Надя девятнадцать лет прожила, не зная смерти, не заглядывая в гробы, не теряя близких. Но что-то заставило её сбавить шаг перед древним кладбищем.
Из памяти всплывали обрывки фраз – неясными, туманными очертаниями - и вдруг приобрели форму мысли: «Ленивого дошлёшься, сонливого добудишься, а мёртвого не докличешься»; «Мёртвым соколом не травят ворона»; «После родов женщина десять дней в гробу стоит»…
- Что к чему? При чём тут сокол? При чём женщина?… - Надя оставила велосипед у входа и с лёгкой тревогой остановилась, разглядывая столбы ворот, изъеденные жуками. Их дорожки переплетались на отполированной временем поверхности, точно иероглифы на замысловатом языке мёртвых, который ни один живой не мог понять.
Как труден был первый шаг в город умерших людей, незнакомый и пугающий тенистой таинственностью!
Да, это был целый город!
Могилы, как затонувшие корабли, нагромождённые в нестройном порядке, тесно поддерживали друг друга.
Казалось, не любопытство позвало её сюда, а душа.
Куда? Налево? Направо? Надо же! Покойников хоронят лицом на закат...
«Мёртвого имя назвать – всё равно что вернуть его к жизни…» Откуда это? Кажется, из египетской книжки.
Надя свернула с центральной дороги, разглядывая фотографии и памятники, читая шёпотом имена, считая годы жизни.
«Вот так же и мне, - подумала она невольно, - придется когда-нибудь кинуть намертво якорь, наглухо, без подъёма, и поплавком останется памятник, и проходящие суда прикрепят к нему свои канаты…»
Надя шла очень осторожно по лабиринтам тропинок, стараясь невольным прикосновением кого-нибудь не обидеть. Может быть, первый раз в жизни она почувствовала своё сердце, которое то останавливалось, то билось быстрей. И это было не волнение или страх, а какое-то жуткое одиночество юного живого сердца среди могил. Надя остановилась в гуще облупившихся оградок.
Плоская туча, точно ладонь, закрыла солнце. Заметно стемнело, хотя полдень только был. Жутко так стемнело. Почти зловеще. Фиолетовым отсветом выделились сетки мелких паутин.
Как привет из ада.
Наде захотелось убежать. Случайный обрывок мысли напомнил, что над кладбищем после обеда поднимается отрицательная энергия. Кресты, как мачты, заслоняли дорогу. И, блуждая минут десять, она пришла к той же могиле.
- Ну что? Черти решили со мной поиграть? Но ты же не веришь ни в Бога, ни в Беса, товарищ Захарьина!
Своё неверие привила ей мать, Татьяна Ивановна Любимова. Она работала на стройке. По лимиту приехала когда-то из Тульской области, вышла замуж за какого-то Никифора Захарьина да сразу и развелась из-за вздорности характера. Когда Надя спрашивала её об отце, отмахивалась, а подругам говорила «по пьянке», что развелась, не сказав, что беременна.

Люди дивились: до чего же не похожи мать и дочь! Если Татьяна ходила всегда навеселе, с распущенным животом, с прокуренным и пропитым лицом, обляпанная краской и белилами, то Надя не позволяла себе ни пятнышка, ни морщинки на одежде. Тёмно-русые волосы заплетала в две тяжёлые косы, аккуратно зачёсывая непослушные завитки, похожие на ручейки, выбивающиеся из общего русла.
«Родилась ты у меня чистая, как слеза, белая, как лилия», - говорила ей часто мать. И действительно, Надежда была похожа на нежный и в то же время сильный цветок, выросший при дороге.
Дома Наде с каждым годом становилось всё тягостнее. Может, поэтому пропадала она целыми днями в библиотеке.
Когда девочка получила в школе золотую медаль, мать зачудила, стала бегать нагишом по подъезду, ловить кошек за хвост, говоря, что они – чёртики…
Её отвезли в больницу.
И вот уже месяц Надя бродит по городу неприкаянным привидением…
Девушка встала на цыпочки, вычислила путь к дороге. И пошла мимо обвалившихся ямин, поросших гроб-травою, могильницей, барвинком. Яркие ягоды поздней крупной земляники заалели в траве. Надя нагнулась, чтобы их собрать, и с удивлением заметила, что они похожи на капли крови. Вспомнились слова Цветаевой:
«…И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились.
