Они будто зависли в этой безумной метели и всё брели и брели по пустынному Невскому, так и не решаясь начать разговор. Размытый город призраком плыл в снежном тумане, и не было ничего, кроме жестокого холода, отчаянного, жгучего холода и беспощадного, разрывающего душу чувства огромной, невосполнимой утраты.
– Может, вернёмся в гостиницу? – неуверенно предложил он. – Ты, наверное, замерзла?
Она вздрогнула, и чуть, было, не рванулась в сторону как от неожиданного, резкого удара.
– Да что с тобой?! Ты сегодня такая… я просто не знаю, как мне себя вести?
– Господи, да что же мне делать?! Я не могу сказать тебе. Правда обидит тебя, а я не могу тебя обидеть, – думала она, глядя в его такие любимые, но такие уже бесконечно чужие глаза.
– Ну, что ты молчишь? Едем? Ты совсем замёрзла. Сейчас, я поймаю такси, – он шагнул к проезжей части, уже взмахнул рукой, тормозя жёлтую машину такси, медленно плывущую через снежную пелену Дворцовой набережной.
Она вдруг резко крикнула: – Не надо! Нет!
Он обернулся, недоумённо посмотрел на неё. Подошёл, взял за плечи, заглянул в глаза:
– Чего ты хочешь? Я не понимаю, чего?! – требовательно спрашивал он, пристально глядя ей прямо в зрачки.
Она заметалась глазами как в поисках защиты, и вдруг взгляд её столкнулся с вы-плывающим из снежного марева, спасительно зеленеющим зданием Зимнего дворца.
– Я, я хочу… в Эрмитаж! Я так давно уже там не была, пожалуйста, пойдём, мне очень хочется, – быстро говорила она, не осознавая, что сейчас просто оттягивает время развязки. – Я хочу в Эрмитаж, я так давно уже там не была, пожалуйста, пойдём, ненадолго! – бормотала и бормотала она умоляющим голосом.
Пять часов назад она прилетела к нему в Ленинград, изнывая от жажды снова увидеть его, снова утонуть в его тёплых серых глазах, проникнуть взглядом на самое дно его чуткой души и остаться там навсегда, растворяясь в его любви и нежности:
– Я так люблю тебя, а душу твою – ещё больше!
Они встретились полгода назад в весенней Ялте. Случайная встреча ошеломила обоих, вырвала из привычной жизни. Обрушившаяся несчастьем, любовь сначала испугала, заставляя избегать встреч, затем бросила друг к другу, оставляя там, в прошлой теперь уже жизни, все запреты, все обязательства. Оба не были свободны, но, казалось, что дети, его жена, её муж – существуют в другом, параллельном мире, ничем не связанном с тем миром огромного, ошеломительного счастья, которое захлестнуло обоих разом.
То, что с ними происходило, было похоже на первую любовь, запоздавшую лет на двадцать.
Они говорили часами, радостно узнавая друг друга, поверяя друг другу такое, о чём никогда и никому не рассказывали. Целовались упоённо, до изнеможения, когда, казалось, земля уже плывёт из-под ног. Потом, лёжа на влажной от вечерней росы траве и вглядываясь в темнеющее небо, молча плавились от разрывающей сердце нежности.

Они не стали любовниками в полном смысле этого слова, не переступили черту, за которой нет ничего, в чём мужчина и женщина могут друг другу ещё отказать. Что-то сдерживало её: быть может, где-то очень глубоко, на дне её души, затаилось что-то такое невыразимо пошлое, грязное – «курортный роман»? Она не могла, да и не хотела думать об этом. Он, наверное, чувствовал это и любил её так, как хотела она, вернее, как хотели они оба, ведь они ощущали себя единым целым, а радость слияния душ была неизмеримо сильнее радости слияния алчной до утех плоти.
Он говорил, что чувствует себя влюблённым подростком, что такое испытывал только в четырнадцать лет, когда впервые влюбился в восемнадцатилетнюю соседку-красавицу и часами простаивал под её окнами в надежде хотя бы мельком её увидеть. Она, вглядываясь в его счастливые глаза и задыхаясь от нежности, шептала:
– Господи, разве так бывает?! Я люблю тебя, я так люблю тебя, а душу твою – ещё больше!
