Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила солёную косу За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой,
И вовсе не знала, что это – счастье.
А. Ахматова

Маруся торопливо домывала в кухне пол. За эти праздничные дни надо успеть ещё так много. Расставить мебель, разобрать, наконец-то, коробки с вещами, всё перемыть, разложить по местам. Конечно, впереди ещё целый день, но переделать за него всю эту гору работы – ну, просто немыслимо!
Вот уже больше двух месяцев они с Колей жили как на войне (она всем так и говорила). Спали помалу и на полу – на матрасе, в углу будущей спальни. Ели наспех и всухомятку – на кухонном подоконнике. В квартире шёл нескончаемый ремонт. Прежние хозяева их новой двухкомнатной «хрущёвки» совсем не заморачивались её состоянием (как позже выяснилось, они сдавали её внаём), вследствие чего квартира эта и перешла к Марусе с мужем «вконец убитой». Жить в ней без предварительного, хотя бы и минимального ремонта, было совершенно невозможно. Они сразу же и занялись этим, со-всем не предполагая, сколько сил, времени и денег потребует этот обещанный им при продаже «маленький, чисто косметический только» ремонт. Сегодня он наконец-то завершился. Оставалось навести порядок и тогда уже можно будет вспомнить, что такое нормальная, человеческая жизнь.
– Ну, наконец-то этот кошмар закончится, – думала Маруся, с остервенением от-скабливая очередную, глубоко въевшуюся в кухонный пол, известковую кляксу. Резкий звук телефонного зуммера отвлёк её от размышлений. Телефон трещал просто неистово.
– Коля! Ну, подойди же! У меня ж руки мокрые! – громко крикнула она, ни на секунду не прекращая своей яростной борьбы с извёсткой.
– Да подойди сама! Не видишь, я занят. Я ж собираю кровать.
Новую двуспальную кровать с красивой резной спинкой («по итальянской технологии» – так им сказали в магазине) привезли уже с месяц назад. Коля несколько раз порывался собрать её, но Маруся не разрешала – боялась пыли.
Маруся вздохнула, обтёрла руки о подол старого, давно уже переведённого в «домашние» платья, и, шлёпая ногами по мокрому полу, побежала в коридор, где вовсю уже надрывался телефон.
– Алло?! Алло?! Кто это? Кто? – кричала она в трубку, различая пока лишь только какой-то неясный треск.
Треск вдруг, прервался.
– Маруся, здравствуй! Это я, Слава.
– Славка, это ты?! Вот неожиданность, ну здравствуй, здравствуй, братик! Что-что? Говори чуть погромче, а то тут опять что-то трещит… почему не звонила? Да мы ж квар-тиру поменяли, ты же знаешь, а тут оказалось столько ремонта… ой, да что я всё о себе-то! Как вы-то там? Как мама? - быстро трещала она и вдруг смолкла, слушая то, что он говорил, лишь иногда вставляя каким-то потухшим голосом: – Да… да… конечно… конечно, приеду. Да… на днях… пока…
– Маруся! Кто звонил? – Коля выглянул из спальни, – Ты где? Тьфу, чёрт, понаставили тут, пройти уже невозможно, – ворчал он, пробираясь сквозь груду коробок, штабелей книг, тюков с одеждой.
– Да ты чего молчишь-то? Кто звонил-то? – он, наконец, отыскал жену. Она молча сидела на краю огромной коробки с новым телевизором, застывшим взглядом смотрела в стену.
– Да что случилось-то?! Что?! Кто это был? – кричал Коля, тряся её за плечи. Она, наконец, очнулась и стала рассказывать. Оказалось, звонил Славка, брат, из Краснодара. У мамы был инсульт. Нет, сейчас она уже дома. Уже две недели. Не ходит и не встаёт. А что, врачи? Врачи говорят, что и не встанет. Мозг? К счастью, не пострадал. Ну, что за глупый вопрос? Конечно, поеду. Завтра куплю билет и улечу, наверное, в понедельник. Отпуск оформлю. У меня ведь есть ещё три недели. Рейс? Кажется, после обеда. Не знаю, когда вернусь. Позвоню.
– Здравствуй, мама! Вот я и приехала, – чужим, фальшиво-бодрым голосом еле выговорила Маруся. Она застыла в дверном проёме, не решаясь двинуться с места.
Смесь острой, щемящей жалости к матери и какого-то почти панического страха перед ней, будто парализовала её сейчас.
Мама – вся какая-то маленькая, будто ссохшаяся, до самого подбородка укрытая тяжёлым ватным одеялом, лежала на панцирной кровати и с неприязнью, даже враждебно смотрела на неё. Бледное, морщинистое лицо сурово напряжено. Синюшные губы надменно поджаты. Глаза, неожиданно молодые и острые, будто вцепились зрачками в глаза дочери. Буравят их взглядом, мрачно, упорно.
– Мама, это же я, Маша. Ты ведь узнаёшь меня? – Маруся чувствовала, что совсем уже ослабевает под тяжестью этого мрачного взгляда.
Мать молчала.
– Мама, ну ты что? Это ведь я, Маша, – сделала ещё одну попытку Маруся и уже шагнула к кровати, – Я приехала…
Мать неожиданно отвернулась к стене и тут же, закрывая одеялом лицо, резко дёрнула его вверх, на себя.
Маруся отпрянула: – Ну, хорошо, хорошо, мама. Я зайду позже.
Позже было то же самое. Мать упорно не хотела говорить с Марусей. Не разговаривала она в этот день и со Славкой, и с его женой Людой.
Уже поздно вечером, почти ночью (засиделись допоздна по поводу приезда редкой гостьи- сестры), пока в кухне не было Людмилы (она вышла под предлогом «проверки» давно уже спящих детей), Славка торопливо говорил, стыдливо отводя глаза в сторону и краснея при этом так, что ей и самой становилось неловко:
– Маруся, ну ты пойми! Люда ведь устала уже. Целых две недели ходила за ней в больнице и сейчас… у нас ведь и квартира маленькая, и дети тоже, у вас-то ведь взрослые уже. Да вы и живёте теперь отдельно. К тому же ты врач, да ещё и невролог, тебе же будет проще ухаживать за ней. За деньги ты даже не беспокойся. Мы их, конечно, высылать будем, но… ты ведь сама понимаешь…
Маруся резко оборвала:
– Хорошо, Слава. Наверное, так действительно, будет лучше. Завтра я позвоню Коле…
– А чего тянуть-то? Почему завтра? Звони прямо сейчас, – неожиданно подключилась к разговору Людмила, совершенно внезапно возникшая на пороге кухни.
Маруся молчала. Славка тоже молчал. Стоял к ним спиной у открытого настежь окна, курил. Люда вдруг засуетилась, зачем-то стала переставлять на столе посуду, уронив на пол, разбила большую стеклянную чашку и, всплеснув руками, заплакала, запричитала, бессильно опустившись на кухонный табурет.
Обстановка в кухне накалилась настолько, что стала просто взрывоопасной. Маруся вздохнула, неловко, боком, выбралась из-за стола, молча пошла в коридор, к телефону.
Дозвонилась сразу. По коду, ночью, оказалось, совсем просто. Всё рассказала Коле. Он сначала слушал молча, а потом вдруг закричал, заорал в трубку:
– И не вздумай! Нет! Никогда! С ума, что ли сошла?! Только жить стали по-человечески!
– Но… она же моя мать, – тихо, опасаясь, что в кухне всё услышат, убеждала Ма-руся.
– Нет и нет! Я сказал! – продолжал всё также кричать Коля.
Говорили долго, спорили. Маруся всё больше понимала, убедить мужа ей не удастся, Коля был непреклонен. Никакого смысла продолжать этот унизительный разговор уже не было. Она решила поскорее закончить его:
– Хорошо-хорошо, Коля. Я всё поняла. Конечно-конечно, всё только так, как ты скажешь. Ну, всё, Коля, всё! Да не заводись ты зря! Да поняла я, поняла! Ну, всё, всё, до свидания!
