Туманы плыли, как спустившиеся на землю живые инопланетные существа. Молочным мороком окутывали они речку Вытебеть, нешумливую и спокойную, как сама деревенская жизнь. «Туман падает к вёдру, подымается к ненастью, - говорила бабушка Пелагея. - С тумана либо роса, либо дождь…»

Нюта думала, что клочки тумана, которые укутывают их маленькую речку, похожи на пелёнки - пеленают, баюкают, готовят в дальний путь, белой скатертью пролегающий впереди.
В школе она узнала, что Вытебеть впадала в Жиздру, Жиздра – в Оку, Ока – в Волгу, а Волга уж в Каспийское море. Это теперь стало неважно, а тогда, в детстве, казалось таким значительным… И слово Жиздра звучало, как Жизнь. И их небольшая тёплая речка несла туда свои воды…
- Эй! Анюта!
- Я тута! Тута!
- А твоя Марфута развязала пута-а-а!..

Побасенки-переклички подхватывали девчонки и бабы, выгоняющие на пастбище своих коров. Нюта знала их сколько угодно и перепела бы любую в селе, потому что её бабушка Пелагея была плакальщицей. Пелагею приглашали на свадьбы и на похороны, на гулянки и праздники. И уж если запевала бабка, то либо все танцевали и веселились, либо плакали навзрыд. Нюта вторила ей сильным звонким голосом. Много знала она и старинных песен, русских да украинских. Знала, конечно, и молитвы.

Семья Кузиных рано лишилась кормильца. Семеро их было у матери, а Нюта старшая. Вся ответственность на ней, хоть не вышла ростом. Вот и приходилось сызмальства и ткать, и вышивать, и за скотом убирать. Талант у Нюты был к рукоделию большой, а может быть, и не талант, а желание. Любила она рубашки со льна вышивать. То маками узор пустит, то колокольчиками, то переплетёт затейливым хмелем…
Мать с гордостью работу её всем показывала. Со всей деревни приходили глядеть.

Рукоделие Кузиных ценилось дорого, поэтому не картошкой засевали они огород, а льном. Нюта любила в нём купаться. Разгонится и плывёт, как по морю. А когда лён в силу входил, становились цветки его синие-синие, живые, ласковые, как глаза у покойного батюшки. Ткала с матерью полотна, а потом отбеливала щелоком.
А еще из своего детства запомнила она гречневые лепёшки с конопляным маслом. Любимое детское лакомство. Мать делала их по-особому: гречневую крупу перемалывала на крупорушке, просеивала шелуху, оставляя её для коровы, а на гречневой мучке тесто замешивала…

Помнила Нюта и начало войны. Пропахали танками цветущее поле. Полегла гречиха-матушка на колхозных полях. Запах медоносных трав смешался с запахом гари, серым туманом войны.
В деревне фашисты вели себя смирно. То, что не добрала при отступлении Красная Армия, полудохлых коровёнок и коз, отбирать не стали. В школе устроили свой госпиталь. Поделили землю на участки, выбрали старостой бывшего кулака Ларина. По всему видно, хотели остаться навсегда.
Некого было Кузиным отдать на фронт, некому было и защитить. Кому теперь нужны были их половики? Кому нужны их песни?

Девок постарше собрали и на большой машине увезли в Германию. У соседки их, кривой Натальи, прямо от подола отбили девку. Хоть не исполнилось ей четырнадцати, а выглядела Юлька, откормленная молоком, на все двадцать! Сдурела с горя Наталья, схватила Нютку, притащила к старосте и истерично стала доказывать: если её Юльку взяли, то пусть и эту замухрыжку заберут! Ведь ей все четырнадцать! Долго кричала, разорялась Наталья. Но немцы брать в Германию Нюту не захотели. Мала была ростом Нюта.

- Ну что ты лаешь, как Гитлер с балкона, - осёк кривую Наталью Ларин. - Пошла вон, дура!
Но на беду попалась испуганная девчонка на глаза старому Фрицу из госпиталя. Глупо, но бывает так в жизни: влюбился он в эти невинные детские глаза. Приказал, чтобы Нюта приходила работать в госпиталь.
Куда же матери деваться было? Не пустить? Всех перестреляют. Отпустила.
Стала Нюта за немцами ухаживать.

