всё как не одной семьёй жили. Денюжки-то всю жизнь врозь. Он всегда мне, тютелька в тютельку, только на хозяйство-то и давал.
– А остальное?
– А остальное? Ну, сначала говорил, что на кооператив откладывает, а потом так уж и повелось. Правда, полкооператива-то всё же на мои денежки куплено. Я ведь, в Стамбул-то давно мотаюсь. Из-за квартиры и начала.
– И что, рассчитались уже за кооператив?
– Да давно уже.
– Сонь, а сейчас-то ты чего ездишь?
– Сейчас Ирке моей деньги на квартиру собираю, она ведь невеста уже.
– А Серёга что?
– А что, Серёга? Он, конечно, к Ирке хорошо всегда относился, тут уж я ничего не скажу, но она ведь не дочь ему, так что денег он ей не даст, хоть и есть у него денюжки-то, есть! Он ведь у меня тоже ещё и подрабатывает. Телевизоры там, компьютеры, всякую технику починяет. Мастер-то он хороший, а вот денюжек-то нам с Иркой не даст. Вот я и мотаюсь в Стамбул. Надо же девке помочь, чтобы уж не мыкалась, как я в своё время. Да и мало ли, какой мужик-то ей ещё попадётся? А она у меня девка хорошая, и работает, и учится ещё. А для Илюшки да младшенького нашего, Мишаньки, так и вовсе мать родная, а не сестра. Особенно, когда я уезжаю. Я ведь за ней, девчонки, как за каменной стеной.
– А что, Серёга-то твой – не «каменная стена», что ли?
– Да какая «стена», Маш?! Ну, ты даёшь! Ты сама-то таких мужиков видела, чтобы «каменная стена»? Чего молчишь? Я вот лично ни одного не встречала.
– А я вот, девчонки, встречала! – вдруг отчего-то радостно подключилась к разговору третья челночница, Лена.
– Где?! – хором выпалили Соня и Маша.
– Где-где, в Караганде! – смеялась Лена. – Да ещё и целых две штуки!
– Ленка, хорош смеяться, колись уже, кто такие? – требовала Соня.
Ленка ещё раз прыснула, и вдруг на полном серьёзе выдала:
– Ладно, девки, колюсь. Жоффрей де Пейрак из «Анжелики» и этот… как его… Ретт Батлер что ли?
Дамы-челночницы разразились дружным хохотом:
– Ну, Ленка, ты даёшь! Ну, ты и приколистка! Надо ж такое придумать! Во, выдала! – хохотали они.
Маша вдруг подлила ещё масла в огонь:
– Ты бы, Ленка, ещё сказала: «Идиот» Достоевского.
Новый взрыв веселья чуть не разнёс всю баню:
– Ой, девки, не могу! Ой, держите меня! Ой, уписаюсь сейчас!
Хохотали долго, наконец, замолчали.
– Девчонки, – начала вдруг тихо Маша, – а я вот думаю: почему таких мужиков, вот как Рет-то этот самый, нету? Нет, ну правда, я таких не встречала. Только в книжках, да ещё в кино. Вот баб таких, как Скарлет эта, в России полно, а мужиков таких почему-то нету. Вот вы встречали таких мужиков? Я лично ни одного не видела. Может, и не бывает их вовсе, и не было никогда? Мечта только одна?
– Да нет, Маша, может, и были. Да говорят, в тридцать седьмом, да ещё и в войну повыбивали всех, ну вот весь генофонд-то тогда и пропал, одна шелуха и осталась, – разъяснила Соня.
– Сонь, а на что нам тогда такие-то, если шелуха-то только одна?
– А где других-то, Маш, взять? Рожать-то от кого? От святого духа, что ли?
– Ой, девки, хватит уже о грустном, – вмешалась в их диалог Лена. – Пойдём, что ли, дерябнем ещё по граммулечке?
Вернулись они неожиданно быстро. Хотя, впрочем, я вполне бы могла успеть перебраться снова на подиум или в какую-нибудь другую кабинку, подальше от них, но почему-то этого не сделала. То ли лень уже было, то ли не имело смысла (слышимость везде была практически одинаковой), то ли зацепили они меня уже чем-то…
В общем, мы снова оказались практически соседями. Некоторое время мои соотечественницы молчали, совсем, видимо, разомлели от принятого внутрь «коньячка». Я уже почти задремала.
– Ой, девчонки, хорошо-то как, – услышала я Машин голос. – Все косточки разопрели. А то я думала, не разогнусь уж сегодня. Наворочалась, аж жуть. Четыреста «кэгэ» на карго вечером сдала, представляете? Да ещё и пол-Стамбула с утра, как Сонька говорит, просайгачила. Думала всё, помру на х*р. Так спину ломило, что просто капец.
– Ничего, потерпи, скоро уже. Вон ещё англичанок штук шесть до нас осталось, и наша очередь придёт. Я, Маш, слышала, что будто массаж-то этот турецкий такой, что потом еле и жива отползаешь, как и родилась только, – поддержала разговор Лена.