Повесила трубку, прислушалась: ни одного звука, только часы где-то тихонько тикают. Конечно, Славка с Людой всё слышали и всё уже давно поняли, но они ждали, что скажет им сама Маруся. Она ещё немного посидела в коридоре, мучительно раздумывая, что же им всё-таки сказать, как передать свой разговор с Колей, как объяснить его отказ – в голову так ничего и не приходило.
– Ну что ж, придётся… – мысленно начала она, да так и не закончила – она уже входила на кухню.
Славка и Люда сидели рядом, на сдвинутых табуретках. Почему-то как дети держались за руки. Молча смотрели на Марусю, уже догадываясь, что она им сейчас скажет. Маруся молчала.
– Ну, что? Что он сказал-то? – не выдержал первым Славка.
– Всё хорошо, он согласен, – вдруг соврала Маруся, ничуть не удивляясь этой неожиданной как для самой себя, так и для них лжи.
– Вот и хорошо, вот и правильно, а как же иначе-то? Мать ведь всё-таки, – тут же вновь засуетилась у стола Людмила, – А давайте-ка, выпьем ещё, как-никак, ведь родная сестра приехала. Сколько уж лет не виделись. Завтра всё и обсудим: как везти, и билеты купим. Купе бы надо заказать. И с машиной тоже договоримся, а как же? Да всё сделаем!
Сидели ещё долго – почти до самого утра. Люда всё щебетала и щебетала. Славка – повеселевший, раскрасневшийся – много и громко говорил, хохотал, вспоминая совместное детство, часто обращался к Марусе, пытаясь и её привлечь к рассказам о смешных эпизодах из далёкого теперь уже прошлого.
Маруся мало участвовала в разговоре. Отвечала часто невпопад, чем ещё больше веселила захмелевшего брата. Она думала, что же она скажет Коле, что же тогда будет, когда она вернётся домой не одна, а вместе с мамой?
Наконец, под утро, всё же решили идти спать. Марусе постелили на диване, в проходной, «большой» комнате. Сами ушли в «детскую». Долго тихо перешептывались (она всё слышала), наконец, затихли, уснули.
Марусе не спалось. Она думала. Нет, уже не о том, что она скажет мужу, когда вернётся домой. Она думала о себе, о маме, а ещё – о давно ушедшей уже Буленьке. Буля, Буленька – именно так называла она в детстве своего самого близкого и самого родного ей человека – свою бабушку, которая, по сути, и была ей матерью.
Это необычное имя возникло само по себе. Автором его была сама маленькая ещё Маруся, которой тогда, в раннем детстве, никак не давалось это длинное, очень трудное слово: «бабуля». Всегда получалось одно только «буля». Со временем это «буля» и закрепилось в качестве имени её бабушки, Александры Павловны.
Нина – мама Маруси – рано вышла замуж. Уже в девятнадцать лет, будучи студенткой только ещё второго курса пединститута, она родила Марусю. Академический отпуск брать не захотела. Вызвала на переговоры мать и убедила её переехать из Шенкурска к ним, «на время, конечно». Александра Павловна тут же поручила дом и всё
своё хозяйство (огород, своих козочек) соседке и лучшей подружке Дарье Семёновне и поехала к дочери, в Архангельск.
Приехав и впервые увидев очень уж худенькую, по её мнению, внучку, бабушка возмутилась: «Совсем уж вы тут заморили девку!». И в этом, действительно, была какая-то доля истины. Дело в том, что у Нины не хватало молока, «да и какое уж тут молоко, если на уме только одно ученье», – говорила Александра Павловна. Но Нина была непреклонна: она ни за что не соглашалась оставить учёбу и хотя бы год заниматься только дочерью. Круглая отличница, спортсменка и активистка, она была твёрдо убеждена: «варить борщи и стирать пелёнки» – совсем не её удел, она «просто обязана развиваться дальше».
Бабушка прожила у дочери до весны. В марте засобиралась домой: «пора и огороды садить».
– А как же я? Как с Машей-то быть? – беспокоилась Нина (она, в отличие от ба-бушки, всегда звала дочь только Машей).
– А что – с Марусей? Марусю я заберу с собой, там ей лучше будет. У нас там и воздух свежий, да молочко своё козье. Нам с Марусенькой там хорошо будет, – повторяла Александра Павловна.
К концу разговора все сошлись на том, что так, действительно, будет лучше. Так Маруся – шестимесячная – оказалась в Шенкурске, где и прожила с бабушкой почти три года.
В первый год отец с матерью приехали в отпуск в августе. Марусе был уже почти год. Она упорно не хотела признавать Нину мамой. Пугалась, пряталась от совершенно незнакомой ей женщины, сначала даже ревела, когда та пыталась брать её на руки. Постепенно привыкла, стала спокойнее, но всё равно опасалась. Отпуск закончился, родители вернулись в Архангельск. Маруся по-прежнему осталась с бабушкой, ведь Нине всё ещё надо было учиться.
Меньше, чем через полтора года Нина родила второго ребёнка, сына. На этот раз Александра Павловна к дочери уже не поехала. Со Славиком нянчилась прилетевшая из далёкого Краснодара свекровь. Но так продолжалось недолго. Своенравная молодая сноха и точно такая же донская казачка-свекровь не уступали друг другу ни в чём, они
ссорились по каждому пустяку. В конце концов, они разругались в пух и прах, и насмерть обиженная свекровь в тот же день и уехала
Нина срочно вызвала на переговоры мать, стала упрашивать её продать дом и вместе Машей переехать к ним, объясняя, что «детей теперь уже двое, да и пора уж объединяться». Она уже окончила институт и собиралась тут же непременно начать учительствовать, ведь перспектива сидеть дома с детьми и «бесконечно варить эти ваши борщи» её никогда не прельщала.
Александра Павловна поохала, повздыхала и согласилась. Вскоре продала дом, построенный перед самой войной её мужем, Петром, на следующий день с утра сходила на кладбище, поклонилась родителям, в обед накрыла прощальный стол для соседей и уже к вечеру вместе с внучкой выехала в Архангельск.
Впервые оказавшись в квартире родителей, Маруся тут же спросила:
– А где у вас козочки?
И долго потом не могла понять, отчего это все смеются и где же всё-таки козы?
Братик – розовощёкий, кудрявый бутуз – ей понравился сразу.
Так они и стали жить все вместе. Со временем Маруся привыкла, стала называть родителей мамой и папой, но тянулась всё равно только к одной своей Буленьке, ведь только от неё исходили неизменная любовь, забота и ласка. Нину Петровну это не задевало, ей было совсем не до дочери. Перфекционистка в душе и крайне амбициозный человек, она стремилась сразу же сделать карьеру и потому все свои дни проводила в школе. Уже поздно вечером, вернувшись с работы домой, поужинав и отдохнув, она уделяла внимание сыну, ведь он был младшеньким. Маленькая ещё Маруся, интуитивно чувствуя эту холодность матери по отношению к себе и не понимая её причины, часто спрашивала Буленьку:
– Буленька, а почему мама меня не любит?
– Да что ты, доченька?! Что ты такое говоришь? Очень даже любит, – убеждала бабушка.
– Нина-Нина, ты бы лишний раз приласкала девчонку-то, а то она мне сегодня та-кое сказала, – озабоченно говорила Александра Павловна дочери, стараясь хоть как-то изменить ситуацию.
– Мама, не выдумывай! Я их обоих люблю. Просто Славик… он же маленький ещё и требует больше внимания, а Маша уже совсем большая, да и к тебе она больше привыкла.
Бабушка только вздыхала, она совсем не умела спорить со взрослой уже и «уж очень учёной» дочерью.
По ночам повзрослевшая уже Маруся, как и всегда забравшись к Буленьке под одеяло, всё так же спрашивала:
– Буленька, ну, почему она так? Почему она меня не любит?