Они оба не знали, что же будет дальше. Время, отпущенное им для любви, было таким коротким, что они не смогли, просто не успели осмыслить, что уже расстаются. Не было горечи расставания, не было даже и тени печали – они не успели прожить это.
Потом были телефонные звонки, будоражащие сердце слова:
– Я к тебе приеду?
– Нет, не сейчас…
И, наконец: – Нет, это я к тебе приеду!
– Чего же ты хочешь?
– Всего! Я еду к тебе!
Пять часов назад в аэропорту «Пулково» они встретились во второй раз.
Неправда, что «женщины любят ушами». Он говорил всё те же нежные слова, а она стояла рядом, но не понимала, не слышала его – ошеломлённая, потрясённая тем страшным, ещё не осознанным до конца, но уже неизбежно случившимся.
Поднимаясь по лестнице аэровокзала к нему, она тут же – с разбегу, наотмашь, вдребезги разбилась душой о его взгляд. Он шёл навстречу, приветливо улыбался, говорил что-то ласковое… но глаза, глаза! В них она видела только лишь испуг и смятение.
Не отрывая глаз от земли, не смея даже и взглянуть на него, погибая от отчаяния, вызванного тем непоправимым, что она поняла сейчас, она молча шла рядом с ним к стоянке такси. Он был здесь, рядом, но его уже не было, не было нигде в мире.
В такси он радостно сообщил, что его жена и дети на три дня уехали в Москву, к родственникам, что он совершенно свободен на все эти три дня, что уже забронировал номер в гостинице…
Она сидела притихшая, нервно теребила букетик синих крокусов, подаренных им в аэропорту, натужно улыбаясь, рассеянно отвечала тусклым голосом: – Да... конечно… – а внутри всё рвалось:
– Не-е-е-т!!! Я так люблю тебя, а тебя нет, и никогда уже больше не будет?!
Она покорно оформилась в гостинице и вдруг, неожиданно для него, попросила его погулять с ней по городу – она так соскучилась по Ленинграду, этот город так много значит для неё…
Это было и правдой, и неправдой.
Правда то, что она любила и как-то по-особому чувствовала этот волшебный, мистический город. Казалось, что и город чувствует её. Была какая-то связь между ней и городом, как музыка и тайна, как что-то, что нельзя, невозможно объяснить, но можно понять только душой.
А не правда заключалась в том, что сейчас она просто искала предлог. Потому что не могла, не хотела остаться с ним наедине в гостинице в страшном ожидании того неизбежного, что должно произойти и чего она и не хочет, и не может допустить. Ведь перед ней – его глаза, где на дне притаились испуг и вина, его вина в том, что он уже не может любить её так, как любит его она.
В залах Эрмитажа веяло спасительным теплом. Мерный гул шагов и приглушённые голоса экскурсоводов словно убаюкивали взбудораженную отчаянием душу, притупляя невыносимо острую, жгучую боль в сердце. Мужчина и женщина в сером платье примкнули к группе экскурсантов.
Теперь не нужно отвечать на его вопросы, смотреть в его глаза и лгать, что всё хорошо, что веришь его словам и глазам. Можно щепкой плыть по течению за этими монотонными голосами, переходя от полотна к полотну, всё глубже погружаясь в эту божественную тайну образов и красок, растворяясь в ней, уплывая, улетая, в вечное, непостижимое…
– Как же мне плохо, любимый! Но ты не виноват, ты ни в чём не виноват! Я не буду мучить тебя, я уйду, сама уйду. Тебе не по силам моя любовь, так уж вышло, да и не нужна. Господи, как теперь жить?! Я погибаю, я не знаю, как теперь жить! Как же мне холодно и одиноко сейчас, – думала она отрешённо.
– Одинок тот, кто хочет быть одиноким, – произнёс вкрадчивый мужской голос, произнёс тихо, осторожно, будто вплетаясь в её мысли, проникая на самое дно её рыдающей души.
Женщина в сером платье вздрогнула:
– Что это? Я схожу с ума?! Нет-нет, только не это! Я, видимо, что-то сказала вслух, и мне кто-то ответил? Кто?!
Она подняла глаза: пожилая женщина-экскурсовод всё так же что-то монотонно говорила, размахивая правой рукой перед старинным полотном; группа экскурсантов вежливо-утомлённо внимала её рассказу – никто, казалось, не обращал внимания на женщину в сером платье.