– Да знаю я, Лен, не в первый раз уж в бане-то турецкой. Только не здесь я, дев-чонки, раньше была. Вот попробуете, потом уж и не оттащишь вас. Каждый приезд хо-дить будете, точно вам говорю.
– Нет, девки, если бы мой Серёга только узнал, что я за эту вот х**ню двадцать баксов отдала, он бы просто усрался со злости, – подключилась снова к разговору молчавшая до этого Соня.
– Да ладно тебе, Сонь. Турки и взаправду здорово этот массаж делают. Сама вот сегодня попробуешь, узнаешь тогда. А двадцать-то баксов… так что уж, ты не заработала что ли, что б на себя хоть раз-то потратить? – убеждала Маша. – И что, Серёга-то твой, жадюга что ли такой, что за двадцать-то баксов удавится?
– Ещё какой, Машунь, я ж рассказывала уже, как всю жизнь терпела. Терпела-терпела, девки, а однажды даже чуть не развелась с ним.
– Да ты что, Сонька?! А чего же ты раньше-то молчала? – Подключилась к разговору Лена, – Нет, правда, чо я не знаю-то до сих пор ничего?!
– Да на кой ляд-то тебе это? Вот тоже, интерес!
– Как это, «на кой»?! Подруги же всё же?! Колись давай, – не отставала Лена. – Чо уж это вдруг, чуть не развелась-то?
– Ладно уж, девки, слушайте. Помните, дефолт-то у нас был? Ну вот, я как раз перед дефолтом-то этим долбаным решила всех своих ребят в Турцию свозить. Кто ж знал-то тогда, что такое будет? Иришка моя как раз девять классов закончила, ну вот я и решила подарок ей сделать, да и Илюшке с Мишанькой тоже. Они ведь у меня и учатся хорошо, и дома завсегда помогают. Про Иришку я уж и не говорю: она моя правая рука, заслужила девка эту поездку. Ну, значит, заняла я денег, в долларах, конечно. Много по тем-то временам, целых шесть штук взяла, чтобы и на отдых, да и на товар тоже. А как? Надо же и отдых отработать, да заодно и подзаработать маленько. Ну и поехали мы, значит. В Стамбул прилетели, я за три дня быстренько скупилась, на карго всё сдала, и мы с ребятами моими аж на самое Мраморное море махнули. Ох, и отдохнули же мы тогда! Целую неделю в таком отеле жили! Четыре звезды, правда, но всё «оллинклюзив», а вечером – дискотека, бар, боулинг… ну, в общем, по полной программе отдохнули.
Возвращаемся через неделю в Стамбул, и всё по телеку в новостях турецких на фоне родины нашей любимой доллары да рубли наши показывают. А отель-то
недорогой, спутниковой антенны-то нет, а значит, и программ наших нет. Я на «ресепшен» у турка спрашиваю: чо это, мол, такое, чо это деньги-то всё показывают? Тут он меня, б*дь, и огорошил: дефолт, говорит, у вас. Я как узнала, сколько теперь доллар-то стоить стал, то чуть не сдохла тут же на месте. Ёкарный бабай… это сколько ж мне отдавать-то теперь надо?! Сколько ж я с ребятами-то моими прокатала?! Ладно бы ещё – свои, а то ведь все деньги-то – занятые! И чо теперь делать?
Домой вернулись, я к Серёге: дай, говорю, денег, я на два месяца только и заняла, а он мне: «Как заняла, так и отдавай».
– И что? Не дал? – спросила Маша.
– Куда там! Я и ревела, и на коленях стояла, а он одно заладил: «Сама заняла, сама и отдавай». Вот тут-то и наступил, девки, момент истины, тут-то и дошло до меня. И задумала я развестись.
– И что? – снова спрашивала Маша.
– Что, «что»?! А дети? Они ведь любят его. Да и как парням без отца-то? Я ведь сама без отца выросла, так что знаю, каково это. А тут ведь парни, им-то отец ещё нужнее. Он их и мастерить учит, и в гараже они завсегда с ним. Он ведь инженер, так что много чего умеет, даже подрабатывает ещё, я ж говорила уже. Компьютеры там, телевизоры, технику разную…
– Сонь, а, может, у него денег тогда не было? – осторожно предположила Маша.
– Ага, блин, «не было»! Я же говорю: он всю жизнь подрабатывает. Были у него денюжки–то, были… только не дал.
- И как ты?
- А вот так. Сайгачила, как бешеная, из Стамбула не вылезала. Моталась туда-сюда каждый месяц: продам, и быстренько обратно. И так два года. Уговорила людей подождать, ладно, люди хорошие, свои, согласились, а то и не знаю, что б тогда и делала.
Ох, эти-то два года каторгой мне тогда показались! Я ведь, девчонки, ещё и по ночам в ларьке подрабатывала. Сигареты там, лабуду всякую, пиво продавала. Приду со смены, детей покормлю – погляжу хоть на них – и в ларёк, на ночь. Утром прибегу, покемарю пару часиков и айда в деревню со шмотками. А там ведь ещё и мать. Старая уже, больная совсем, а всё ей надо: и огород, и хозяйство. А не может уже, так что мне
и это ещё приходилось. А тут ведь ещё и это – деньги-то отрабатывать надо! Думала всё, сдохну тогда.