Бабушка ласково убеждала:
– Ну, что ты такое говоришь, доченька, что говоришь, Марусенька? И тебя любит, конечно, и Славика…
– Да… она его больше любит. Она и не наказывает его никогда, а меня всегда, даже когда виновата совсем и не я, а Славка, – жалобно твердила Маруся.
– Спи, доченька, спи, не думай такого, неправда всё это, – уверяла Александра Павловна, гладя внучку по длинной русой косе. Маруся крепче прижималась к Буленьке, утыкалась ей в тёплую, уютную подмышку и, убаюканная ласковыми словами, засыпала спокойной и счастливой. Александра Павловна не спала долго-долго, всё вздыхала, всё гладила косу своей любимицы.
По утрам она снова и снова говорила дочери:
– Нина, ты бы уж поласковее, с Марусей-то…
Школьные годы Маруси были счастливыми. Неизменно согретая Буленькиным теплом, совершенно не обременённая родительской опекой, любопытная и способная от природы, она успевала всё. Учёба ей всегда давалась легко, как и мать, она была только круглой отличницей. Зато уж на улице – сорванцом, «своим в доску парнем» по оценке дворовых мальчишек. Вечно в компании брата и верных друзей-пацанов, она жила полноценной дворовой мальчишеской жизнью. Вместе с ними жгла магний в лесу, взрывала патроны, метала ножи, «на спор» прыгала с крыш и даже на равных дралась, если приходилось, конечно.
Нина Петровна до поры совсем не обращала внимания на такое своеобразное времяпрепровождение своей собственной дочери. Маруся всегда хорошо училась,
занималась спортом и музыкой, дома была только послушной, и этого Нине Петровне хватало.
Но однажды, когда уже тринадцатилетняя Маруся вернулась домой позже обычного, мать встретила её грозным криком:
– Ты где была?! Где шлялась?! Где, я спрашиваю?!
– В лесу, – испугалась Маруся. – Мы с Сашкой и Лёшкой на «великах» в лес поехали, картошку там на костре пекли.
– Опять с парнями была?! – почему-то просто взорвалась бешенством мать.
Маруся оправдывалась, не понимая, в чём же она опять провинилась, и вдруг, услышав «шлюха», смолкла, словно окаменела. Слёзы хлынули из глаз ручьём. Она рыдала, не слыша, что ещё продолжала кричать разъярённая мать.
Бабушка выскочила из кухни, что-то тоже закричала матери, обняв внучку, увела её в детскую, уложила в постель.
– Буленька, родная моя Буленька! За что она меня так? Я ведь ничего-ничего плохого не сделала. Зачем она так? За что она меня не любит? – рыдала Маруся.
– Успокойся, ну не плачь, доченька, дитятко ты моё любимое! Любит она тебя. Просто беспокоится она за тебя. Ты ведь взрослая уже. Красавица, вон ведь какая, выросла! Да мало ли что? Опасно ведь в лесу одной-то с парнями. А слово это… сорвалось у неё. Да не плачь ты, ох, горе-то ты моё! – уговаривала бабушка.
Маруся плакала долго. Наконец, уже под утро, она уснула. Александра Павловна, осторожно встала с постели, тихо, на цыпочках, направилась в кухню. Нина сидела за столом, совершенно одна, отсутствующим взглядом смотрела в стену. Славка давно уже посапывал в родительской спальне – отец, как и всегда, был в полёте, он был летчиком гражданской авиации и потому редко бывал дома.
– Нина-Нина, – говорила на кухне Буленька. – Ну, что ты делаешь? Разве ж можно так? Как ты могла такое сказать? Она ведь девчонка ещё совсем, она ведь не простит.
– Не вмешивайся, мама. Она уже почти взрослая. Нечего ей с парнями по лесам мотаться. И-и-и… ничего такого и не произошло. Ну, сорвалось у меня. Простит, забудется у неё, – оправдывалась мать.
Маруся простила. Но не забыла. Просто, со временем, всё как-то улеглось, притупилось. Жизнь шла своим чередом, а потом…
– А потом было другое. Но я не хочу и не буду об этом вспоминать, – решительно оборвала себя пятидесятипятилетняя Маруся, закрыла глаза и, наконец-то заснула – на Славкином диване, в Славкиной гостиной, в городе Краснодаре.
Маруся поставила сумки на пол перед входной дверью, вздохнула и нажала кнопку звонка.
Коля открыл быстро: – О-о-о… ты… ты уже, что ли, приехала? А почему так скоро? Ты же хотела… – он не договорил, увидел на лестнице санитаров с носилками. На носилках лежала укутанная в одеяла тёща. Коля вопросительно-грозно взглянул на Марусю, и вдруг, не сказав больше ни слова, резко развернулся и тут же ушёл на кухню, хлопнув кухонной дверью так, что стёкла зазвенели.
– Ну, и чего вы встали? Заносите, заносите, – сказала Маруся оторопевшим сани-тарам.
Посторонилась, пропуская их впереди себя. Сама вошла следом, волоча тяжёлые сумки по полу.
– Дальше, дальше… через большую комнату… прямо в спальню.
Мать уложили на новую «итальянскую» кровать, в спальне. Другого варианта не было – вторая комната, как и обычно во всех «хрущёвках», была проходной.
Прошла неделя, другая… Муж с Марусей не разговаривал. Не заходил он и к тёще.
Мама вела себя так же, как в Краснодаре – тоже упорно молчала, все свои желания выражала только лишь взглядом и жестами.
Маруся ждала. Она совсем не обижалась на мать, понимая, как непросто ей привыкнуть к этой совершенно новой для неё обстановке. Всё было бы проще, если б её Коля хоть немного смягчился, но все её попытки поговорить с мужем были обречены на провал: он упорно отмалчивался, всем своим видом демонстрируя одно только недовольство. Иногда он менял свою тактику, и даже пытался спровоцировать её на скандал, но тогда уж отмалчивалась она – сдерживалась, чтобы ещё больше не накалить обстановку. Колино поведение угнетало, но лучше было не думать об этом, не переживать. Да и что толку переживать, если ничего изменить уже невозможно? Да и когда ей переживать? Всё её время уходило теперь только на одну маму. С самого утра до поздней ночи она теперь бесконечно что-то мыла, стирала, убирала; готовила каши и протёртые супчики; строго по времени давала лекарства, делала необходимые инъекции и, конечно, обязательный ежедневный массаж. А ещё были аптеки, магазины и рынок (маме требовались свежие фрукты, а также парное мясо и только «домашние» молоко и творог). Коля тоже не был обделён вниманием: несмотря ни на что, его любимые котлеты, а также разнообразные пироги и супы, как и всегда, были только свежеприготовленным, а его рубашки и брюки – чистыми и отглаженными. Вот уж тут-то он не мог предъявить ей никаких претензий.
Отпуск закончился. Маруся вышла на работу.
Теперь вставать ей приходилось совсем рано, в пять утра, а иначе сделать до работы всё, что требовалось, она просто не успевала. День начинался с туалета матери и всех необходимых гигиенических процедур. Затем смена белья и всё те же обязательные таблетки, уколы. Потом кухня: каша, кефир, творог – для матери; другая каша, бутерброды и чай – для Коли. Затем – помыть посуду, замочить бельё. Господи, ну откуда же его опять столько-то?! Не забыть поставить компот и «минералку» на тумбочку – вдруг мама захочет пить? Вот теперь можно немного и расслабиться: крепкий горячий кофе и сигаретка – это то, что надо. Семь часов?! Срочно в ванную и на работу!
С работы – на рынок, в аптеку, в магазин…
Дома – снова умыть мать, привести её в порядок. Таблетки, уколы. Разогреть обед для Коли. Накрыть обед для Коли. Покормить упорно молчащего Колю. Покормить упорно молчащую мать. Перемыть посуду. Замочить бельё. Начать готовить на завтра. Пока варится и жарится, включить стиральную машину. Быстренько перекусить, перекурить. Доготовить обед на завтра. Посидеть с мамой, почитать ей что-нибудь из её любимого, попытаться её всё же разговорить. Потом – опять кухня, ужин, посуда. Таблетки, уколы. Туалет матери…
И так – изо дня в день. Вечером Маруся буквально валилась с ног – быстро засыпала у стенки на теперь всегда уже разложенном в гостиной диване. Упорно молчащий Коля долго смотрел телевизор, уже совсем поздно ночью ложился рядом, спиной к Марусе, и тоже засыпал.