Я тоже была, прохожий.
Прохожий! Остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед -
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет…»
Надя оцепенела от красного цвета в своей руке, словно глотнула взглядом из чаши мёртвой воды без памяти, а потом вдруг побежала без оглядки, совсем остановив дыхание, точно крылатый конь Аида. Собранная земляника просыпалась на равнодушные холмики…
Вышло из-за тучи солнце. Но поселившаяся в душе тревога не исчезла, порождая предчувствие чего-то необыкновенного. А плохого или хорошего, Надя пока не знала.
Выбежав на свободное пространство, она подумала, что вела себя глупо. Мёртвые разве могут обидеть?
Путь ей преградило упавшее дерево, с северной стороны сплошь покрытое бархатом мха. Мёртвое среди мёртвых, оно лежало, раскинув сучья коряжистых натруженных рук, успокоившееся среди могил. Перешагнув его, Надя попала совсем на другую «улицу». И очень скоро сделала открытие. Удалялись на покоище своё в основном мужчины. И молодые! Тридцать, сорок, пятьдесят лет! Её мать спасается в водке. А отец? Что знает она про своего отца - кроме того, что его звали Никифором?
Вдруг душа повлекла, оторвав от раздумий сюда, к фотографии на могильной плите. Какая улыбка! Чуть обозначенная на уголках губ ямочками! Упрямый разрез ноздрей. Большие мечтательные глаза. Но больше понравились руки – загорелые, сильные, не то чтобы очень мускулистые, но какие-то ладные. Красивые. Рабочие? Спортивные? В руке – книга… Между датой рождения и смерти двадцать пять лет. Андрей Кольцов. Фамилия какая звучная. Надя даже улыбнулась. А потом вздохнула глубоко и больно. Неужели такой мог умереть?
Она вся подалась вперёд, разглядывая ставшие желанными черты, трепетно открыла калитку, зашла в ограду.
- Как жалко, что ты умер, Андрей, вот такого бы мне найти, такого, как ты. Но, таких нет…
Она хотела стереть пыль с фотографии, сделала неосторожный шаг. Вдруг мягкая земля стала проваливаться под ногами. Надя отпрыгнула к выходу. Часть могилы обвалилась, пугая чёрной впадиной. Из глубины, как вздох, раздался гулкий отзвук вырвавшегося на волю душного воздуха, и смешался с шелестом травы.
Надя выбежала за ограду, приговаривая:
- Прости, прости! Я что, обидела тебя? Нельзя же так пугать!
Опускался вечер. Ветерок закручивался маленькими смерчами, омутами, пылеворотами; как завойки на темени, делал заверти из травы на могилках.
Сзади послышались звуки закрывающейся калитки и… шаги! Первой мыслью девушки было то, что мертвец вылез из последнего приюта, аккуратно закрыл за собою калиточку, и догоняет её. Невыносимый страх чуть не разлучил душу с телом. Шаги приближались. Ужас жаром полыхнул в лицо.
Обострённый испугом слух улавливал зловещие шорохи увядающих, гниющих без света деревьев, шёпот травы, жужжание попавшей в сизую паутину мухи… Надежда остановилась, не в силах больше бояться, и обернулась.
За ней шёл Андрей.
Сердце остановилось совсем, а потом застучало, обожжённое живым взглядом.
- Не подскажете, который час? – Парень шёл и улыбался в свои неповторимые ямочки.
- Не… не… не... - Надя потеряла дар речи.
Парень виновато пожал плечами и пошёл прочь.
«Те же глаза, а главное - те же руки!
Но он живой!
К чёрту мистику! Успокойся! Всему можно найти разумное объяснение. Просто случайный прохожий! Возьми себя в руки, а то сдвинешься, как мать! Вот сейчас сверни направо, к поваленной калитке. Дошла? Теперь дальше, к белому мраморному памятнику».
Она и сама не могла объяснить себе, кого искала здесь, среди могил, - может, своих предков? - и почти разочаровалась, прочтя надпись: «Спи, Леночка!»
Необыкновенной красоты девушка, высеченная барельефом в камне, печально улыбалась, гладя нежной рукой белого голубя.
Надя посмотрела на свои руки. От пережитого волнения руки побледнели и в сумраке кладбища казались тоже мраморными. Девушка на минуту застыла в позе памятника:
- Спи, Наденька, - сказала она вслух.
