Первыми зиму почувствовали цветы на подоконнике Милки. Разогретые батареи горячим ветром пустыни осушили нежные растения, и края листьев подвяли, показывая, как жарко им здесь, вопреки начинающемуся осеннему остыванию планеты.
И Милка снова подумала об этом же. Как плохо ей! Плохо!
Плохо! Снова идти на лекции в старой изрядно поношенной шубе. Стыдно!
В пиццерии, где девушка подрабатывала, на приличную шубу при текущих расходах накопить нереально! На мать надежды нет. Хотя деньги у неё водились. Галина Сергеевна слыла самобытным художником, картины её покупались.
Раскол в их отношениях возник давно, и с каждым годом все углублялся.
Как все началось? Да. Милка помнила этот день. Мать заплетала ей косички, и дернула так, точна дочь ей не родная. Дернула, потому что торопилась к Роде или Лёне. Или нет.
Это уже был Пал Палыч… Они, все вместе взятые тогда – стоили ее Милкиной любви к матери теперь, когда Милка давно зарабатывала себе «на мороженное» сама?!
Гордость. Ее, Милкина гордость не позволяла показывать матери свою неудовлетворенность. И ни единой просьбы из уст девушки не слышала та уже третий год. Даже в комнату к Галине Сергеевне не заходила.
«Таскается от мужика к мужику! Расплодила альфонсов! Ненавижу!» – думала девушка, слыша, как мать истерично кому-то жалуется по телефону на свою судьбу.
Пространство вокруг Милки было усеяно стикерами. На темно-синих: график работы в пиццерии. На желтых: надписи о посещении фитнеса. На вызывающе-розовых: лекции по геодезии. Остальные обозначались другими цветами. Но этот предмет особенный, поэтому и цвет самый яркий. На фиолетовых: бассейн. На зеленых: программа телевидения. На белых: обещанные встречи с подругами и дни рождения. На металлизированных то, что обещала матери делать по дому…. Много чего, можно сказать, вся жизнь на бумажках. Из них оранжевых - менее всего, это встречи с парнями. Их малочисленность и настораживала. В чем идти к Вовке? К Сергунчику? К Аркадию с политехнического? И как выбрать того единственного, с которым можно безоглядно
упорхнуть из этого ада?

- Мне надоело! – снова и снова бесновато орала мать из соседней комнаты!
«Что же ей надоело на этот раз, уж ни я ли?» - заинтересовалась девушка и вышла в коридор.
- Надоело, что меня нет в последнем каталоге выставки! – всхлипывала Галина Сергеевна в телефонную трубку, - что никто не купил за последний месяц ни одной работы! Что меня не приглашают в Центральный Дом Художника! Мне надоело, что я не могу быть в Париже! Лондоне и в Америке!
- Блина-а-апять! – поспешила Милка скрыться среди своих стикеров, как в чешуе ежедневных забот.
Какая разница, кому мать жаловалась на этот раз? Другу? Подруге? Бабе Лене? Деду Паше? Тете Люде?
Впереди рабочего стола три оранжевых стикера. И первое свидание через три дня. С Вовкой.
Так. Вовка-Вовка-Вовка. Надо бы на нем сосредоточиться. Пока не очень морозно, можно, конечно, и в черной куртке пойти. В кино все равно не видно. А там свитерок черный.
Постираю. Сойдет! Да и брюки почти новые. Маникюр сделаю сама или все таки?...
А сколько у меня денег?
Милка достала заветную зеленую коробочку. Пересчитала наличные. Разложила ровно, одинаково: орлами кверху. Разгладила бумажки. Пересчитала еще раз. От этого их больше не стало.
Решила: «Маникюр сделаю сама».
Внимательно собрала со всех сторон стикеры с фитнесом. Желтые бумажки с просроченными датами выбросила в мусорку. Осталось всего-то два занятия. Надо бы приобрести абонемент на полгода. Так дешевле. Но откуда взять это «дешевле», когда нет никакого ни отдельно, ни вместе?
Так. Шуба.