Утром, в пять часов, всё начиналось сначала.
Прошёл месяц. Коля постепенно отошёл, даже стал понемногу разговаривать, но только по крайней необходимости. К тёще всё так же упорно не заходил.
Маруся только что умыла мать, переменила бельё и уже собиралась выйти из комнаты за очередной порцией таблеток, как услышала:
–Ты бы мне хоть телевизор купила. Скучно мне одной целый день-то лежать.
Маруся обернулась, заулыбалась:
– Конечно-конечно, мама. Куплю, обязательно куплю. Сегодня же и куплю.
После работы заехала в магазин, выбрала небольшой телевизор с самым простым пультом и, не желая ждать обещанной только назавтра доставки, на такси сразу же привезла его домой.
Коробку с телевизором таксист занёс прямо в комнату, поставил на стол.
Изумлённый Коля, как и всегда смотревший футбол, спросил:
– Это… что?
– Телевизор, – спокойно ответила Маруся, снимая пальто и уже собираясь отнести его в прихожую.
– Зачем? У нас ведь есть уже.
– Для мамы, она же почти целый день одна.
– Ах, для мамы?! А где деньги взяла?
– Не кричи. Мама услышит. Я получку получила. Из тех, что в шкатулке, ничего не брала.
– Ты не брала? А там много ли осталось-то? Ты ведь теперь на мамочку свою всё тратишь. Фрукты ей там всякие разные, лекарства дорогие, а теперь ещё и телевизор? А дальше что будет?! – кричал уже разъярённый Коля.
– Ну, Коля, ну успокойся. Нехорошо ведь. Мама услышит.
– Мама услышит?! Пусть слышит! Я её сюда не звал, вы без меня всё решили! А теперь я и в квартире своей уже не хозяин?! Ничего и сказать не могу?! Всё, хватит уже! Куда хочешь её девай! Хоть в богадельню!
– Да ты что?! Что ты такое говоришь? Ты себя-то слышишь? Она же – моя мать! – тоже уже кричала Маруся.
– Какая мать?! Да какая мать?! Что она тебе хорошего-то сделала? Даже квартиру свою Славочке своему отдала, поменяла на Краснодар! А тебе – шиш! – орал Коля.
– Ну, и что?! У нас же есть своя квартира! Что, тебе мало?
– Есть, конечно, есть, но это – моя квартира! Мне её на работе дали! Может, ты её ещё и пропишешь?!
И пропишу! А квартиру всей семье дали! И тебе, и мне, и детям!
– Ну уж, этого-то точно не будет, никогда не будет, слышишь?! В «Дом престарелых» её, в богадельню! Поняла?!
– Да поняла я, поняла! Только уж этого-то, точно, не будет! Даже и не мечтай!
– Не будет?! Тогда… тогда я сам уйду, совсем уйду! – заорал ещё громче Коля.
– Ну и иди! Иди… к своей Клавке…
Последние слова Маруся проговорила вдруг тихо, осознавая, что совсем и не собиралась их говорить – просто вырвалось как-то само собой, помимо её воли.
Муж замолчал. Испуганно-виновато взглянул на Марусю и вдруг неожиданно начал оправдываться:
– А что мне было делать? Ты же целый месяц на меня внимания не обращаешь, ты же только мамочкой своей всё занята.
– Какой – месяц?! Ты уже третий год к ней бегаешь, я всё уже давно знаю.
– А-а-а, так ты знаешь?! – Снова заорал Коля. – Знала и молчала, да?! А знаешь, почему? Ты всю жизнь как бревно бесчувственное, тебе и мужик-то нужен был только, чтоб детей завести! Да ты хоть знаешь, что такое секс?! Чурка ты бесчувственная, дере-вянная! Забирай свою мать и сама убирайся вместе с ней! Или в богадельню её, или…
Он продолжал орать. Маруся молчала. Горький ком стоял в горле.
Вдруг она сказала тихо, но так, как будто отрубила: – Хватит! Всё!
Коля сразу же замолчал. Она не стала ждать продолжения и тут же ушла к матери. Дверь за собой плотно прикрыла, прислонилась к ней спиной. Так и стояла какое-то время, молчала. Молчала и мать, не сводя испуганных глаз с расстроенной дочери.
Наконец, Маруся заметила взгляд матери, судорожно вздохнула и спокойным, бодрым голосом, будто бы ничего и не случилось, проговорила:
– Ну вот я и пришла, мама. Сейчас делом с тобой займёмся. Лекарства примем, покушаем, в порядок себя приведём, а потом уж и почитаем перед сном. Телевизор мы завтра с тобой настроим, я вечером позову мастера…
Она говорила и говорила, успокаивая и мать, и себя. Входная дверь вдруг резко хлопнула.
– Это Коля куда-то ушёл, – подумала Маруся. – Ну и пусть. Никуда он и не уйдёт, уж я-то знаю.
– Маша, Маруся! – позвала вдруг жалобно мать. Маруся, отсчитывая, капала в чайную ложечку валерьянку:
– Что, мама? Что?
– Маруся, я не хочу в богадельню, – плакала мать, – Не отдавай меня, я не хочу…
Слёзы струились по бледному морщинистому лицу. Глаза жалкие, руки трясутся, пальцы нервно перебирают ткань пододеяльника.
Маруся выронила ложку:
– Мама, да ты что?! Что ты такое говоришь? Как ты и подумать-то только такое могла? Ты же – моя мама! Да никуда я тебя не отдам, никогда такого не будет, а Колю… не слушай! Он вообще-то добрый, только нервный иногда. Он, мама, работает много, ты же знаешь, да и годы… тоже ведь не мальчик уже, почти шестьдесят скоро…
Маруся говорила и говорила, гладила сухонькие руки матери, вытирала ей слёзы. Наконец, Нина Петровна как будто успокоилась. Спокойна была и сама Маруся. Она умела заставить себя быть спокойной, умела уже очень давно.
Дочь уже собрала тарелки, смахнула крошки с тумбочки, протёрла её. Поправила одеяло, расправила на нём складки. Собиралась уже на кухню – побыстрее помыть посуду, чтобы снова перед сном успеть почитать матери Чехова, творчество которого Нина Петровна всегда очень любила. За месяц были прочитаны уже все его рассказы, за исключением «Дома с мезонином». Эту печальную повесть Маруся не читала теперь никогда: запретила себе её читать – давно уже, ещё в юности.
– Доченька, Маруся, – снова жалобно позвала мать. Маруся обернулась: опять трясущиеся руки нервно теребят ткань пододеяльника, а глаза, глаза! Ещё тревожнее, и как-то страшно смотрят на Марусю, будто впились в неё взглядом.
– Маруся, я должна покаяться перед тобой, – шептала, или кричала (?) мать, – Грех на мне, грешна я перед тобой, – снова рыдала она. – Володя… Володя Любарский… ты помнишь? Он ведь приезжал тогда к тебе, а я его прогнала. Я не дала вам встретиться, я прогнала…
Она говорила ещё что-то. Маруся уже ничего не слышала. Ледяная волна захлестнула где-то глубоко-глубоко, глубже сердца, и там же стоял долгий, горестный стон – рыдала бесконечно несчастная, одинокая, шестнадцатилетняя девчонка.
Наконец, Маруся пришла в себя. Стараясь казаться беспечной, смогла только лишь растерянно улыбнуться матери, похлопала её по сморщенной, тёмной руке:
– Ну, что ты, мама, что ты? Я и не помню уже ничего. Да и не было ничего такого, успокойся. Вот вымою сейчас посуду, и почитаем что-нибудь, ты полежи пока.