– Сонь, а ты чего мать-то тогда к себе не перевезла? Или Серёга против? – интересовалась Маша.
– Да перевезла уж, да только два года назад, когда катаракта уж у ней получи-лась. Тогда уж она только и согласилась, а то – ни в какую! Из дома, говорит, свовово только вперёд ногами меня уж и вынесете, и точка. Упрямая, жуть! Только операцией и уговорили, а потом уж, после операции-то, и совсем уж осталась. А дом всё равно продавать не дала, так что мне в деревню мотаться-то так и приходилось. Правда, скотинку-то я продала потом: как за курями, да за козами ходить, если я раз в неделю только и приезжаю?
– Что, и сейчас ездишь?
– А куда деваться? Мать-то, правда, померла уж полгода назад, царствие ей небесное, а дом я всё равно продать не могу.
– Не покупают, что ли?
– Да покупать-то покупают, просто продать не могу. Ведь память материна, да и родовое гнездо всё ж.
– Сонь? Сожгут ведь, бомжи-то?
– Да какие, Маш, в деревне бомжи? Нет, ну есть, конечно, пьянь-рвань всякая, да у меня соседи хорошие, так что ничего, приглядывают. А летом мы с ребятишками мо-ими и вовсе там живём. Правда, далековато на работу ездить, но я ведь в смену работаю, так что ничего, не каждый ведь день приходится, можно жить. Ой, девки, хорошо-то как у нас там! Речка чистая, берег крутой, скалистый такой. А сосны-то на скалах какие! А внизу – песок золотой. Мелконький такой, ласковый, идёшь по нему босиком, аж ноженьки поют. Да что я рассказываю-то, вот приедете летом, сами всё и увидите.
– Ага, «приедете»! А Серёга-то твой? Что он скажет?
– А мне пофигу, что он скажет. Я ведь после дефолта этого тоже другая стала, говорю же: «момент истины». Вместе живём, но я теперь тоже себе на уме, своего-то не упускаю. Дом-то материн – на мне! Да и денежки теперь тоже свои у меня. Откладываю помаленьку-то, вот и накопила. Теперь всё хоть поспокойнее.
– А чего «поспокойнее-то», Сонь? Ты ведь с долгами-то давно уже рассчиталась и на квартиру Иришке сделала, чего тогда и беспокоиться? Зачем ещё деньги-то? – вмешалась вновь в разговор Лена.
- Ну, ты, Ленка, даёшь! Как это, на что деньги? Да мало ли, как у Ирки да у парней моих жизнь-то сложится? Кто им поможет? Серёга? Ну уж, не знаю. Я после дефолта-то того не шибко на него и надеюсь. Ну вот сдохну я, и что тогда?
– Ну и дура же ты, Сонька! Чего это ты сдыхать-то собралась? – возмутилась Лена. – Вроде, крепкая баба ещё и не старая совсем. Сколько тебе сейчас?
– Сорок пять, баба ягодка опять, – со смешком ответила ей Соня,
– Да нет, девки, не в годах дело. Помнишь, Лен, лет семь назад я долго на «больничном» была, а потом ещё полгода в Стамбул-то не ездила? Так вот, у меня тогда фибромиому признали и сказали, что надо срочно на операцию, уж больно быстро она росла. Я тогда всё сразу и поняла, но никому ничего не сказала: ни Серёге, ни матери – никому. Перед операцией решила ещё раз в Стамбул напоследок съездить. Помнишь, мы ещё тогда вместе на майские-то праздники были? Девятое мая в кафе на улице праздновали? Пели весь вечер, помнишь? Ты, я, Катька Меньщикова, Танька Агрест, ещё кто-то, не помню уж. Ох, как же мы пели тогда! Официант нас ещё обслуживал, азербайджанец, из «наших». Он ещё нам тогда говорил, когда мы уходить-то собрались: «Девочки, не уходите, пойте ещё! Я сам хозяину заплачу, заказывайте, что хотите – всё принесу, только пойте!», помнишь?
– Ага, точно, было такое, так и говорил. Смешной такой! Сонька, так вот ты чего потом по дороге в гостиницу-то ревела?! – догадалась вдруг Лена. – А мы и понять не можем – чего это ты? Вроде не пьяная… и спросить боимся.
– Ну да, в гостиницу после кафе идём – вечер хороший такой, тепло, листики совсем уже зелёненькие. Вы все весёлые такие, смеётесь-идёте, а я на вас гляжу и вдруг думаю: – Господи, хорошо-то как! Вот вы и дальше петь так будете, а меня уже и не будет. И не хотела, а слёзы сами так и потекли. Хочу остановиться – а не могу.
– Ну ты и дура, Сонька! Чего это вдруг, «не будет-то»? Подумаешь, фибромиома! Да она у каждой третьей! Да и операцию сделали уже, чего ты? Убрали же твою фибромиому!
– Да не фибромиому, Леночка, – грустно продолжала Соня. – Онкология это была, мне уж потом сказали. Правда, сейчас уже семь лет прошло, так что врачи говорят, что можно надеяться.