И тут край взгляда безошибочно угадал букву «З»… Захарьина… Не может быть! А почему не может?
Надя метнулась к призывной «З» и зацепилась карманом шорт за чей-то крест. Показалось, что её держат.
- Ну, это уж слишком! Не хватит ли на сегодняшний день?! - Надя стояла на чьей-то могиле, еле обозначенной, заросшей крапивой. «Милюта», - прочитала она.
- Спокойно! Не дёргайся! – сказала она себе. Затем отцепилась от витого кружевного креста и – о, Господи! - всё же перекрестилась.
- Ох-ох!
Она оглянулась и увидела глаза… Глаза! Свои глаза! Смеющиеся, искристые. Увидела, и испугалась того, что увидела… себя. Состарившуюся, в чёрных одеждах. Старуха глядела на неё, как из кривого зеркала будущего, или прошлого. И Надя с удивлением замерла на месте, не в силах оторвать взора от родного взгляда.
Яркие, синие, они светились из-под опавших бровей, смотрели слишком задорно и весело для печального кладбища.
- Ты чья ж такая будешь? - Бабушка не стала церемониться.
Надя понимала, что та имеет на это право, как понимают сон.
- Захарьина я. Надежда.
- А то я и вижу, что Захарьина. Ангела мне Бог послал. Живую душу. Я спрашиваю, кто ты по отечеству? – проговорила медленно старуха. Так медленно, словно и всех сил и было у неё, чтобы это сказать.
Надя стеснялась своего старомодного отчества, но всё ж произнесла:
- Никифоровна.
- Никифора дочь? Вот уважил старуху! Вот наградил! Спасибо, милай! Спасибо, внучок! Пойдём, голубушка моя сизокрылая. Что ж ты сразу то… Вот и отец твой, покойничек, туто-ка. Вот и мама его. Вот и тётка… Вот и Захарьины все лежать во сырой земелице. Думала, осталася одна как перст - ан нет! Никифор не дал! Ай, умница! Ай, утешил баушку!
Большое скопление могил за одной оградой удивило чистотой средь всеобщего запустения. Камни без фотографий, строго выделанные имена и годы жизни. А на холмиках, как крылья белых лебедей, – пионы…
- Ну, здравствуйте, родственнички! Кабы до вас люди не мёрли, и вы бы на тот свет дороги не нашли, не нашли бы конец земной жизни, не перешли бы к вечной, духовной, не возвернули бы силы жизненные в общий источник.
Старуха подошла к древнему склепу, раскрыла створки, перекрестилась на золочёную деву с младенцем:
- Молись ликоне и будь в покое!
- Я не крещёная, бабушка!
- Капитолиной меня называй. Капитолиной Ивановной. А что ж на могиле Милюты перекрестилась?
- Да за крест зацепилась. Напугалась я.
- Думала, покойник к себе тянет? – Старуха улыбнулась, и спокойствием повеяло от этой улыбки. - Да, Милюта - он такой у нас стервец был, за любу юбку цеплялси. И теперь, видать, упокоиться не можеть, хоть крестом - да зацепить! Фу ты! Согрешила я с тобой! О мертвяках плохо не говорять!
- Я и не думала, что у меня так много родственников! – Надины щеки расцветали обычным румянцем.
Старуха, полушёпотом молясь, невольно любовалась ею. Да и девушка с интересом поглядывала на свою прабабушку. Была в той какая-то особая стать, во всей её слабой, но и величественной фигуре. Такие старушонки могут не моргнув глазом, с прямой спиной, пронести вдоль деревни вёдра, полнёхонькие водой.
- Цвет России… Цвет России, - выловила для себя Надя понятные слова молитвы.
- Что? – переспросила она, но Капитолина, не повернувшись к девушке, продолжала чуть громче:
- Прости, Господь, душу непорочную, душу невинную! Ядами отворотными она напоена, силымя непристойнымя одурманена. Убереги живую душу её, светлою, чистою сохрани, не отвергай, пойми, как молитву мою, даруй прощение. Прояви милосердие к овечке заблудшей, прими как росу, как слезу, как земной поклон…
Дальше Надя опять не могла уловить слов. Лишь в конце разобрала:
- …цвет России. Аминь.