Стараясь не упасть и не грохнуть на пол стопку крепко прижатых к груди грязных тарелок, Маруся, пошатываясь, медленно вышла из комнаты, аккуратно и плотно прикрыв за собой дверь.
В кухне открыла кран, начала уже мыть посуду, как вдруг передумала – мокрыми трясущимися руками выдернула сигарету из пачки, закурила, глубоко затягиваясь, мучаясь тем, что было там, внутри.
То страшное, необъяснимое – отрезанное вместе с русой косой и беззаботным детством уже навсегда – снова металось, рвалось наружу, терзая душу, обещая ответ и не давая ни его, ни успокоения.
Маруся застонала, обхватив голову руками, повалилась грудью на кухонный стол, и вдруг – как на быстрой ленте кино, чётко и ясно осознавая детальную правдивость видимой картины – увидела и поняла всё сразу.
Январь. Ночь. Мужчина в голубовато-серой офицерской шинели – молодой, красивый – на площадке третьего этажа. Напротив него – женщина в ночной сорочке и накинутом поверх неё сером пуховом платке. Руки женщины придерживают концы платка. Женщина – молода и очень красива, ей всего-то тридцать пять лет. Это – её мать. Она стоит, прислонившись спиной к входной двери квартиры, их квартиры.
Женщина то кричит, то гневно шепчет, то снова переходит на крик.
Маруся слышит всё, до единого слова:
– Это опять вы?! Что, что вам надо?! Уходите, уходите немедленно! – гневно кричит мать.
– Мне надо её увидеть, она ждёт… я обещал… пожалуйста, вы не понимаете, – это Володя.
– Нет, это вы не понимаете! Она же девчонка ещё совсем, а вы… вы взрослый мужчина, что вам от неё надо?! Уходите, уходите немедленно! Убирайтесь! – снова кричит мать.
–Только полчаса, Нина Петровна! Я проездом… мне… у меня всего три часа до вылета. Нам с Марусей необходимо увидеться. Я обещал в феврале, а получилось сейчас. Я прошу вас, Нина Петровна! Только полчаса!
– Нет! Этого не будет, – снова кричит мать и вдруг шепчет тревожно, просяще и гневно одновременно: – Ну что вам от нас надо? Уезжайте! Маша забыла уже вас давно. Она успокоилась, оставьте и вы нас в покое. Ну, будет по-вашему, и что тогда? Она же девчонка ещё совсем, она сто раз ещё может влюбиться, а тут – вы! Что тогда? Вы же погубите её. Ей учиться надо, а с вами что её ждёт? Гарнизоны?! – мать снова переходит на крик: – Уходите же, уходите немедленно! Никогда, никогда вы её не получите, я этого…
Крик вдруг резко обрывается. Мужчина в серой шинели медленно спускается вниз по лестнице. На площадке, между этажами, он останавливается и говорит, каким-то тусклым, хрипловатым голосом:
– Нина Петровна, не говорите Марусе, что я приезжал. Она не поймёт, не простит вас. Я не хочу, чтобы она страдала. Я сам всё сделаю. У вас чудесная дочь, Нина Петровна. Она – лучшее, что есть… что было в моей жизни. Берегите её!
Мужчина быстро, почти бегом, спускается вниз по лестнице.
Входная дверь подъезда, взвизгнув пружиной, резко захлопнулась. Захлопнулась навсегда.
Шестнадцатилетняя Маруся в это время безмятежно спала, как и всегда уткнувшись в подмышку любимой Буленьке.
Утром, услышав, как шептались на кухне о чём-то мама с бабушкой и, тревожась внутри (а вдруг, это был он?!), она спросила:
– Кто-то приходил? Я слышала, как ночью хлопнула дверь, и-и-и… кажется, ты, мама, вставала?
Мать спокойно ответила:
– Приходил? Пьяница. Кожедёров. Из соседнего дома. Три рубля просил. Ты же знаешь, он часто приходит. Даже ночью.
Мать говорила так спокойно, так уверенно.
– Конечно, конечно же, Кожедёров! Это и не может быть Володя, он же обещал в феврале или в марте, а сейчас только январь, – подумала Маруся и, успокоенная, пошла собираться в школу.
Пятидесятипятилетняя Маруся стелила себе на полу в комнате матери – тревожилась за мать после сегодняшнего, да и не хотела спать на диване в гостиной – вдруг всё же Коля сегодня придёт?
Она уже выключила свет, улеглась. Было зябко, но она не шевелилась – делала вид, что тут же сразу уснула. Мама не спала, всё вздыхала и, вдруг, снова начала:
– Маруся? Ты простишь меня? Я так виновата перед тобой. Бабушка твоя так ругала меня, говорила: вдруг, это судьба?
– Какая судьба, мама? Ну, что ты? Спи, я и не помню уже ничего. Да и не было ничего. Спи, мама, спи! Я уже засыпаю.
Мать повздыхала-повздыхала и, наконец, уснула. Маруся не спала. Нет, сейчас она уже не плакала. Да её и не было здесь. Маруся была там, в далёкой-далёкой теперь уже юности. Снова с ним, с Володей. Снова на Золотом Пляже, где получила в подарок целый мир – щедро и сразу; где была безмерно счастлива и где так же – сразу, страшно и безвозвратно потеряла всё и навсегда.

1967 год. Июнь. Марусе пятнадцать лет. Она с мамой и братом Славкой только что приехала в посёлок с красивым названием «Золотой Пляж». Здесь, под Ялтой, они отдыхали теперь уже каждое лето. Селились у одной и той же хозяйки – работницы одноимённого с посёлком санатория, в одном и том же доме – на втором этаже, точнее, в его голубой надстройке, из-за которой Маруся сразу же и окрестила дом скворечником. Маленький и очень уютный, «скворечник» располагался в небольшом посёлке сотрудников санатория, на краю огромного лесопарка, раскинувшегося на склонах вокруг белого, старой постройки, здания санатория «Золотой Пляж».
Хозяйка, тётя Нэлли, весело щебетала, радуясь приезду постояльцев:
– Как добрались? На автобусе? Намаялись, наверное? Ну, сейчас вместе и пообедаем. Я уже тут и окрошечки вам с утра наготовила, ждала! А Маруся-то, Маруся-то, как выросла?! Взрослая уже совсем, а красавица-то, какая!
Мама распаковывает чемодан: – Ну, уж и взрослая. Девчонка ещё совсем. Красавица? Да никакой особенной красоты-то и нет.
Маруся не обижается на мать: ей надо поскорее получить купальник, шлёпки, полотенце и бежать, бежать! Скорее бежать туда, на пляж! К морю, к её морю!
– Славка! Ты пойдёшь? – кричит она звонко, натягивая сплошной оранжевый купальник прямо через ноги, даже не снимая дорожного платья – нетерпение просто разрывает её.
– Не хочу… устал, – ноет на диване разомлевший от жары брат.
Маруся суёт ноги в тапки-шлёпанцы и срывается вниз, со второго этажа, по наружной лестнице. Скорее, скорее туда, к морю!
Мама кричит вслед:
– Маша! Ты куда? А… обед? А полотенце? А шорты?
– Не хочу! Не надо! Потом! – отвечает набегу Маруся.
Она уже несётся через маленький, густо усаженный розами садик. Через летнюю кухню с железной уличной плитой. Через площадку дворового душа. Мимо знакомого, любимого гамака. По крутому каменистому склону, по узенькой, извилистой тропинке меж крымских сосен с длиннющими изумрудными иглами и деревьев земляничника с корой, похожей на змеиную кожу, свисающую рваными клочьями.
Хвост золотисто-русых, длиной ниже пояса, волос хлещет по спине, вьётся по ветру. Маруся ловко проскакивает меж камней, которыми щедро усыпана вся дорожка: она не боится сорваться – здесь она знает каждый камень, каждое дерево, каждый поворот!
Склон резко обрывается.