– Надо успокоиться, надо отвлечься, но… как?
Она рассеянно скользнула глазами по полотну на стене. На фоне буйной зелени могучего фламандского леса, в окружении стайки хохочущих нимф, одетых только лишь в побеги плюща и обутых в лёгкие греческие сандалии из мягкой жёлтой кожи, стоял старый, исполинского роста, сатир. Небрежно покусывая сочный зелёный стебелёк, этот козлоногий, явно, самодовольный плут язвительно ухмылялся, наслаждаясь триумфом очередной, только что им же самим и рассказанной байки.
– Как хорошо, наверное, быть там? Как беззаботно и радостно, – подумала она, разглядывая смеющихся нимф и козлоногого, иронично улыбающегося сатира.
– Не так уж это и радостно. Да и чего уж особо хорошего? Ведь они как беспечные птички: только и могут, что бегать да хохотать, а уж эти их бесконечные салочки-прятки…
– Господи! Опять этот голос! Да где же он?!
Она заметалась глазами, выискивая того, кому он мог принадлежать, и вдруг встретилась взглядом с пристальными, тёмно-карими глазами старого сатира, в упор, прямо и дерзко взирающими на неё. Его взгляд – пронзающий, ироничный, всезнающий – ошеломил её:
– Как?! Этот взгляд, этот голос… во мне?! Он внутри меня?!
– Если Вас это беспокоит, я могу быть и снаружи, – произнёс всё тот же вкрадчивый голос, но уже справа от неё – почти рядом с её ухом.
Она резко обернулась и обомлела:
Справа, плечом к плечу с ней, всё так же покусывая длинный зелёный стебелёк, стоял тот самый сатир с картины. Та же большая, седая, взлохмаченная голова, тот же могучий, отливающий зрелой медью торс, козлиные ноги, поросшие густой седоватой шерстью…
Глаза женщины скользнули ниже.
– Ну, да, и копыта! – хохотнул он, игриво толкнув её плечом.
– Это… этого не может быть! – метнулось в голове женщины.
Сатир рассмеялся:
– Странные вы, всё же, создания – люди! То, что можно потрогать, попробовать на вкус, то для вас существует, другое – нет? Вот аромат цветка (он понюхал свой сте-бель): разве он существует, только тогда, когда ты его ощущаешь? Или, к примеру, музыка: разве она исчезает, когда ты её не слышишь? А красота, а радость, а свобода? А страсть, любовь, а нежность? Их-то уж не потрогаешь, не увидишь глазами. Не услышишь и не понюхаешь.
Она не сводила с него зачарованных глаз.
Вдруг его смешливые глаза потемнели, стали пристальными, проникающими прямо в душу. Сердце её вновь болезненно сжалось. Он, не сводя с неё пытливого взгляда, глухо произнёс:
– Или боль. Жгучая боль, которая свернулась клубком где-то глубоко-глубоко… и разрывает душу… плавит мозг… разве она не реальность?
Женщина вздрогнула, а сатир, дерзко заглядывая в её растерянное лицо, безжалостно продолжал:
– Уж ты-то знаешь, что она есть. И ещё: город-призрак, плывущий в снежном тумане… и синие крокусы… и пустота, которая никуда не уйдёт.
– Он всё знает! Он всё видит! – мучительно думала она. – Но… зачем?!
– Зачем-зачем, – скороговоркой произнёс он, задумчиво ковыряя копытом невидимый песок дубового паркета. – Зачем? Такая скука якшаться с этими дурами-нимфами и слушать их глупый щебет. И это, заметь, веками! А тут! Такой накал страстей! Такая мощь ощущений! Да это же просто Шекспир! Ну как тут…
– Не поразвлечься?!
– Ну да, – ничуть не смутился он. – А что, тебя это оскорбляет?
Она прислушалась к себе: возмущения не было, было лишь странное ощущение расслабленности, растворённости в самой себе, чувство призрачного, плывущего полёта во сне.
– Хочешь полетать? – подсказывал сатир.
Не дожидаясь ответа, он вдруг крепко ухватил её за руку удивительно тёплой, почти горячей, мохнатой рукой и резко взмыл вместе с ней вверх, к куполу зала. Голова её закружилась, поплыла, перед глазами замелькали яркие, звенящие искры.