- Почему цвет? – всё-таки решилась спросить Надя ещё раз.
- Да волосы твои позолоченные и глаза синие – цвет России, синий с золотом цвет.
Надя девятнадцать лет прожила, не зная смерти, не заглядывая в гробы, не теряя близких. Но что-то заставило её сбавить шаг перед древним кладбищем.
Из памяти всплывали обрывки фраз – неясными, туманными очертаниями - и вдруг приобрели форму мысли: «Ленивого дошлёшься, сонливого добудишься, а мёртвого не докличешься»; «Мёртвым соколом не травят ворона»; «После родов женщина десять дней в гробу стоит»…
- Что к чему? При чём тут сокол? При чём женщина?… - Надя оставила велосипед у входа и с лёгкой тревогой остановилась, разглядывая столбы ворот, изъеденные жуками. Их дорожки переплетались на отполированной временем поверхности, точно иероглифы на замысловатом языке мёртвых, который ни один живой не мог понять.
Как труден был первый шаг в город умерших людей, незнакомый и пугающий тенистой таинственностью!
Да, это был целый город!
Могилы, как затонувшие корабли, нагромождённые в нестройном порядке, тесно поддерживали друг друга.
Казалось, не любопытство позвало её сюда, а душа.
Куда? Налево? Направо? Надо же! Покойников хоронят лицом на закат...
«Мёртвого имя назвать – всё равно что вернуть его к жизни…» Откуда это? Кажется, из египетской книжки.
Надя свернула с центральной дороги, разглядывая фотографии и памятники, читая шёпотом имена, считая годы жизни.
«Вот так же и мне, - подумала она невольно, - придется когда-нибудь кинуть намертво якорь, наглухо, без подъёма, и поплавком останется памятник, и проходящие суда прикрепят к нему свои канаты…»
Надя шла очень осторожно по лабиринтам тропинок, стараясь невольным прикосновением кого-нибудь не обидеть. Может быть, первый раз в жизни она почувствовала своё сердце, которое то останавливалось, то билось быстрей. И это было не волнение или страх, а какое-то жуткое одиночество юного живого сердца среди могил. Надя остановилась в гуще облупившихся оградок.
Плоская туча, точно ладонь, закрыла солнце. Заметно стемнело, хотя полдень только был. Жутко так стемнело. Почти зловеще. Фиолетовым отсветом выделились сетки мелких паутин.
Как привет из ада.
Наде захотелось убежать. Случайный обрывок мысли напомнил, что над кладбищем после обеда поднимается отрицательная энергия. Кресты, как мачты, заслоняли дорогу. И, блуждая минут десять, она пришла к той же могиле.
- Ну что? Черти решили со мной поиграть? Но ты же не веришь ни в Бога, ни в Беса, товарищ Захарьина!
Своё неверие привила ей мать, Татьяна Ивановна Любимова. Она работала на стройке. По лимиту приехала когда-то из Тульской области, вышла замуж за какого-то Никифора Захарьина да сразу и развелась из-за вздорности характера. Когда Надя спрашивала её об отце, отмахивалась, а подругам говорила «по пьянке», что развелась, не сказав, что беременна.
Люди дивились: до чего же не похожи мать и дочь! Если Татьяна ходила всегда навеселе, с распущенным животом, с прокуренным и пропитым лицом, обляпанная краской и белилами, то Надя не позволяла себе ни пятнышка, ни морщинки на одежде. Тёмно-русые волосы заплетала в две тяжёлые косы, аккуратно зачёсывая непослушные завитки, похожие на ручейки, выбивающиеся из общего русла.
«Родилась ты у меня чистая, как слеза, белая, как лилия», - говорила ей часто мать. И действительно, Надежда была похожа на нежный и в то же время сильный цветок, выросший при дороге.
Дома Наде с каждым годом становилось всё тягостнее. Может, поэтому пропадала она целыми днями в библиотеке.
Когда девочка получила в школе золотую медаль, мать зачудила, стала бегать нагишом по подъезду, ловить кошек за хвост, говоря, что они – чёртики…
Её отвезли в больницу.
И вот уже месяц Надя бродит по городу неприкаянным привидением…
Девушка встала на цыпочки, вычислила путь к дороге. И пошла мимо обвалившихся ямин, поросших гроб-травою, могильницей, барвинком. Яркие ягоды поздней крупной земляники заалели в траве. Надя нагнулась, чтобы их собрать, и с удивлением заметила, что они похожи на капли крови. Вспомнились слова Цветаевой:
«…И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились.