– Да ты что?! Конечно, Сонька, не сомневайся! Если что, то с этим, говорят, больше пяти лет не живут, а у тебя уже семь, значит, всё нормально уже, не думай! – горячо убеждала Лена. – Только, знаешь… не надо бы тебе уж больше в Стамбул-то мотаться, хватит уже!
– Точно, Соня, Лена правильно говорит, – поддержала Маша.
– Надо, девочки, надо. Если что, то хоть деньги ребятам останутся, и на учёбу… и на первое время…
– Тьфу на тебя, Сонька! Идиотка ты хр*нова. Ведь, говорят тебе, что всё хорошо, б**дь, будет, а ты не веришь. У меня сестра вон… двоюродная… в онкологии работает, так что я точно знаю, она мне рассказывала, – горячилась, убеждая Соню, Лена.
– Ленка, а ты чо вдруг материшься-то? Меня всю жизнь за это ругаешь, а сама? – засмеялась неожиданно Соня.
– С тобой заматеришься, шизофреничка ты х*рова, – Лена тоже уже смеялась. – Ладно уж, девки, давайте помолчим, погреемся. Ложитесь уже рядком, кости свои раскладывайте, а то уж задницы задымятся скоро. Ой, хорошо-то как, господи!
В кабинке завозились, видимо, укладываясь на пол. На некоторое время в бане воцарилась тишина. Даже англичанки давно уже не щебетали; только и слышно было, как гулко и густо «вжухала» мочалка в крепких, натруженных руках банщицы-турчанки.
Я лежала в своей кабинке совершенно какая-то обессиленная, расплавленная, словно уже накрепко впечатанная в горячий мрамор пола. Голова гудела, как после многодневного недосыпа. Господи, что это было? Зачем я здесь? Я ведь приехала только за Роксоланой… а Соня?! Как же я теперь с этим? Что же это за день-то такой?!
– Лен, – вдруг снова услышала я Сонин голос, – а ты-то чего тоже в Стамбул стала ездить? Твой-то Юра – лётчик.
– Ага, лётчик-налётчик. Такой же козлище, как все, – пробурчала Лена.
– Да ладно тебе, я, сколь его знаю, он вежливый такой всегда, интеллигентный. Да и от тебя я никогда ничего худого о нём не слыхала.
– Да чего я рассказывать-то буду? Зачем это? Чтобы девки наши перевозчиские всё узнали, да и поржали потом?
– А чего узнали-то?
– Да что козёл он, вот чего! Всю жизнь, так же, как твой, денежки свои грёбаные на книжку будто бы откладывал, «на старость» говорил. Мне даст с получки двести «рэ», и на эти долбаные двести «рэ» и живи потом, как хочешь. И девчонок, и его потом, козла, корми.
У меня, Сонь, раньше, знаешь, колготки-то новые только к празднику и покупались, а так всё штопала-перештопала, ну просто срам один! Зимой-то ещё ничего, под гамашами-то не видно, летом – тоже, без них ведь ходишь, а вот весной-то да осенью… Идёшь, бывало, и всё кажется, что встречные прохожие всё на мои колготки позорные пялятся.
– Ну уж, колготки-то?! Чего уж они там стоят-то? – удивилась Маша. – Нет, Лен, правда?
– Ну не скажи, Маш! Это теперь они дешевле, чем презики, а тогда… аж целых три рубля!
– Ну и три! Что, из двести «рэ» не могла себе, штоль, три рубля позволить? – напирала Маша.
– Ну ты даёшь, Машка. Я ж говорю: и его, и девчонок кормить. А ещё ведь и за квартиру надо, и за телефон; а девчонки-то растут, сама ведь знаешь, сколько детям-то надо? А потом: где их напасёшься, колготок-то этих? Они ведь при нашей работе летят просто. То пассажиры багажом зацепят, то ещё чего, скажи, Сонь?
– Это точно, – подтвердила Соня. – Я всегда с собой на смену пару запасную беру и почти никогда домой обратно не приносила. Ну, ладно, Лен, а дальше-то?
– Ну, в общем, надоело мне, девчонки, про говно и конфеты слушать, и подалась я вслед за Сонькой в Стамбул. Ты мне, Сонь, помнишь, денег-то в первый раз и одолжила?
– Тааак, – протянула Соня. – Ладно, про Стамбул, это понятно, а вот про говно и конфеты – это как?
– Да так! Мой Юрка, если я когда денег у него просила, всё мне говорил: «Настоящая хозяйка и из говна конфетку сделает». А ты, Сонь, говоришь: вежливый такой, интеллигентный!
– Да ты что?! Вот козёл-то! – возмутилась Соня, – Меня, девчонки, ну, прям, бесит всю, когда мужики такое говорят. Из говна конфетку! А что конфетка-то эта тоже ведь, говённая получится, этого они не думают?! Нет, правда, девчонки, да? Говно и есть говно, хоть как его приготовь, всё равно вонять будет. Во всяком случае, я своих детей никогда говном не кормила и кормить не собираюсь. Пусть мужики его сами и трескают, раз так говорят. И лучше сырым, так полезнее, да ведь, девчонки? – подытожила Сонька свой экскурс в кулинарию.