Маруся стоит на его краю: там, внизу – море! Её море! Безграничное, ласковое… её пляж! «Дикий пляж» – так называют его «местные». «Городской» пляж – справа, да-леко – за грядой огромных каменных валунов, окаймляющих Марусин пляж с обеих сторон.
Вот и огромные серые камни, недалеко от кромки прибоя, вот и «Парус-скала» – чуть дальше, метрах в двадцати от берега, и узкая, месяце образная полоска галечного пляжа, упирающегося в почти что отвесную глинистую стену склона, на котором и стоит сейчас Маруся.
Внизу, на пляже, никого нет: обед, жара…
Только стайка загорелых, чёрных как угольки, мальчишек-подростков вокруг костерка, накрытого огромным ржавым листом железа. Это её старые приятели, её вер-ная, ежегодная «свита».
«Ага, мидий жарят!» – догадалась Маруся.
Она торопливо, но осторожно – чтобы не сорваться – по диагонали спустилась с откоса, вытряхнула из щлёпок набившуюся в них противную глинистую пыль и в три секунды оказалась уже около костерка:
– Привет! А мне мидий дадите?
Мальчишки недоумённо молчали. Они явно не узнавали в весёлой, запыхавшейся от бега, симпатичной и взрослой уже девушке свою многолетнюю подружку – «своего парня», как раньше признавали они сами.
Маруся расхохоталась:
– Чего вы остолбенели-то?! Это же я, Маруся!
Парни вдруг оживились, загалдели. Наперебой стали совать ей мидий, бес-страшно вытаскивая их голыми руками с раскалённого листа. Обжигая пальцы, закрывали створки, снова и снова совали их хохочущей Марусе.
Потом все вместе целый день плавали, ныряли с прибрежных скал и «на спор», и «на глубину», за рапанами – эти раковины особо ценились в мальчишеской среде. Уже ближе к вечеру – ловили юрких крабов и перламутрово-зелёных, несъедобных рыб-зеленух. Все лучшие экземпляры этих «охотничьих трофеев» тут же немедленно отдавались Марусе. При этом мальчишки спорили, ругались между собой.
Их немудрящие «дары» она принимала благосклонно, интуитивно понимая, что так они соперничают из-за неё, стараются привлечь её внимание. Но она не задумывалась над этим – женское кокетство в ней ещё не проснулось, да и мальчишки эти, старые приятели, были ей почти что братьями. Так прошёл первый день, а потом – и ещё десять таких же дней. Маруся загорела. В выцветших на солнце, «прошлогодних» ещё шортах, в мальчишеской «ковбойке» в зелёную клетку, вечно в компании местных пацанов – она была почти такой же пацанкой, как и они сами. Только длиннющая – ниже пояса – золотисто-русая коса выдавала в ней девочку-подростка.
Как-то вечером, не желая расставаться с Марусей до утра, мальчишки предложили:
– Марусь, а, пойдём за сливами?
– Не-а, не хочу! Они ж ещё кислые совсем.
– Да ты – что?! Что ж, что кислые? Знаешь, какой из них компот вкусный? Марусь, ну пойдём!
Маруся подумала немного, посомневалась и, вдруг вспомнив «тёти-нэллин» ком-пот, согласилась. Но наотрез отказалась идти прямо сейчас: сливы росли в парке, на склоне, около санаторской столовой, совсем рядом с дорожками, где по вечерам всегда гуляло очень много «отдыхающих». Договорились идти завтра, рано утром – ровно в пять часов, когда все ещё спят. На этом все и разошлись.
Маруся завела будильник на «четыре пятьдесят», с разбегу нырнула в постель и почти сразу же крепко уснула. Она всегда спала крепко и оттого, наверное, редко видела сны. Правда, был один сон – особенный, и он даже повторялся, но не так часто, как ей бы хотелось. Этот сон Маруся считала пророческим, а ещё он был для неё заветным, и потому, наверное, она никогда и никому о нём не рассказывала, даже своей Буленьке – берегла только для себя. Да и не могла она его никому рассказать – не было таких слов.
Это был сон «Про Коня».
Впервые этот странный сон Маруся увидела около двух лет назад, и с тех пор он бесконечно будоражил её воображение. Сон был таким таинственным, загадочным, а ещё он был таким потрясающе прекрасным, что просто дух захватывало. Она всё пыталась понять его, постичь скрытую в нём тайну, но ей это никак не удавалось. Зато она научилась видеть его повторно, возвращаясь в него по своей воле, правда, это получалось далеко не всегда, но когда уж получалось…
Сегодня ей снова снился её Конь. Будильника она не услышала. Нина Петровна, отметив, что дочь крепко спит, не стала её будить – нажала кнопку звонка.
Маруся проснулась неожиданно сама, недоумённо посмотрела на будильник – пять двадцать! Тут же рванулась с постели и волчком закрутилась по комнате, торопливо одеваясь. Рывком натянула шорты, на ходу застёгивая ковбойку, сунула ноги в тапки и через несколько секунд оказалась уже на улице. Мальчишек во дворе не было.
– Дрыхнут, наверное… нет, это я проспала! Может, они уже там?!
Рванула напрямик – через парк, через колючие кустарники. Где растут сливы, она давно уже знала. Мальчишек не оказалось и там, но это её не расстроило:
– Ну, и ладно! Я и сама нарву.
Она уже сбросила шлёпанцы, шагнула к дереву, как вдруг остановилась: забыла сумку! Тут же сообразила: завязала концы рубашки узлом на животе (туго-туго!), поддёрнула ковбойку вверх – на груди образовался объёмный фартук-мешок. И быстро-быстро, по-кошачьи, упираясь босыми ногами о цепкую кору и подтягиваясь на руках, стараясь не шуметь, не ломать трескучие ветки (вдруг, уже галдящие на кухне, через дорожку, поварихи услышат?!), стала взбираться всё выше и выше, срывая зелёные ещё сливы. Сливы бросала в рубашечный «мешок» и снова рвала и рвала, устремляясь глазами вверх, где висели самые лучшие, почти что совсем уже спелые сливы – светя-щиеся, желтовато-розовые.
Подтянулась повыше, переставила затёкшие ноги; снова потянулась обеими руками за теми,
празднично сияющими…
Верхушка неожиданно зашаталась, ствол вдруг резко пошёл вниз – к крутому склону парка. Замерев от страха, Маруся обеими руками крепко вцепилась в него, стараясь удержаться. Часть слив из «мешка» с грохотом горохом просыпалась вниз – прямо на сухую глину под деревом. Глухо ударяясь, вновь подскакивая вверх, сливы резво понеслись по склону, шурша в густой траве. Она неотрывно следила за ними застывшими от ужаса глазами, прильнув к стволу и боясь шевельнуться.
Ствол, наконец, перестал раскачиваться. Маруся осторожно разжала руки, подняла глаза вверх, вновь выискивая цепким взглядом спелые уже сливы, и вдруг, поражённая, снова чуть не рухнула с дерева – увидела такое, что сразу же заставило забыть и о сливах, и о поварихах на кухне, и, вообще, обо всём на свете.
Великое таинство природы свершалось сейчас прямо на её глазах.
Огромный, пылающий диск новорожденного солнца, дымясь и пульсируя, медленно вставал над бескрайней гладью синей воды…
Море – живое, дышащее – сияло, вспыхивало мерцающими искрами, переливалось всеми цветами радуги – оно ликовало, восторженно празднуя рождение нового дня.
Грандиозное зрелище захватило Марусю целиком – всю, без остатка, и будто взорвало изнутри: мир открылся так щедро, разом и до конца, до самых своих потаённых глубин. Она чувствовала, что только что узнала что-то такое – самое главное, самое важное – такое, чему она не могла ещё дать чёткого определения, но уже точно знала: это теперь с ней – навсегда!