Я тоже была, прохожий.
Прохожий! Остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед -
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет…»
Надя оцепенела от красного цвета в своей руке, словно глотнула взглядом из чаши мёртвой воды без памяти, а потом вдруг побежала без оглядки, совсем остановив дыхание, точно крылатый конь Аида. Собранная земляника просыпалась на равнодушные холмики…
Вышло из-за тучи солнце. Но поселившаяся в душе тревога не исчезла, порождая предчувствие чего-то необыкновенного. А плохого или хорошего, Надя пока не знала.
Выбежав на свободное пространство, она подумала, что вела себя глупо. Мёртвые разве могут обидеть?
Путь ей преградило упавшее дерево, с северной стороны сплошь покрытое бархатом мха. Мёртвое среди мёртвых, оно лежало, раскинув сучья коряжистых натруженных рук, успокоившееся среди могил. Перешагнув его, Надя попала совсем на другую «улицу». И очень скоро сделала открытие. Удалялись на покоище своё в основном мужчины. И молодые! Тридцать, сорок, пятьдесят лет! Её мать спасается в водке. А отец? Что знает она про своего отца - кроме того, что его звали Никифором?
Вдруг душа повлекла, оторвав от раздумий сюда, к фотографии на могильной плите. Какая улыбка! Чуть обозначенная на уголках губ ямочками! Упрямый разрез ноздрей. Большие мечтательные глаза. Но больше понравились руки – загорелые, сильные, не то чтобы очень мускулистые, но какие-то ладные. Красивые. Рабочие? Спортивные? В руке – книга… Между датой рождения и смерти двадцать пять лет. Андрей Кольцов. Фамилия какая звучная. Надя даже улыбнулась. А потом вздохнула глубоко и больно. Неужели такой мог умереть?
Она вся подалась вперёд, разглядывая ставшие желанными черты, трепетно открыла калитку, зашла в ограду.
- Как жалко, что ты умер, Андрей, вот такого бы мне найти, такого, как ты. Но, таких нет…
Она хотела стереть пыль с фотографии, сделала неосторожный шаг. Вдруг мягкая земля стала проваливаться под ногами. Надя отпрыгнула к выходу. Часть могилы обвалилась, пугая чёрной впадиной. Из глубины, как вздох, раздался гулкий отзвук вырвавшегося на волю душного воздуха, и смешался с шелестом травы.
Надя выбежала за ограду, приговаривая:
- Прости, прости! Я что, обидела тебя? Нельзя же так пугать!
Опускался вечер. Ветерок закручивался маленькими смерчами, омутами, пылеворотами; как завойки на темени, делал заверти из травы на могилках.
Сзади послышались звуки закрывающейся калитки и… шаги! Первой мыслью девушки было то, что мертвец вылез из последнего приюта, аккуратно закрыл за собою калиточку, и догоняет её. Невыносимый страх чуть не разлучил душу с телом. Шаги приближались. Ужас жаром полыхнул в лицо.
Обострённый испугом слух улавливал зловещие шорохи увядающих, гниющих без света деревьев, шёпот травы, жужжание попавшей в сизую паутину мухи… Надежда остановилась, не в силах больше бояться, и обернулась.
За ней шёл Андрей.
Сердце остановилось совсем, а потом застучало, обожжённое живым взглядом.
- Не подскажете, который час? – Парень шёл и улыбался в свои неповторимые ямочки.
- Не… не… не... - Надя потеряла дар речи.
Парень виновато пожал плечами и пошёл прочь.
«Те же глаза, а главное - те же руки!
Но он живой!
К чёрту мистику! Успокойся! Всему можно найти разумное объяснение. Просто случайный прохожий! Возьми себя в руки, а то сдвинешься, как мать! Вот сейчас сверни направо, к поваленной калитке. Дошла? Теперь дальше, к белому мраморному памятнику».
Она и сама не могла объяснить себе, кого искала здесь, среди могил, - может, своих предков? - и почти разочаровалась, прочтя надпись: «Спи, Леночка!»
Необыкновенной красоты девушка, высеченная барельефом в камне, печально улыбалась, гладя нежной рукой белого голубя.