Гомерический хохот просто взорвал банный зал. На этот раз ржали уже все четверо. Да-да, и я тоже. Правда, рот всё же по-прежнему зажимала, чтобы не выдать, что я давно уже вместе с ними. Вместе с ними? Как же это случилось? «Как-как? Каком вверх!», – сказала бы Сонька и была бы права. Чего уж спрашивать-то, когда и так всё ясно? Наконец, мы все прохохотались, и Маша спросила:
– Лен, а дальше-то что? Ну съездила ты в Стамбул, и он-то что?
– А дальше? Ну съездила я, значит, время получки, а я – раз, и денег у него не прошу. Он молчит, ну и я молчу. Время аванса, а я опять не прошу. Он молчит, и я молчу. Он насупился, ходит злой такой, губы всё свои поджимает. Я жду. Не выдержал: ты, говорит, чего денег-то не просишь? А я небрежненько так: а мне не надо! Как это, говорит, не надо, а у самого аж челюсть отвисла. А на кой мне твои жалкие двести «рэ», говорю. Ах, жалкие?! И понеслось! Разодрались аж. Ну, с тех пор я денег у него и не беру. Правда, он, когда летал ещё, то сам на серванте мне эти двести «рэ» оставлял. Я сначала не трогала, а потом думаю: а чего уж, лишние, что ли? Пусть хоть что-то девчонкам от отца достанется. А теперь, когда его с лётной-то работы списали, то и этих денег не вижу: пенсионер, блин, какие деньги?
– Лен, а он что, так и не работает, что ли?
– Какое – работать! Кем он работать-то может? Вахтёром, охранником только. Профессия-то лётчицкая – узкая, сама ведь понимаешь.
– Ну и охранником, что уж такого? Работают же люди?!
– Так-то ведь – люди! А мы ведь лётчики, мы ведь гордые! Как это мы в вахтёры-то пойдём? Вот и сидит на пенсии, пенсионер х*ров!
– А что он тогда целыми днями-то делает? – интересовалась Маша.
– Что делает? Да пьёт, чего же ещё-то. А потом спит, да телевизор смотрит. Проснётся, выпьет ещё и снова спит, вот и все дела.
– Да ладно тебе, Лен, не наговаривай уж зря. Он всегда чистенький такой, при галстуке всегда, – перебила Соня.
– Ага, с утра побреется, галстук нацепит, и в магазин – за бутылочкой! Чистенький такой, интеллигент х*ров! Пыль в глаза-то он пустить умеет. А ты бы видела, Сонь, чего он мне дома-то вытворяет. Это он на людях только такой, а дома-то… и говорить, девки, не хочу.
– Так чего ж ты его не выгонишь-то тогда?! – возмутилась Маша.
– А куда его выгонишь? Квартира-то на нём оформлена. Я-то куда с Катькой? Ладно, ещё хоть Маринка с мужем своим отдельно живут – мы им квартиру отдали, что мне от бабки моей досталась. Да и расписка, опять же…
– Это какая-такая ещё расписка? – поинтересовалась Соня.
– Да года полтора назад я у него денег взаймы взяла. Маринка с мужем своим Пашей тогда в дело какое-то ввязались, кредит взяли, да и погорели потом. Дружки его и подвели. Кинули что ли, или ещё как, не знаю. Тёмная, в общем, история. А кредит-то им возвращать пришлось, они ведь брали. Ну вот, я денег дала, сколько было, а остальное где взять? Не квартиру же продавать? Я тогда к Юрке, объяснила ему всё, ну и дал он мне всё же, хоть и долго упрашивать пришлось, но только под расписку, гад, дал.
– Да ты что?! Для родной дочери – под расписку?!
– Ага! Только он всегда сомневался, что Маришка ему родная.
– Это как? У тебя до него был, что ли, кто-то?
– Да никого не было ни до него, ни после него. Просто я за него уже на пятом месяце выходила, так вот, он на второй день после свадьбы мне и сказал, что, мол, если я ему до свадьбы дала, то и другим могла, а значит, ещё неизвестно, от кого это я залетела.
– Вот козёл-то! – не выдержала Соня. - Маринка-то у вас – ну, вылитая он! Это Катька и в тебя, и в него, а Маринка – ну, копия он! И не только лицом, гордая такая вся, ну, чистый Юрка твой.
– Лен, а ты про генетическую экспертизу когда-нибудь слышала? – спросила Маша. – Вот бы ты ему нос-то утёрла.
– Нет, девчонки, про экспертизу-то эту я знаю. Только там ведь, надо материал этот биологический, ну кровь там, или ещё чего, и от ребёнка, и от родителей брать. А
как я Маришке скажу? Отец, мол, сомневается, что ты его дочь? Так, что ли? И что с ней тогда будет? У неё, вон Сонька знает, характер-то какой, вся в Юрку! Да и любит ведь она его, а тут такое. Нет, девчонки, не надо ей знать ни про расписку эту, ни про папаню своего любимого, ни про экспертизу, так вот.