– Вот только этого ещё не хватало, – ворчливо бурчал он, безжалостно нахлестывая её по щекам. – Ох, уж эти мне дамы! Чуть что… ну, всё, всё! Сейчас отдохнёшь.
Через мгновение они уже сидели на краю огромной каменной чаши. Молочно-белый, удивительно тёплый и мягкий мрамор казался живым. Хотелось прильнуть к нему всем телом, влиться; растворяясь в блаженном тепле, сладко и безмятежно задремать, заснуть. Не удержавшись, она осторожно, одними кончиками пальцев, погладила это живое каменное чудо. Лёгкий поток тепла тут же заструился по жилам, успокаивая рвущееся из груди сердце.
– Э, нет! Так ты совсем заснёшь! А как же твоя мучительная любовь? – снова ехидничал он. – Что ты будешь с ней делать, когда вернёшься домой? Он-то (сатир
указал взглядом на стоящего позади группы экскурсантов молодого мужчину), он… будет в недоумении несколько дней, а потом всё это уплывёт, растворится – исчезнет без следа. Он успокоится. А ты? Что будет с тобой? Всё так же будешь любить, сама не зная кого? Мучиться, пылать нерастраченной страстью? Тоска изгрызёт тебя, отчаяние разрушит.
Слова сатира безжалостно попадали в самое сердце. Мучительная, отчаянно болезненная волна снова захлестнула его, сдавила беспощадно и жёстко. Женщина за-стонала:
– Да что же мне делать?!
– Да ничего! Просто живи и всё. Избавься от всего, что мешает и наслаждайся тем, что дано.
– Но как, как это сделать?! – чуть не рыдала она.
– Для начала хотя бы и так, – зелёный стебель легко коснулся её груди.
Серое платье, сшитое для этой поездки (специально для Него!), вдруг с треском разорвалось, разлетелось на куски и взмыло вверх, к куполу зала. Глаза женщины метнулись вслед за ним. Невесомые лоскуты достигли купола и, медленно кружась, плавно опустились на дубовый паркет в центре зала.
– Это… это… – шептала она изумлённо.
– Это – ты! – твёрдо сказал сатир, указывая зелёным стеблем на огромное венецианское зеркало напротив.
В размытом временем, тусклом зеркальном стекле едва различимым мутным пятном медленно проступали очертания какой-то женщины, сидящей на краю огромной каменной чаши. Но разве это была она?
– Сейчас-сейчас! – сатир резко дёрнул её за руку.
В ту же секунду они оба оказались перед зеркалом.
Женщина впилась взглядом в своё отражение:
Перед ней горделиво стояла высокая (гораздо выше её ростом!), молодая, черноволосая женщина. Стройное, сияющее царственной бронзой, обнажённое тело было прикрыто лишь плетью тёмно-зелёного резного плюща, сбегающего с левого плеча к точёным, подрагивающим от нервного возбуждения бёдрам. Высокие мускулистые ноги до колен переплетены узкими ремнями жёлтых греческих сандалий. Обнажённая грудь вызывающе вздымалась. Мерцающие зелёные глаза полны каким-то хищным, жёстким светом. Сочные, цвета алой крови, губы надменно кривились. Во всём её облике, в лице было что-то звериное, дерзкое, беззастенчиво грешное, но такое неудержимо манящее!
– Кто это? Это… я?! – поражённо спросила она, уже догадываясь, что знает сама и не нуждается в ответе.
– Конечно, ты, а кто же ещё? Что, такой ты себя никогда не знала? Ну вот, теперь…
Он не договорил – она взвизгнула, рванулась вверх, и вдруг взвилась к самому куполу. На лету, на мгновенье зависнув, успела ударить рукой по хрустальным подвескам огромной сияющей люстры – подвески мелодично зазвенели, запели… Сатир вздохнул, покачал головой и вдруг бешеным волчком закрутился на месте. Вздымая фонтаны песка, резко пошёл вверх, подлетел, ухватил за руку.
Снизу раздался грохот. Женщина-нимфа резко обернулась.
Мальчик-подросток в сером мешковатом свитере домашней вязки, потирая ушибленную коленку, поднимался с паркета в самом центре зала. Его широко раскрытые глаза в нелепых круглых очках с толстыми линзами изумлённо смотрели на паркетный пол прямо перед собой.