А тот Фриц её не трогал, а учил. И сам учился от неё понимать русских людей. Поразила его прямота и бесхитростные ответы. «Русс маша» - так назвал он её в первый раз. Но Нюта выпрямила головку, и откуда-то взявшаяся гордость осветила личико. «Меня зовут Анна», - тихо сказала она. «Анна...» - очень чисто повторил растерявшийся немец.

Старый Фриц исполнял обязанности фельдшера, не главного, а так, на обеспечении. У него в подчинении находились санитары, уборщики и женщины, что нашли в госпитале работу. С утра до вечера мыли они всё подряд: окна, стены, полы и кровати… И ходил за всеми злой фельдшер, и тыкал пальцем во всё, что ему не нравилось, как маленький Наполеончик.

Но быть долго злым немец не мог, как не может быть долго злым любой человек. Он подзывал к себе Нюту, заглядывал в забавные ручейки глаз, гладил рукой белые кудряшки. Доставал из стола две интересные книжки. На одной картинок не было совсем. Русско-немецкий разговорник. Вторая же наоборот: раскрываешь – а там картинка! Домик. Сам раскладывается! Объемный, большой, немецкий, аккуратненький, крытый красной черепицей. Окна белые, дорожки песком посыпаны. От фокуса сложения бумаги вставали на дворе, возле домика, и все домашние животные вместе с прислугой. Вот пастух гонит стадо, вот девушка достаёт из колодца ведро. Но больше всего Нюте нравилось играть в маленьких ребятишек, которые качались на качельке, как настоящие.

Повторяя за немцем сочетания фраз, Нюта быстро освоила разговорную немецкую речь и вскоре свободно говорила со стариком. Фриц рассказал однажды, что по Берлину каждую неделю солдаты фюрера ездят и, если увидят грязное окно, стреляют по окнам, чтобы избавиться от нерадивых горожан.
Как-то Нюта, вытирая пыль с подоконника, запела жалостливо и тоненько, как пела покойная бабушка Пелагея. Пела Нюта с надрывом и беспредельной тоской, будто и не напрягаясь и не давая силы голосу… Затихли в кроватях раненые завоеватели, немцы вообще народ сентиментальный. Каждому вспомнился родной очаг, и потекли непроизвольно слёзы. Больше всех плакал старый Фриц. В тот день Нюта принесла домой для «гешвистерн» шоколад, кулечек печенья и банку тушёнки.

Пела она теперь часто. Она легко запоминала песни и на немецком языке. Относились к ней в госпитале, как к ребёнку. И это её вполне устраивало. А вечерами, истомившись под взглядами страдающих больных людей, приходила помогать матери по дому. Протирала каждую неделю оконные стекла и мела двор, белила яблони и посыпала песком дорожки. Боялась детским своим страхом, чтобы гитлеровцы по окнам не пальнули…
Нюта справлялась с любой работой. И мать, считая её взрослой и сильной, а может от безысходности, требовательно нагружала её непосильным трудом. Матери инстинктивно оберегают тех детей, которые слабей, помогают им, оставляя выносливых, как траву, на выживание. За два года немецкой оккупации Нюта почти не выросла. Ела мало. Всё домой несла. Коровку Марфутку любила очень баловать сладеньким. Марфута – строптивая корова - слушалась только Нюту. Бывало, поманит её девчонка своим певучим голоском, та бегом за ней шлёпает по росистой траве, сбивая клешнями копыт сверкающие капли… На Марфутке и сеяли, и пахали. Отощала та совсем. Ребра впалые торчали.