– Да, дела… – протянула Софья. – А я и не знала ничего.
– А зачем вообще кому-то знать? Кому чужие горести-то нужны? Разве посмеяться только?
– Это уж точно, девчонки, – заключила Маша. – Народ у нас добрый. Расспросят про всё, посочувствуют на словах, а сами думают: «Так тебе и надо!», да ещё и поржут потом. Я как на рынке-то торговать начала, такого насмотрелась, что просто жуть одна!
– Маш, а ты давно на рынке?
– Да уж лет двенадцать, почитай, будет.
– А раньше где работала?
– А где только и не работала. Нет, вообще-то так-то я медсестра, в реанимации раньше работала. Только, помните, в те годы-то и зарплату месяцами задерживали, и безработица. А у нас ещё как раз и сокращение в отделении намечалось, такое началось! Ну, в общем, я не стала ждать, и сама уволилась. Помыкалась-помыкалась – нет работы, и попала я, девчонки, в торговлю. Одноклассница моя на кассе в гастрономе работала, ну вот, она меня на фасовку-то и пристроила. Только долго я там не задержалась: раз – недостача, два – недостача, я ни причём, а платить из зарплаты всё равно приходится. Что делать? Смотрю, народ как раз кто в Польшу, кто в Стамбул ломанулся, и ничего, получается у людей. Дай, думаю, и я попробую. А чего? Что я хуже, что ли? Ну, и поехали мы с Сашкой моим. В первый раз боялись, конечно, но ничего, всё удачно получилось. Так и стали ездить. А потом он тут всё больше пивко по ресторанам, да ещё и коньячок вечером в номере, ну и на что он мне тут? Помогать? Так всё равно ведь в товаре ни фига не понимает, говорит мне: «Чего ты носишься, как угорелая? Возьми труселей баксов штук на пять, да и торгуй себе». Нет, девки, вы представ-ляете?! И куда я потом с тонной трусов-то этих? До смерти, что ли, ими торговать? Ну, в общем, стала я ездить одна, а чего? Груз таскать, так носильщики же есть, да и сама я не барыня какая – в реанимации-то тоже ведь всякое приходилось. Ну вот, так теперь и езжу.
– А он? – спросила Соня.
– А он сначала на рынке стоял, а потом и оттуда я его убрала: ну не умеет торговать, и всё тут. Ну, нету в нём этого. Я двух девок молодых наняла, зарплату им хорошую положила, ну, они и старались. Правда, подворовывать потом начали, я, как поняла, уволила обоих на фиг. Сейчас у меня родственницы мои работают, так спокойнее. А до того, знаете, скольких сменила? Не пересчитать!
– Да ты что, Маш?! С родственниками-то ведь, хуже нет! Одна только зависть чего стоит.
– Это уж точно, Соня. Только я теперь постарше взяла: они бабы жизнью битые, так что с понятием, ничего, стараются. А я их и не обижаю: плачу нормально, подарки, опять же, к праздникам и им самим, и их семьям. Где они такое найдут? Вот и ценят, стараются.
– Ладно, Маш, а Сашка-то твой? Он-то чего делает?
– Сашка? Да ничего почти и не делает. То рыбалка у него, то охота. Нет, сначала, когда Вовка-то наш совсем маленький был, он дома с ним всё занимался. А чего? Я сайгачу, а он с сыном, ну и по хозяйству ещё. А как же ещё-то? Раз я добытчица, то он домохозяйка.
– А потом, когда Вовка-то вырос?
– А потом? Да так же всё. Чего ему работать где-то за копейки, да и кем? Шоферить опять? Ну нет, нечего последнее здоровье за гроши гробить. Пусть лучше уж дома сидит, да мне помогает. Товар на рынок свезти, меня с грузом встретить, да мало ли что?
– И всё?! Маш, захиреть ведь мужику-то без работы можно? Или запить. Он не пьёт у тебя?
– Ну как тебе сказать, Лен? Уж что бы совсем, так нет этого. Правда, бывает, при-лечу, выгружусь, а его нет, не встретил. Что такое, может, дома чего случилось?! Я домой на попутках, нервная вся! Домой влетаю, а он, блин, спит себе, чуть тёпленький! Перегаром всё провоняло. В квартире – бардак, на кухне – помойка, в общем, жуть одна. Я его трясти, ору, конечно.
– А он?
– Он сначала оправдывался, конечно, а потом уж и прорвало: «Конечно, я говно, х*р собачий! А ты у нас предприниматель, добытчица! Ты у нас Мария Семёновна, а я так, х*й моржовый! Ещё неизвестно, чем ты там в Стамбуле-то своём занимаешься!
Трахаешься, наверное, там со всеми подряд, бл*дь ты такая!». И дальше в том же духе. Я стою, обледенела вся, слова вымолвить не могу. Как убил он меня тогда. Дня три в себя прийти не могла, ходила как чумная, даже мыслей никаких не было. А потом… как-то ушло всё, некогда за работой-то переживать, да и жалко его стало.
– Жалко?! Ничего себе! – возмутилась Лена. – Он тебя так, а тебе же ещё и жалко?! Чо-то не пойму я тебя, Машка. Как это так, а?