– Он споткнулся о твою одежду, – хихикнул сатир.
– Почему? Разве он видит её?
– Не видел сначала, вот и споткнулся, – всё так же веселился он.
– А другие? Почему они…
– Ну а им-то зачем? Сама же сказала: они – «другие».
– А он? – не унималась она, уже тревожась за мальчика.
– Ну, тут-то всё просто. Он ведь поэт, хотя и не знает об этом.
– Он что…видит нас?! Всё видит?!
– О, господи-и-и! Ну конечно, не всё, он ещё слишком молод. Пока он видит только красавца-сатира (сатир приосанился) и глупую, непомерно болтливую нимфу! – неожиданно рявкнул он и резко рванул её за руку.
Они неслись по анфиладам Эрмитажа, ныряя в двери, пересекая зал за залом. Кружа под высокими сводами, резвились вокруг празднично сияющих золотом люстр, чутко вздрагивающих нежным хрусталём в ответ на лёгкое прикосновение эфира.
Снова и снова ныряли в бесконечные анфилады, пересекая зал за залом. Она безудержно смеялась вместе с сатиром, ничуть не удивляясь ни этому нереальному по-лёту, ни вдруг возникшему ниоткуда ощущению безграничного счастья и такой же безграничной, абсолютной свободы.
Неожиданно копыта резко и гулко цокнули о паркет. Жёлтые кожаные сандалии бережно опустили женщину-нимфу рядом.
Прямо перед глазами белела мраморная скульптура: обнажённые мужчина и женщина в порыве неудержимой страсти слились в бесконечном поцелуе. Поцелуй… нет, это было больше, чем поцелуй! Безграничная Нежность, первородная Страсть, Веч-ность, Полёт к Себе и в Никуда!
Сердце женщины-нимфы бешено колотилось, кипящая кровь окатывала разум горячими волнами. Неподвижное тело, казалось, растянулось, рвалось туда, к ним! Туда, где…
– Вечная любовь, – отчётливо произнёс голос сатира внутри женщины в сером платье.
Она резко обернулась, взглянула на сатира.
– Лети! – коротко и жёстко приказал он.
Неведомая сила подбросила женщину-нимфу вверх, к самому потолку и тут же яростно швырнула в такие манящие, бесконечно мягкие, мраморные объятия.
Чуткие руки мраморного мужчины бережно обняли её, обволакивая ласкающим теплом плечи, руки, спину, бёдра – всё одновременно. Его восхитительно гибкое тело властно прильнуло к ней, перетекая медовой густотой мрамора из его тела в её…
И не было уже ни её, ни его.
Только безграничная нежность текущего объятием тёплого мрамора, только ощущение вечного, плавящего мрамор тел, поцелуя.
Бесконечный Поцелуй плыл по бесконечной Вселенной…
Рождались и гибли могущественные цивилизации…
Времена года и эпохи пролетали мгновением…
Роились новые звёзды, взрывались и гасли древние…
Бешено вращаясь, неслись по Спиралям Мироздания пульсирующие Галактики, на лету поглощая Бездну и сгустками плоти выбрасывая в Вечность всё новые и новые Миры…
Великая Суть и Великое Небытие слились воедино, бесконечно созидая Новое Великое Совершенство.
Всё это было и далеко, и рядом, и в них самих… всё это было, и всего этого не было. Время остановилось и текло одновременно. Времени не было.
Не было ни горечи потери, ни боли, ни отчаяния. Не было Эрмитажа. Не было холодного, равнодушного города...
Только бесконечная Нежность живого, тёплого мрамора тел, прильнувших друг к другу, перетекающих друг в друга, постигающих глубинную суть всепоглощающей, безграничной и вечной Любви.
– Пора! – твёрдо произнёс голос, эхом прозвучавший во Вселенной.
Женщина растерянно взглянула на стоящего рядом с ней сатира. Он проницательно, разом выхватил цепким взглядом всю её, до самой глубины, до самого потаенного уголка её души:
– Эээ, да ты… я не ожидал, что ты улетишь так глубоко, я думал только о страсти, а ты…
– Я не хочу! Я не могу вернуться! Я люблю! – шептала она возбуждённо и умоляюще.