Надя посмотрела на свои руки. От пережитого волнения руки побледнели и в сумраке кладбища казались тоже мраморными. Девушка на минуту застыла в позе памятника:
- Спи, Наденька, - сказала она вслух.
И тут край взгляда безошибочно угадал букву «З»… Захарьина… Не может быть! А почему не может?
Надя метнулась к призывной «З» и зацепилась карманом шорт за чей-то крест. Показалось, что её держат.
- Ну, это уж слишком! Не хватит ли на сегодняшний день?! - Надя стояла на чьей-то могиле, еле обозначенной, заросшей крапивой. «Милюта», - прочитала она.
- Спокойно! Не дёргайся! – сказала она себе. Затем отцепилась от витого кружевного креста и – о, Господи! - всё же перекрестилась.
- Ох-ох!
Она оглянулась и увидела глаза… Глаза! Свои глаза! Смеющиеся, искристые. Увидела, и испугалась того, что увидела… себя. Состарившуюся, в чёрных одеждах. Старуха глядела на неё, как из кривого зеркала будущего, или прошлого. И Надя с удивлением замерла на месте, не в силах оторвать взора от родного взгляда.
Яркие, синие, они светились из-под опавших бровей, смотрели слишком задорно и весело для печального кладбища.
- Ты чья ж такая будешь? - Бабушка не стала церемониться.
Надя понимала, что та имеет на это право, как понимают сон.
- Захарьина я. Надежда.
- А то я и вижу, что Захарьина. Ангела мне Бог послал. Живую душу. Я спрашиваю, кто ты по отечеству? – проговорила медленно старуха. Так медленно, словно и всех сил и было у неё, чтобы это сказать.
Надя стеснялась своего старомодного отчества, но всё ж произнесла:
- Никифоровна.
- Никифора дочь? Вот уважил старуху! Вот наградил! Спасибо, милай! Спасибо, внучок! Пойдём, голубушка моя сизокрылая. Что ж ты сразу то… Вот и отец твой, покойничек, туто-ка. Вот и мама его. Вот и тётка… Вот и Захарьины все лежать во сырой земелице. Думала, осталася одна как перст - ан нет! Никифор не дал! Ай, умница! Ай, утешил баушку!
Большое скопление могил за одной оградой удивило чистотой средь всеобщего запустения. Камни без фотографий, строго выделанные имена и годы жизни. А на холмиках, как крылья белых лебедей, – пионы…
- Ну, здравствуйте, родственнички! Кабы до вас люди не мёрли, и вы бы на тот свет дороги не нашли, не нашли бы конец земной жизни, не перешли бы к вечной, духовной, не возвернули бы силы жизненные в общий источник.
Старуха подошла к древнему склепу, раскрыла створки, перекрестилась на золочёную деву с младенцем:
- Молись ликоне и будь в покое!
- Я не крещёная, бабушка!
- Капитолиной меня называй. Капитолиной Ивановной. А что ж на могиле Милюты перекрестилась?
- Да за крест зацепилась. Напугалась я.
- Думала, покойник к себе тянет? – Старуха улыбнулась, и спокойствием повеяло от этой улыбки. - Да, Милюта - он такой у нас стервец был, за любу юбку цеплялси. И теперь, видать, упокоиться не можеть, хоть крестом - да зацепить! Фу ты! Согрешила я с тобой! О мертвяках плохо не говорять!
- Я и не думала, что у меня так много родственников! – Надины щеки расцветали обычным румянцем.
Старуха, полушёпотом молясь, невольно любовалась ею. Да и девушка с интересом поглядывала на свою прабабушку. Была в той какая-то особая стать, во всей её слабой, но и величественной фигуре. Такие старушонки могут не моргнув глазом, с прямой спиной, пронести вдоль деревни вёдра, полнёхонькие водой.
- Цвет России… Цвет России, - выловила для себя Надя понятные слова молитвы.
- Что? – переспросила она, но Капитолина, не повернувшись к девушке, продолжала чуть громче:
- Прости, Господь, душу непорочную, душу невинную! Ядами отворотными она напоена, силымя непристойнымя одурманена. Убереги живую душу её, светлою, чистою сохрани, не отвергай, пойми, как молитву мою, даруй прощение. Прояви милосердие к овечке заблудшей, прими как росу, как слезу, как земной поклон…
Дальше Надя опять не могла уловить слов. Лишь в конце разобрала:
- …цвет России. Аминь.