– Да так, Леночка. Он, ведь, может, от ревности это.
– Как это, «от ревности»? Был, что ли, повод?
– Да не было ничего! Не во мне дело.
– А в ком тогда?
– Ой, девчонки, зря я, наверное, а, может, и нет. В общем, он давно уже ничего не может, лет десять уже. Шофёром когда работал, застудился тогда, или чего-где подцепил, не знаю уж, только вот такие дела, – закончила своё признание Маша.
«Девчонки» потрясённо молчали. Наконец, Лена спросила:
– Маш… а ты… как же… вот так все десять лет и… ничего, что ли? Так и живёшь? Ну, я не знаю! Молодая ж баба, хоть завела бы себе кого, надо ж хоть иногда?
– Да не могу я, девчонки. Говорю же вам, жалко мне его. Он ведь, в общем-то, мужик хороший и пьёт не всегда. Он больше охоту да рыбалку свою любит. Да и за Вовку я ему благодарна, он ведь, получается, его и вырастил. Я-то всегда, то на рынке, то здесь, а он с Вовкой всё. У других сыновья, то наркоманы, то алкаши уже малолетние, а Вовка у нас и институт закончил, и в аспирантуре уже учится. Уж и не знаю, в кого он у нас такой? А всё благодаря Сашке. Да и как я без него, девчонки? Я ведь ещё мало-леткой в него влюбилась. Мы в школе одной учились, правда, он на два года старше меня был, внимания даже не обращал. Ну да, на что я ему? Кто я? Так себе, да ещё и малолетка. А он у меня красавец, на этого, как его, в фильмах ещё всё американских играет?
– Рембо, что ли? – подсказала Соня.
– Да нет! Этот светленький такой, но тоже всё в боевиках этих играет. Красивый такой. Здоровый, как мой Сашка раньше. Он ведь, у меня красавец, девчонки, был, все девки за ним бегали.
– А он?
– А он как будто и не замечал вовсе. Он всё в баскетбол свой играл.
– А ты?
– А я всё бегала на него смотреть. Потом сама в баскетбольную секцию записалась, чтобы поближе к нему быть.
– А он?
– А что, он? Он как играл, так и играл, на что я ему?
– А как же вы сошлись?
– А это уже когда он из армии пришёл. Да, я ему ещё в армию всё письма писала. В любви признаться не насмеливалась, а так всё, намёками, думала, что поймёт. Только – куда там! Я-то всё про любовь, а он-то всё про дружбу, да про службу.
– А чего он тебе тогда и отвечал, если не любовь?
– А жалел, наверное, малолетку, вот и отвечал.
– Маш, а потом-то, когда он из армии-то пришёл?
– Ну уж потом-то я просто вцепилась в него. Он в кино – я с ним, он на танцы – я опять с ним. Он бы, может, и прогнал, девки-то вокруг него табунами ходили, да ведь я как сестрёнка ему была, так сестрёнкой и звал. Жалел меня, обидеть не хотел, потому и не прогонял. А я-то из-за него сколько раз с девками дралась! Они ведь и правда, проходу ему не давали. Раз на танцах с одной так сцепилась, что чуть в милицию не вызвали. Он меня от неё еле и оторвал, на улицу вытащил, в парк увёл и говорит: «Ну, сестрёнка, ты и даёшь! Совсем, что ли, сбрендила?». А я ему, вся такая ещё горячая, всё отойти никак не могу: «Да, сбрендила, сбрендила! Люблю я тебя, ещё с седьмого класса люблю, а ты всё «сестрёнка, сестрёнка» … Он, конечно, после этого сторониться меня как-то стал, только я ведь не отставала. А потом, когда он на грузовике своём в аварию попал и в больнице нашей с переломами лежал, я от него уж и не отходила. Ну, и поженились после этого. Ох, и счастливая я тогда была, девчонки! А уж любила его как! И не передать вам.
– И что, до сих пор, что ли, любишь?
– Да как вам сказать, не знаю я, девчонки. Иногда уж кажется, что и нет, особенно когда он по-пьяни мне такого наговорит, что думаю: всё, хватит, выгоню на х*р! А потом, как подумаю, ну куда он, кому он нужен-то? Ведь сопьётся без меня! Так жалко его ста-нет, что и не передать вам. Не знаю, девочки, может, до сих пор люблю его, что ли? Вы вот говорите, что я не заведу-то себе никого, ну, хоть для этого, для самого? Так вот,
пробовала пару раз. Дай, думаю, хоть для здоровья, да и вспомнить, как хоть это бывает? Только не вышло у меня ничего, так что уж и не пробую больше.
– Маш, а как это: «не вышло»? – удивилась Лена. – У нас-то ведь, у баб, с этим никаких проблем, хоть в каком возрасте?
– Да не в этом дело, Лен! Просто не смогла я. Раз познакомилась тут с одним, а как до этого самого дело-то дошло, как представила я Сашку моего – так и рванула из номера, уже полуголая вся. Ладно ещё, что хоть мужик-то тот трезвый был, а то бы, хоть заорись потом, ничего бы его не остановило.