– Я люблю-ю-ю… – гулким эхом плыло по бескрайней Вселенной.
– Очнись, очнись! – он тряс её за плечи. – Это же только скульптура! Роден… впрочем, я знаю, что делать!
Мохнатая лапа мягко выдернула нимфу из толпы экскурсантов, созерцающих бессмертное творение Родена и…
Вновь стремительный полёт через анфилады и залы Эрмитажа, мелькание образов, красок, скульптур…
Безумный, призрачный сон? Нереальная явь?
Вспышкой сочного цвета полотно на стене:
Люди… или только тени? Розового… или бирюзового цвета? – она не могла определить. В хороводе на зелёной (или, всё же, голубой?) покатой земле. Нет глаз, нет губ, нет лиц… только тени, только цвет, только танец…
– Ныряем?! – взвизгнул сатир – он вовсю уже нетерпеливо приплясывал на месте. Она не успела ответить.
В следующую секунду они уже неслись в этом хороводе безликих, цветных тел, крепко сцепившись руками и отбивая ногами немыслимо бешеный ритм. Дикий, яростный ритм, задаваемый невидимыми барабанами (или их собственными сердцами?), всё нарастал и нарастал. Он буйствовал, он ликовал, он рвал пространство! Взбудораженная безудержной пляской, Земля – пульсирующая, живая – летела во Вселенной.
И было радостно и легко в этом диком танце, в этом неистовом полёте.
Горечь, отчаяние, боль, любовь – всё перемешалось и вдруг взорвалось, взлетело вверх как лоскуты ненужной одежды и исчезло, растворилось в бескрайних просторах Мирозданья.
Был только этот яростный танец, будоражащий тело и душу. Нет, было ещё что-то такое, чего она не могла сразу определить, и вдруг, чётко поняла: свобода!
Свобода! Безграничная свобода! Как счастье, как полёт!
Она рассмеялась – радостно, открыто, взахлёб…
Чёрный вихрь налетел, подхватил сатира, выдернув его из круга танцующих людей, завертел, закружил, втягивая в гигантскую бездонную воронку. Он стремительно исчезал, поглощаемый этой бездной. Она видела уже только его пронзительные, сияющие глаза.
– Как тебя зовут? Я хочу знать! – успела крикнуть она вслед сатиру.
– Ты знаеш-ш-шь… ты вспомниш-ш-шь… – эхом прошелестела Бездна.
Мужчина и женщина в сером платье медленно спускались вниз, к выходу из Эрмитажа.
– Я так рад, что у тебя исправилось настроение, – говорил он, заглядывая ей в лицо. – Ты весь день была какая-то мрачная.
В его тревожных глазах стоял какой-то вопрос, было что-то заискивающее, жалкое. На секунду, только на секунду ей стало жаль его.
– Нет-нет, всё хорошо, не беспокойся, – торопливо ответила она, чутко прислушиваясь к разговору двух пожилых женщин-гидов, стоящих на ступеньках в самом низу широкой мраморной лестницы.
– Клара Петровна, сегодня я чётко поняла, что, наверное, пора уходить на пенсию, – чуть не плача, говорила та, что постарше, нервно перебирая реденькие букольки-кудряшки на седой голове. – Вы ведь знаете, я сорок лет уже в Эрмитаже служу, и я здесь всякое, кажется, видела, но сегодня… в «роденовском» зале…такой, знаете, эротизм, так, знаете, непристойно! Я никогда не была нимфоманкой, но я и сама…
Женщина в сером платье, не сдержавшись, прыснула.
– Так едем? – обрадованно спросил сопровождавший её мужчина.
– Да, конечно же, да! – весёлым голосом беззаботно ответила она и вдруг неожиданно расхохоталась – беззастенчиво, резко и грубо.
Невский празднично сиял огнями. Метель улеглась.
Дома, дворцы, мосты чётко вырисовывались на фоне багрово-малинового заката, плавно перетекающего в густую черноту ночного неба.
Было радостно и свободно. Было ощущение уверенности и… полёта!
– Знаешь, давай купим шампанского? Я очень хочу сейчас шампанского, – попросила женщина в каракулевой шубке своего угрюмо молчащего спутника.
Мужчина остановился, как-то неуверенно и даже робко заглянул ей в глаза.