Маруся видела рассвет таким впервые. Потрясение открытием красоты и величия мира было настолько ошеломительным, что она долго не могла прийти в себя. Наконец, словно очнулась, быстро спустилась с дерева, не опасаясь уже ни колючих веток, ни шершавого, всё так же больно обжигающего ступни ствола. Постояла задумчиво, развязала узел рубашки на животе, вытряхнула все сливы и – боясь расплескать то, что было теперь там, внутри (где-то глубже сердца!) – тихо и медленно пошла по аллее, не скрываясь больше уже ни от кого. Она несла домой не сливы для компота – они сейчас ей стали не нужны – она несла в себе рассветное море и дымящееся солнце.
Дома уже все встали. Мама готовила завтрак. Один только Славка всё ещё подрёмывал на диване, увидев Марусю, спросил:
– Ну, что? Принесла сливы?
– Нет, они ж ещё кислые совсем, – рассеянно ответила Маруся.
Чтобы снова не спорить с матерью – ей не хотелось не то, чтобы спорить, но даже и разговаривать с кем бы то ни было – вяло поковыряла вилкой салат, от утреннего похода на пляж отказалась: хочу спать! Дождалась, когда все (наконец-то!) ушли, забралась с ногами в гамак, улеглась, закрыла глаза, и, вновь увидев утреннюю картину, растворилась в чём-то безмерно счастливом.
В обед, около двух часов, вернулись с пляжа Славка с мамой. Они отвлекали, мешали сосредоточиться. Бесконечно звенели посудой, хлопали дверями, что-то постоянно с грохотом роняли, задавали совершенно дурацкие, раздражающие её вопросы. Это было непереносимо. Маруся рванулась из гамака, сдёрнула с верёвки сохнувшее на ней пляжное полотенце и понеслась на пляж, понимая, что только там ей никто не сможет помешать.
– Скорее, скорее! Я не отпущу это, не отдам! – звонко стучало в её голове.
На пляже, как и обычно в это время, почти никого не было: обед, жара…
Быстро расстелив полотенце – подальше от малочисленных загорающих, поближе к валунам, где была спасительная тень – она сдёрнула шортики, рубашку, плюхнулась животом вниз, уткнула лицо в скрещенные перед собой руки и снова стала радостно думать об утреннем солнце и море. Мальчишки тут же окружили её, наперебой предлагая мидий, крабов, ласты, ещё что-то…
Маруся их сердито прогоняла. Думая, что она злится из-за утренних слив, маль-чишки извинялись, оправдывались, говорили, что «это она сама не пришла, а они были, ровно в пять часов». Маруся была сегодня непреклонна, но мальчишки всё не отставали, пытаясь вернуть былое её расположение. Эта их назойливость ужасно раздражала, да она уже просто бесила её! Не выдержав, она резко вскочила, кинулась к морю, на ходу бросая:
– И не смейте за мной плыть! Надоели! Пошли вон!
Заплыла далеко в море, перевернулась на спину, раскинула руки, закрыла глаза и снова мысленно уплыла в то счастливое, что случилось сегодня утром. Море слегка покачивало, ласково убаюкивало, размыло косу, распластало волосы по изумрудной поверхности воды.
Время медленно и неуклонно утекало в Вечность. Она и не заметила, как оказалась далеко от берега.
Резкий крик чайки над головой заставил вздрогнуть и тут же вернул к действительности. Хлебнув воды, она рывком перевернулась лицом к берегу, успела отметить узенькую полоску пляжа вдали и быстро поплыла назад. Она совершенно не испугалась – плавала она ничуть не хуже местных пацанов, но возвращаться было уже пора. Мет-рах в тридцати от берега заметила толкущихся на прибрежных камнях мальчишек, поняла, что не избавится сегодня от них, и вдруг выругалась: – Чёрт! Вот чёрт!
Подумала немного и повернула к взметнувшейся парусом в небо скале. Она знала: там, сбоку – прямо сразу же над водой – есть невидимый с берега уступ. Этот уступ был плоским и совсем небольшим – лёжа на нём мог поместиться всего лишь только один человек. К нему-то и направилась Маруся, надеясь, что там-то уж, точно, никого не будет.
К Марусиному счастью, на скале, действительно, никого не было. Она вскарабкалась на уступ, тут же улеглась, распласталась; блаженно прикрыла глаза, радуясь, что теперь-то ей, уж точно, никто не помешает.
Мальчишки всё это видели, потолкались на берегу, обсуждая: - Взбесилась, что ли?! И вот это вот всё – из-за каких-то дурацких слив?! – и, разочарованные, поплелись по домам, подбадривая себя репликами, что «всё равно уже надо домой», что «всё уже надоело», в душе надеясь, что завтра Маруся отойдёт и всё будет по-прежнему.
Маруся дремала на уступе.
–Так вот где, оказывается, русалочки сушат свои прекрасные золотые волосы? – громко, как-то иронично и даже дерзко (так ей тогда показалось) произнёс совсем рядом весёлый мужской голос.
Маруся резко открыла глаза. Прямо над ней (над самыми её глазами!) были смеющиеся и внимательные одновременно серо-зелёные глаза молодого, совершенно незнакомого ей мужчины.
Он, вынырнув из воды и уцепившись руками за края уступа, почти нависал над Марусей, с улыбкой разглядывая её.
Ярость и, одновременно, какой-то дикий страх просто захлестнули её.
– Что вам надо?! Зачем вы…
Маруся не договорила. Вдруг, резко рванувшись, шарахнулась к скале, вжалась в неё спиной и, не думая, что делает, но понимая, что снизу мужчину никак не обойти (он нависал над уступом), неожиданно для себя бросилась вверх, цепко и точно выбирая ногами путь.
На вершине не остановилась и так, с разбегу – безрассудно, головой вниз – рухнула в воду.
Она прыгала с этой скалы впервые – до этого боялась. Сейчас летела не чувствуя ничего, кроме звенящей, яростной злости. Плотно укутанная пронзительно холодным, обжигающим кожу встречным водным чехлом, глубоко, до самого дна, ушла в воду. Вы-нырнула, рывком отбросила прилипшие к лицу волосы и, не оглядываясь ни на мужчину, ни на скалу, быстро поплыла к берегу.
Незнакомец на скале присвистнул: – Ничего себе!
На берегу – уже лёжа на полотенце и дрожа всем телом от раздражения и холод-ного покрывала сырых волос на спине – постаралась успокоиться – затихла, не шевелясь.
Наконец, она согрелась, расслабилась. Ей снова никто не мешал.
– А вы ещё и храбрая, золотоволосая русалочка, – снова неожиданно произнёс рядом знакомый уже голос.
Маруся подскочила как ужаленная:
– Да что вам надо-то?! Что?!
Молодой мужчина – высокий, загорелый, с крепкими, рельефными мышцами – си-дел на корточках совсем рядом с ней и, перебрасывая из руки в руку серый кругляш прибрежной гальки, весело разглядывал её.
– Да в общем-то ничего не надо. Просто увидел красивую девушку и захотел познакомиться, – добродушно ответил он, не сводя с Маруси смеющихся серых глаз.
– Уходите, это – моё место! Уходите немедленно! – грозно приказала Маруся.
– Почему? Разве, этот пляж только ваш? – веселился он, будто совершенно и не замечая Марусиного, отнюдь не дружелюбного тона.
Маруся вдруг осознала, что ведёт себя глупо – отвернулась, ожидая, что ему надоест разглядывать её спину, и он наконец-то уйдёт.
Но он и не думал уходить.
– Русалочка, ну, давайте мы, наконец, познакомимся? Меня зовут Володя, а вас?
Она молчала.
– Ну ведь, надоест же ему когда-нибудь? Скорее бы! – с досадой думала она.
Можно было бы и самой уйти… но уступить своё место?! Ещё чего?!
– Хорошо, я сам попробую угадать. Наташа? Вера? Ирина? Марина? Алёна?
– Матрёна! – вдруг резко и совсем уж неожиданно даже для самой себя ответила Маруся –
она ведь и не собиралась отвечать!
– Матрё-ё-на-а-а?! Какое странное имя для такой милой девушки. Нет, русалочка, я не смогу вас так называть. Я буду звать вас… Матрёшечкой, – снова веселился он.