Шуба-шуба-шуба-шуба. Зашла в интернет. Посмотрела цены на самую банальную норку.
Бог с ней с шубой.
Занятия по геодезии. Вот главное.
- Милка! У тебя совесть когда проснется? – орала мать с кухни, - Посуду кто мыть будет?
Дочь вышла из убежища под вопли мамаши:
- Блина-а-апять!
- Мне надоело! Ты понимаешь? Мне надоело это все! Этот весь вечный бардак-раскоряк! Одевайся. За картошкой пойдем!
Зазвонил телефон. Мать сорвала трубку, как забрало, и приготовилась встречать нового врага, но вдруг размякла. Стала нежной:
- Да, милый…
- Уф-ф! – рокировалась в свою комнату Милка, снимая одетую было куртку.
Минут через десять, наворковавшись всласть, и несказанно подобрев, Галина распахнула настежь пушистую от стикеров комнату Милки, забыв о немытой посуде, и об упреках:
- Так как насчет картошечки?
Дочка молча оделась и вышла в коридор:
- Пойдем.
- А что лицо такое надутое?
- Чтобы в картошке легче прятаться было! – дерзила дочь.
Галина подняла одну бровь, но решила не связываться. Быстро набросила такую же замызганную куртку, как у Милки и вместе они вышли во двор.
- Может, на рынок поедем?
- Поедем, - согласилась дочь.
Галина проголосовала. Остановилась черная Волга. За рулем не то узбек, не то таджик.
- До рынка подкинешь?
- Сто пятьдесят!
- Сотня.
- Поехали! - Улыбнулся водитель.
Мать уверенно села рядом с ним. Милка сзади.
- Такой красивый женщин, а не понимает, что бензин стоит дорого.
- Понимает-понимает, - передразнила мать, и взглянула на молодого человека скорее по инерции, чем из любопытства. А взглянув, уже не отводила взгляд всю дорогу.
Милка ревниво заерзала, и вспыхнула от негодования. Как смеет мать так поступать в ее присутствии? Как смеет она пялиться на этого водилу?
Но парень глядел больше на дорогу, чем на незнакомку.
- Вы откуда? – «лезла мать под кожу».
- Ташкент, - улыбнулся он. – Узбекистан.
- На заработки?
- Да. В Москве сейчас все деньги.
- В Узбекистане хорошо, - вцепилась мать глазами в молодого красавца. Бесцеремонно разглядывая ровные зубы и улыбку, и пытаясь чуть ли не проползти в его черные глаза своими настойчивыми ресницами.
- Вы там были? - удивился узбек, мельком глянул на симпатичную тетку. А на повороте взглянул еще раз, уже более детально и длинно, и далеко не равнодушно.
Каждый нюанс заставлял Милку раскаляться.
- Нет, - ответила мать, - но там, я знаю, очень красивые… - она хотела сказать мужчины, но от того, что Галина почувствовала пронизывающий Милкин взор, получилось, - женщины. Там хорошо. Там жарко.
- Да. Сейчас очень хорошо, - улыбнулся паренек. – Жарко.

- Знойно?
- Знойно, - кивнул он, изучая московский диалект, не понимая, наверное, значения слова.
Но улавливая тепло открывающейся навстречу женской души. Так растения чувствуют солнце. Так животные тянутся к ласковым рукам.
Они уже подъезжали к рынку.
- Ну, спасибо, дружочек. Выручил. Удачи тебе! – мать положила на коробку управления две сотни.
- И тебе! – не ориентируясь в возрасте очень моложаво сохранившейся Галины и тонкостями отношений между дочерью и матерью, воскликнул красивый благодарный юноша.
Мать сочла быстрый переход «на ты» за комплимент. Порозовела. И только хотела дать ему визитку, чтобы пригласить в мастерскую на позирование для портрета, как вздрогнула от неожиданности.
Это испортила идиллию Милка, помножив на нет «любовь с первого взгляда» между восточным мальчиком и молодящейся старушкой, какою казалась ей в эту минуту мать, и хлопнула дверью:
- Пойдем, картошка протухнет!