Не предусмотрели что-то захватчики. Красная армия уже к Орлу прорвалась. Неразбериха творилась - жуткая! Полдеревни сгорело. Дом Кузиных тоже сгорел. Корова убежала. Наступали наши войска. Нюте в те дни шестнадцать исполнилось. Захлестнул деревню фронт, точно ад над головой прошёлся.
Кузины себе землянку вырыли, да на поле каждый день под пулями бегали, урожай собирали. Коровы неделю не было. Наконец, объявилась. Соседке кривой не даётся. Побежала Нюта за коровой, да за речкой её нашла. Увидела её Марфута, услышала её голос, бегом к ней подбежала, а по щекам слёзы с голубиное яйцо. Натерпелась страху, горемычная. Даром что скотина, а тоже, как человек, что-то, рыдая, рассказывала…
Приехало начальство из района. Ну как же! Деревня столько под немцем была. Надо расправу учинить! Состряпали наскоро списки, кто на оккупантов работал. Кривая Наталья помогала. Старосту Ларина расстреляли сразу. А семью его многочисленную, и детей увезли, и больше их никто не видел. Баб по списку наскребли по деревне человек двадцать, тех, кто на немцев работал, да у кого те на постой останавливались. Кого за дело, а кого и просто так, по наговору. Забрали и Нюту. Запричитала, заголосила мать, да слезами горю не поможешь. Надели на всех большие белые ленты с надписью с двух сторон «Я изменила Родине!» и погнали на станцию. Анна не испугалась. Было горько от несправедливости. И непонятное злорадство кривой Натальи ранило душу.
В Орле их процессия соединилась с ещё более многочисленной женской толпой. На станции погрузили их в теплушки и погнали через всю Россию в Сибирь. И не скатертью молочной устелен был их путь, а голодными перегонами, холодными взглядами ненавидящих людей, потерявших на войне родных и близких. Народ относился к ним по-разному: кто камнями кидал, кто слезу утирал украдкой, а кто и крестил вослед.
Кормили их скудно, да и то от случая к случаю. Таким бедолагам выдавались карточки на получение питания. Нюша совсем отощала, так что остались одни глазёнки да коса. Как проходила она всю войну в самотканой одежде, так в ней и поехала. Платьице, вышитое синими цветиками льна, – дерюжка крепкая, сотканная на совесть, - служило исправно и теперь. Даже если Анечка цеплялась за колючки, не рвалось.

По дороге женщины просили её петь, и она пела. И все плакали, кроме неё. На полустанке под Свердловском меняли состав. Повязку с надписью им запрещали снимать. Но женщины во время пути очень полюбили маленькую Аннушку. Сговорились они её спасти. Ребёнок ведь ещё совсем! Спрятали девчонку в толпу, сняли с неё всё, что могло выдать, научили, как до Москвы добраться…

Анна, как затравленный зверёк, спряталась среди коробок, а когда ушёл состав, бросилась наутёк к речке. Погода на Урале жаркая стояла. Выкупалась девочка - как заново на свет родилась. Отстирала добела своё верное платьице, расчесала руками волнистые волосы, заплела их в косички… Добралась до Москвы на почтовом. А в Москве в детский дом попала, сказав, что ей одиннадцать, а не шестнадцать. И ей поверили…
Мала была ростом Нюта.

* * *
Накрепко связала её жизнь с одним из подмосковных городов. Она окончила школу и вышла замуж. Но послевоенные годы вспоминала теперь, как ненастоящие, как бумажный раскладывающийся домик. Наверное, вырвана она была тем непростым временем, вырвана с корнем со своей земли, которая давала ей жизнь, и долго не могла освоиться на чужом месте, как саженец, высаженный не в срок.
Лишь после смерти Сталина в период реабилитации посмела вернуться она в родную деревню…

…От запаха родного леса убежало куда-то сердце, да так и потерялось в траве между одуванчиков. Берёзы, как плакальщицы, пели старую песню о вечной разлуке. Чёрные дорожки коры уходили пуповиной в землю. И она упала в туман детства, в сырую траву, прижалась к земле и долго рыдала. И берёзы, казалось, радовались тому, что она плачет, и пели всё проникновеннее и чище.

А вокруг неё, разбуженные утренним солнцем, распускались цветы её детства, которые раньше вышивала она, которыми окружены берега Вытебети и Жиздры и которые она не встречала больше нигде и никогда в жизни.

1997г.