– А второй?
– А от второго за это же самое по морде-то и схлопотала, так что уж и не пробую больше. И без этого можно жить, девочки, так спокойнее даже.
– Ну, не знаю… Маш, как без любви-то? Чего уж тогда и жить? – задала риторический вопрос Лена.
– А где она, любовь-то, Ленка? – вмешалась в разговор молчавшая до этого Соня. – У нас, что ли, с тобой? И кого любить-то? Где эти мужики, чтоб любить-то? Ты их видела?
– Ой, Сонь, ну я же говорила, – начала, было, Лена.
– Да знаем, знаем уже! – неожиданно резко оборвала её Соня. – Ретт Батлер, да этот, как его там, Жоффрей де Пейрак, что ли?
Она вдруг расхохоталась. Смех – резкий, какой-то оскорбительно грубый, одиноко повис в звучной тишине бани.
– Ладно уж, – как-то словно примирительно сказала уже Соня. – Чего уж там, не обижайся ты, Ленка. Хватит уж про мужиков-то, давайте-ка, лучше споём, девки. Акустика-то здесь какая, чуете?
И, не дожидаясь ответа, она вдруг неожиданно пропела:
– А-а-ве-е Мари-и-ия…
Голос – чистый, сочный, густой контральто – хлынул волной к центру зала; рванулся, взлетел вверх, к самому куполу; там как будто на мгновение завис и, вдруг мощ-ным потоком обрушился вниз, растекаясь по всему пространству бани, заполняя и пропитывая его собой.
Когда последний отзвук этого чуда, наконец, погас, поглощённый тугим мрамором стен, я потрясённо отметила, что в бане царит какая-то вселенская, прямо-таки библейская тишь. Англичанки уже не щебетали, молчали также и мои соотечественницы. Банщица-турчанка со своим мыльным мешком, неподвижно, словно истукан, застыла над очередной клиенткой. И только капала где-то далеко вода из крана, звучно отмеряя время вечности.
– Так было, наверное, во Времена Сотворения Мира, – подумалось мне.
Сонька-Сонька, что же ты за чудо-то такое? Сколько же в тебе всего намешано? Да уж, воистину: «ты, Моцарт, недостоин сам себя».
Обычная «челночница», простая русская баба, замотанная бытом и судьбой, с ду-шой, напрочь почти уже выжженной, как пустыней, нашей родной российской действи-тельностью, ты, сама того не зная, осталась той, прежней, «БЕГУЩЕЙ С ВОЛКАМИ», той, которой и была когда-то рождена.
– Вот это да… – услышала я восхищённый Машин голос. – Сонь, да тебе бы в опере петь!
– Да ладно тебе, Маша, – смутилась вдруг Соня. – Ты вон, Ленку ещё не слышала. Знаешь, как она-то поёт?! Куда там Казарновской какой-то! – с гордостью за подругу продолжала она. – Давай, начинай уже, Ленчик, чего тянуть-то?
– Со-о-онь, а чо петь-то будем? Нашу, что ли? – отозвалась Лена.
– А чо ж ещё-то? Конечно, нашу, – подтвердила Соня. – Давайте уже, начинайте, девки! Ты, Машунь, тоже давай, пой!
И они запели: – Ой, мороз, моро-оз, не моро-озь меня, не моро-озь…
Господи, как же они пели! Мощное трио, казалось, наполнило собой весь зал; взорвало его и неслось уже над заснеженной площадью, над свинцово-тяжёлым зимним Босфором, над спящей ночной Землёй, унося ввысь, к Истокам Мирозданья, то ли песню, то ли молитву, то ли саму душу. Боже, как же они пели!
Я и не заметила, как сама подключилась к ним, и только когда угас последний звук, поняла, что тоже давно уже пела вместе с ними.
– Ну ни фига себе, а тут ещё, оказывается, и наши есть, – услышала я тихий Сонин шёпот. – Эй, ты кто? – громко вдруг окликнула она.
– Да наша я, девочки, наша. То есть, ваша, – совершенно запутавшись в этих «наша» и «ваша», отозвалась я.
– А раз наша, то… чего сидишь-то там? Иди, давай, уже к нам! – предложила Соня.
– Да здесь уже я, давно уже здесь, с вами, – я уже входила к ним в кабинку.
А потом мы снова пели. Как же мы пели тогда! Я до сих пор всё помню: мы не просто пели, мы парили над Миром, мы владели его самыми сокровенными тайнами, мы были одной огромной женской душой и, кажется, понимали тогда, что же есть Истина.
Прости, Роксолана, я вернусь к тебе, я обязательно вернусь, но потом, попозже. Сейчас во мне совершенно другое. Ну, как я теперь без них? Ты поймёшь, ты не обидишься, я знаю, ведь ты тоже тогда пела вместе с нами. Мы обе это знаем. А если так, значит, мы всегда будем снова и снова молча говорить над сонным Босфором, и всегда будем вместе петь, взлетая над Землёй. Что нам – пространство, и что нам – века? Мелочь! Мы знаем, мы вместе, и в этом – Истина.

Август, 2008. г. Екатеринбург