- Ну ты и стерва! – дернула ее Галина, когда «Волга» отъехала «в никуда». – Что это еще за демарш?
- Погляди на себя! Тебе самой себя не противно? – взвизгнула, вырываясь, дочь.
- Я не понимаю, в чем дело? Что за истерики? – резко вдруг постарела Галина. Уголки ее губ опустились. Зубы скрипнули. Волосы из-под беретки выбивал ветер. На них оборачивались прохожие. Но страсти разгорались. И трехлетнее молчаливое терпение переросло в бурные выяснения отношений:
- Ты клеишь у меня на глазах то одного парня, то другого! Обеспечиваешь каждого всем необходимым. Одному купила машину. Другому помогла с дачей. Третьего вывела в союз художников. Четвертого…
- Замолчи! Это не твое дело!
- Ты… Ты… - не зная еще, как она может обозвать мать, как можно ее обозначить и обозначится самой в новых непростых отношениях, - ты просто потрясающе дурно поступаешь!
- Я дурно поступаю? – зашипела Галина. Потом зашептала, чтобы, люди не слышали их, - Я – художник! Мне нужны новые лица! Новые чувства! Это моя жизнь. Понимаешь? И я вправе распоряжаться и деньгами и временем, как мне заблагорассудится! Я их зарабатываю честно. И честно живу. Мне нет еще тридцати пяти и вся жизнь впереди! И есть надежда, что когда-нибудь….
- А я? Я? – вдруг неудержимо зарыдала дочь. – Я уже старое неинтересное лицо? Мама? Вспомни. Когда ты последний раз покупала мне мороженное? Я хожу в старой куртке, которая выношена до неприличия изнутри! Я устала работать и учиться. И мыть за тобою посуду. Погляди на себя! Где твои гонорары? Где твои картины? Где твои деньги? Все у них! У этих гадких глупых мужиков! Ты кричала все утро, что тебе надоело! Это мне надоело! Мне надоело! Я мечтаю только поскорее выйти замуж за первого встречного, чтобы никогда не слышать от тебя этой собачьей, этой кошачьей, этой коровьей клички, выдуманной для меня - Милка!
Галина сгребла в охапку рыдающее тело, которое не обнимала уже лет пять, потому что не было причины жалеть, и обнимать. С болью осознавая, что жалеть, оказывается было надо. И что дочь не такая сильная, как казалась. Что ей тоже необходима и забота. И защита. Совершенно изменившись в лице, она передернула шеей и, странно сбившись голосом, хрипловато произнесла:
- Хорошо. Давай буду звать тебя Джульеттой! Так. Не реви. Сейчас же прекрати. На нас люди смотрят! – цикнула строго она вместо признаний в любви. И подумав, добавила. – Хоть ты и неправа. Но ход твоих мыслей я поняла. Есть у меня один должник.

Решительно отодвинула всхлипывающую дочь. Набрала номер по мобильному телефону.
- Привет в обед. Как там мой долг поживает? Еще не заржавел?
Мать подмигнула новоиспеченной Джульетте, ухмыльнулась на то, что ей ответили в трубке, и резко продолжила разговор без обычных депрессивных ноток, а в приказном порядке:
- Я ждала, что ты станешь справедливым и честным. Не дождалась. Так вот, зайчик-побегайчик. Меня тут как бы тебе это мягче объяснить. Жареный петух клюнул. Да. Именно в это красивое место. Так вот. Выбирай. Одно из трех. Либо я сейчас приезжаю к тебе сама, и ты возвращаешь всю сумму. И сразу. За все проданные картины за год. Либо я поднимаю очень громкий судебный процесс, ты знаешь, лапонька, мои связи, и ты возвращаешь мне сумму в десять раз больше, но через месяц, с учетом морального ущерба, оказанного моему святому долготерпивому семейству. Либо я присылаю к тебе завтра десяток творческих узбеков. Они тебя хватают. Да-да, за то самое красивое место. И ты прощаешься со своей скучной бездарной жизнью. Да? Вот и умница, что так решил. Ну желаю тебе… новых, как говорится, творческих узбеков.