– Ты иди, иди! Зайди в тот магазинчик, через дорогу, а я подожду здесь, хочу подышать воздухом. Ты иди, иди! – говорила она, настойчиво подталкивая его к мрачному жерлу подземного перехода.
Дождавшись, когда он скрылся в дверях магазина, она решительно шагнула на мостовую, резко взмахнула рукой, тормозя несущуюся навстречу ярко-жёлтую машину такси. Тормоза взвизгнули, машина резко остановилась.
–Ты что, совсем обалдела?! – возмущённый возглас водителя будто хлестнул её по лицу.
– Простите, простите, пожалуйста! – умоляюще бормотала она. – Но мне очень, очень надо сейчас уехать!
Пожилой мужчина-водитель хотел сказать ещё что-то резкое, но взглянув в её встревоженное лицо, как будто что-то понял:
– Нуу… садитесь, – неуверенно протянул он.
Женщина открыла заднюю дверцу, собираясь сесть, и вдруг остановилась: – Знаете, подождите пару минут, только пару минут!
Она метнулась к мальчику-подростку в нелепой серой шапке-ушанке и круглых, таких же нелепых очках, понуро плетущемуся по обледенелой мостовой:
– Знаешь, сейчас вон из того магазина выйдет мужчина. В руках у него будет шампанское иии… апельсины, я знаю точно, что это будут апельсины! Просто скажи ему: ждать не надо, не надо ждать, – шептала она торопливо, не понимая, слышит ли он её.
Мальчик поднял голову, его серые глаза узнавающе расширились:
– Это… Вы?! – судорожно выдохнул он.
Она уже бежала к такси, на ходу, обернувшись, крикнула:
– Я знаю: ты всё скажешь! Обязательно скажешь! Ты будешь хорошим поэтом! Но потом, позже!
Такси с одинокой пассажиркой медленно плыло по заснеженному ноябрьскому Питеру. Мелькали площади, дворцы, мосты… Она не замечала ничего. Не оборачиваясь, она чётко видела мужчину с бутылкой шампанского и сеткой оранжевых апельсин, неподвижно застывшего в узком проёме дверей магазина. Мальчик в нелепой шапке-ушанке что-то говорил мужчине.
Вдруг, апельсины стайкой оранжевых птиц брызнули из внезапно порвавшейся сетки и, подгоняемые позёмкой, побежали, понеслись по обледенелой мостовой.
Женщина в такси рассмеялась.
– Вы такая странная… не пойму, у Вас что-то случилось? – осторожно предположил таксист.
Она не ответила, на секунду обернулась, цепко выхватывая взглядом арку Дворцовой площади в заднем стекле.
И неважно, что сейчас они были уже совсем в другом месте.
Она отчётливо видела громаду вздымающейся в ночном небе арки, высвеченную огромным, малиново-багровым кустом заката, а внизу, в проёме арки, в метущейся снежной пыли – две фигуры: козлоногий сатир и обнажённая женщина-нимфа в жёлтых греческих сандалиях.
Черноволосая голова нимфы утомлённо-доверчиво склонилась на плечо к сатиру. Мерцающие зелёные глаза полны спокойным, безмятежным светом. Глаза сатира – всезнающие, проницательные – пристально смотрят на женщину в такси, как будто спрашивают о чём-то.
– Я знаю… я помню! – вдруг радостно осознала она. – Сатир… сатир по имени… Эрмитаж!?
Она безудержно расхохоталась.
Водитель резко обернулся, недоумённо посмотрел на неё, покачал головой, спросил: – Так куда же мы всё-таки едем?
– Домой, домой! – еле выговорила она, отчаянно давясь смехом.
– Нет, Вы всё же странная! – он тоже вдруг расхохотался, как-то по-мальчишески звонко, открыто. – Так куда?
– В аэропорт, в Пулково, – торопливо уточнила она, захлебываясь шальной радостью безграничной свободы.
Свободы, которая навсегда теперь стала её сущностью, и которую она не променяет уже ни на что и никогда.
Припорошенный питерским снегом, вытянутый в длину встречным потоком ветра, золотисто-оранжевый апельсин такси стремительно летел вдаль, унося двух безудержно хохочущих людей в спутанную, безбрежную ночную тьму.

Февраль, 2008. г. Екатеринбург