- Почему цвет? – всё-таки решилась спросить Надя ещё раз.
- Да волосы твои позолоченные и глаза синие – цвет России, синий с золотом цвет.
Надя пожала плечами. Она не понимала старуху.
- А ты знаешь, что Захарьины – древний во Росеи боярский род? К началу шестнадцатого века разделилси он на две ветки - Яковлей и Юрьевых. От последних пошли Романовы – царська денастья. А Захарьины славились испокон веку женщинами синеглазымя. Такая одна из ста нарождается и теперь. А ты – слава наша и гордось… И молодось. Дай я тебя поцелую.
Но старуха не поцеловала, а лишь блаженно прильнула прохладной щекой к щеке, обдав Надежду запахами ладана и смирны.
- Вот и ты, выходит, царского роду-племени, последняя веточка на нашем славном дереве. Осени же себя крестом, ладушка.
Солнце заходило. И лучи от него разливались среди могил расплавленной яшмой и янтарём. Всё точно окрасилось необыкновенным скрытым источником света. Материнское умиротворение земли обволакивало душу.
- Я не могу, Капитолина Ивановна. Я в Бога не верю.
- Вот как! В кого же ты веруешь?
- Ну… В разум. В человека…
- Послушай меня, внученька. Назад будешь идтить, посмотри на могилушки. Все ладком лежать. Все упокоилися. И партейныя. И беспартейныя. И кресты на могилах. И рядом звёзды. И невестка ляжить рядом со сверхкровкою. В жизни-то ругалися, да одряхлели от немочи и хвори. И смертельныя грехи непрощённыя поделили в земле поровну. Ведь кто не простил, и кто согрешил – один грех. Поверишь ли? Вот и мне конец бытия уготован. Как земля в ладонке. Мы ложимся в неё и становимся ею, а значит, наша она. Внемлешь ли? Ты сёдни у памяти в гостях. А мы все туто-ка в гостях, а там наш дом. И саван тягостный приготовлен для каждого. Жил – не жил, а умер – покойник! Русський аль нерусь – один конец всем. Умирать – не лапти ковырять – не мудрено! А что там? В домовище? В гробной лачуге проснётся ли душа? Ой-йй, внученька! От покоя покоя не ищут. А ищут чего? Вот и я думаю. И все думают… Родимся на смерть. А мрём на вскрес? И ты подумай, сердешная. И живи так, чтоб не страшно было умереть… Может, мы являмся на этот свет не только для того, чтобы зажечь новые души... И приходи еще. Я всё время туто-ка. Одно мне осталось – за гробовищем ухаживать. Вот и тебя Бог послал в награду мне. Теперь и отдохнуть можно. А ты иди домой. Иди. Сыро ужо. Да дома в печь загляни, чтоб ночью не бояться. Да над огнём руки погрей, чтоб не занести домой смертушки!
- Я ещё приду, Капитолина Ивановна. - Надя поцеловала старуху.
- Ты это всё поймёшь потом, мала ещё, матушка, - сказала на прощание Капитолина Ивановна. И добавила в след: - Красавица моя…
А Наде и вправду не хотелось ничего понимать сегодня. В мозгу происходил какой-то странный перегруз, как после трудного экзамена.
Надя вышла на главную улицу города мертвых, где ветер нагонял прохладу, раздувая её от сырых могил, подымая над кладбищем воронками или родниками хлад и темень смерти, хрустко ломая ветки с неприкаянной горечью вдовца.
Та дорога, по которой Надя так долго блуждала, обратно вывела её буквально за несколько минут. У выхода ждало её «приведение».
- Твой велосипед?
- Мой.
- Мне показалось, что ты напугана. Я тебя ждал.
- Зачем?
- Хотел спросить, зачем ты приходила на могилу моего отца…
- Андрея Кольцова?
- Да.
- Так это твой отец…
Они пошли вместе по дороге, держась с двух сторон за велосипед… Уходя лицом на закат, освещённые тем самым источником света...
А на опустевшем кладбище молилась женщина. Молилась не о себе. И трудно было разобрать что-то в её старческом бессвязном бормотании, кроме слов:
- Убереги… Убереги…

1983г.