Галина Сергеевна закрыла мобильный телефон, и спросила у дочери:
- Ты как насчет картошечки?
- Ма, что он выбрал?
- Есссно первое. Мужики трусы. Но только я не люблю этим пользоваться. Ты же знаешь. Только ради тебя, дорогая. Будет тебе завтра шуба… Слезки вытри. И никогда. Запомни. Никогда их мне больше не показывай! А то я зверем становлюсь, понимаешь. А я не такая.
- Да знаю я, какая ты, - улыбнулась дочь. – Ты художник. От слово «худо»!
- Ну скажи! – не выдержала мать, - Улыбка какая у мальчика была! Ах! Ты жестоковыйная, такого красавца спугнула! Принц! Встречается раз в жизни! Ни дать ни взять – принц тысяча и одной ночи. Аладдин! Я бы его написала мастихином на холсте в полстены с размахом два на три, не меньше…
- Да ну, брось! Ма, давай мы тебе лучше тоже шубу купим. А?
- Ну давай. Я как-то об этом не думала…
- А ты подумай! И шапку.
- Шапку?
- Шапку и сапоги… Зимние на натуральном меху! И сумочку новую. Ну, ты же женщина! Посмотри вокруг. Так как ты ходишь, давно никто уже не одевается. Куртка твоя – полный отстой! Полный! А беретка безпонтовая! Варежки ва-а-ще пипец - давно никто не носит. Перчатки тебе купим. Белые!
- Белые? Не. Беретку не трогай! Это память от моего учителя!
- Блина-а-апять! Когда же ты станешь человеком? Когда же ты о себе думать начнешь?... и обо мне!
Галина нахмурилась, сбить ее с «направленного» толку было трудно, но оказывается, возможно.
- Сначала за деньгами. Я, в общем-то, уверена... – Ответила она медленно. - Да черт его знает… Вдруг эта скаредная сволочь передумает? Так. Не отвлекай. Сначала картошка. На рынок заходим тихо. Берем мало. Отбываем быстро. И сразу - в галерею.
«Сволочь», как и предполагалось, не передумала. Деньги отдала полностью. И еще в примирение - «премию», одной которой хватило бы на пару приличных шуб. На следующий же день мать и дочь мирно беседовали о вреде искусственного меха и практичности темно-коричневой норки. Желательно с капюшоном. Завтракали
совместно, чего давненько не случалось, жареной картошечкой. Жарили обе, перебирая стикеры с надписями: «Шуба для мамы. Мне кашемировое пальто. Шапка для меня. Сапожки зимние. Ботфорты осенние. Перчатки. Две пары. Белые…» Стикеров оказалось многовато. Целая стопка. Необычного для этого дома фисташкового цвета. Три, которые оранжевые, полетели в корзину для мусора. Бумажные эти квадратики как-то незаметно перебрались из владений дочери на кухню. Поселились и на холодильнике и на буфете. Но денег у Галины оказалось на этот раз еще больше. Поэтому количество загнутых пальцев повзрослевшей дочурки ее не пугало, а лишь раззадоривало и веселило, как нечто новое в судьбе и в жизни.
Они, точно подруги, одинаковые по росту и выражению лиц, вместе голосовали на шоссе с целью отлова попутной машины с одной целью – распушить деньги.
Подъехала та же Волга. Наверное, запомнивший адрес «творческий» узбек, их уже поджидал.
- До центра довезешь?
- Такую красавицу хоть на край света! – осветил Галину Сергеевну невообразимо яркой улыбкой влюбленный черноглазый юноша.
Бедняга закачалась от неожиданно вспыхнувшей любви художника к своей фактуре. Но, понимая, что с нею рядом дочь, и, что она дороже сотни восточных принцев, Галина притворно ответила:
- Спасибо, сынок! – чем повергла незнакомца в полное замешательство, отторгнув от себя раз и навсегда и его, и свою молодость, да и, наверное, последнюю надежду о счастье.

Март 2012 г.