Маруся круто обернулась к нему гневным лицом, собираясь уже сказать что-нибудь резкое, обидное, чтобы он, наконец-то, отстал и… и не смогла!
Он смеялся так беззлобно, так по-доброму улыбаясь смотрел на неё, что ей стало просто неудобно грубить.
– Ну, пожалуйста… ну, уйдите… я хочу побыть одна, мне так… – договорить она не успела – он договорил за неё:
– Грустно? – и, не давая ей никакой возможности ещё хоть что-нибудь сказать, быстро продолжил: – А я вас буду сейчас веселить. Хотите, я расскажу вам анекдот?
– Не хочу! Они…– начала, было, Маруся.
Он снова перебил её:
– Неприличные? Грубые? Нет, вот уж эти-то я вам рассказывать не буду, это не для русалочек. Я буду рассказывать вам смешные…
Через час Маруся уже вовсю хохотала. Через два – они болтали уже так, словно были давным-давно знакомы.
Маруся так и не сказала Володе, как её зовут, как не призналась и в том, сколько ей лет. Почему она это скрывала – она и сама не понимала, было просто весело и за-бавно. Она, конечно, догадывалась, что Володя принимает её за взрослую уже девушку – это и волновало, и радовало. Правда, почему-то ещё и пугало.
Вдруг, совершенно неожиданно, Маруся поняла, что уже вечер, что на пляже почти никого нет – она тут же засобиралась домой. Володя вызвался проводить её, попросив заодно показать ему местные достопримечательности, в поисках которых он и оказался на диком пляже.
Маруся уже знала, что он попал на дикий пляж впервые. Он рассказал, что он – военный, что служит в ракетных войсках, в ГДР; что ему двадцать шесть лет; что сейчас он – в отпуске, гостит у ялтинских родственников. Из Ялты обычно ездит загорать на городской Золотой Пляж. На диком оказался совершенно случайно: «хотел пофотографировать местные достопримечательности, да вот, не успел – увидел золотоволосую русалочку».
Они разбрелись в разные стороны – за камни, чтобы переодеться. Собственно, ушёл один только он. Ей-то и переодеваться было не надо: натянула на совершенно сухой уже купальник выгоревшие шорты, застегнула клетчатую «ковбойку», на затылке резинкой стянула волосы в «хвост» и… и всё!
Он вышел из-за камней. Модная пёстрая нейлоновая рубашка, в тон ей – брюки и (видно, что дорогие!) ботинки. Как-то странно посмотрел на Марусю. Она смутилась – догадалась, что он, наконец-то, разглядел в ней просто девчонку, а не взрослую уже девушку.
– Ну, и ладно! Да и какая разница? Всё равно я больше никогда его не увижу… теперь-то уж точно, – думала Маруся. –Доведу до развилки, покажу дорогу к автобусной остановке и… и всё!
– Пошли? – весёлым голосом предложила она.
– Пошли! – также весело согласился он.
Они карабкались по глинистому обрыву откоса, крепко держась за руки.
– Что будет с вашими дорогими ботинками? – смеялась и жалела Маруся.
– Каюк им, но это не главное, – со смехом отвечал ей Володя.
– А что – главное? – снова смеялась Маруся, – она тащила его за собой вверх по склону.
– Сам ещё не знаю, – неожиданно тихо сказал он очень странную фразу и тут же добавил:
– Давайте, остановимся? Я хочу снять вечернее море.
– Давайте. Только недолго. Там ещё столько красивого, – беззаботно согласилась Маруся.
Они уже около часа рыскали по парку. Маруся показывала Володе самые красивые, необычные места – здесь она знала абсолютно всё – он фотографировал. Пытался снять и её, но она только смеялась и наотрез отказывалась, втайне стыдясь своего пацанского вида или ещё чего-то, а чего – не знала и сама. Было весело, радостно и за-бавно – обоим.
Резкий окрик разом оборвал веселье: на тропинке – вверху, метрах в десяти от них – стояла встревоженная Нина Петровна. У неё было такое гневное лицо, глаза так пы-лали яростью, что Маруся просто застыла от ужаса, чувствуя, что земля уже плывёт из-под ног, а сама она вот-вот провалится в какую-то бездонную, тёмную пустоту.
– Маша! Маруся! Немедленно сюда! – грозным голосом требовала мама, а сама уже спускалась вниз, к ним.
Маруся, вдруг, словно очнулась – резко выдернула свою руку из руки Володи, по-пятилась назад, налетела спиной на сосну, вжалась в неё с такой силой, что сухие осколки коры с хрустом впились в тело.
– Ну, вот и всё! Как стыдно, сейчас он всё и узнает! – звонкой болью промелькнуло в голове.
– Та-а-ак, значит, Маруся? – прошептал Володя, глядя на неё весёлыми глазами.
– Немедленно домой! – продолжала мать, обращаясь к Марусе, и уже к нему: – А вы?! Вы же взрослый мужчина! Неужели вы не видите – она же ещё девчонка совсем! Ей всего-то пятнадцать лет!
Маруся, уже пунцовая от стыда и унижения, жалко пролепетала:
– Через два месяца уже будет шестнадцать…
А сама думала: – Ну, теперь-то уж, точно…
Володя вдруг резко шагнул к матери:
– Послушайте, мы же не делали ничего плохого. Не беспокойтесь за Марусю – я не обижу её. Позвольте нам встречаться?
– Да вы – что?! Вы не расслышали?! Да вы соображаете, что вы говорите? Ей же всего пятнадцать лет!
– Я слышал, я всё слышал, и, тем не менее, я прошу об этом. Вот: мой паспорт и военный билет, это чтобы вы знали, кто я, и не боялись меня.
Володя достал из карманов брюк какие-то документы, протянул их матери. Нина Петровна – ничуть не смутившись – спокойно их взяла, внимательно изучая – читала, перелистывая страницы.
Маруся просто сгорала от стыда, а Володя всё упрашивал и упрашивал несговорчивую Нину Петровну.
Наконец, она как будто заколебалась, потом как-то неуверенно согласилась, в душе полагая, что он, скорее всего, больше и не придёт:
–Хорошо. Но только на пляже. И… только в моём присутствии, – сказала она и строго добавила: – Маруся, немедленно домой!
Резко повернулась, пошла вверх по тропинке.
Маруся – не поднимая глаз (боже, как же стыдно-то!) – еле отлепилась от сосны, обречённо поплелась вслед за ней.
Володя шагнул за Марусей, крепко взял её за руку; тихо – чтобы Нина Петровна не смогла ничего услышать – заговорил, успокаивая:
– Марусенька, Матрёшечка, успокойся! Ничего не бойся, ничего ведь, ужасного и не произошло? Завтра я приду, и мы поговорим, посмеёмся над этим вместе, да?
Он наклонился к Марусе, пытаясь заглянуть в её смущённые глаза.
Она глаз от дорожки не поднимала – стыд и унижение не позволяли. Мать так и шла – впереди, не оборачиваясь.
Наконец, дошли до голубого домика-скворечника, остановились невдалеке. Володя всё так и не отпускал её руки.
– Так вот где ты, оказывается, живёшь? Теперь-то я знаю, где живут золотоволосые русалочки, – пытался он её тихонько растормошить.
Маруся не отвечала. Вяло попрощалась с Володей. Он же бодро (как ни в чём и не бывало!) простился с Марусей, с мамой и ушёл.
– Ну, вот и всё. И-и-и… очень хорошо, что всё. Всё равно ведь он больше не придёт. А обещал – чтобы успокоить, – утешая себя, думала ночью Маруся. Думала долго и, утомлённая всем пережитым за день, наконец-то, заснула.
В эту ночь ей снова приснился её Конь.
Утром на пляж отправились всей семьёй: Славка, мама, и, конечно, сама Маруся – со вчерашнего вечера она находилась теперь «под арестом».
Володи на пляже не оказалось. Маруся разочарованно это отметила ещё на откосе, быстро и цепко пробежав глазами панораму всего пляжа.
– Ну и пусть! Я ведь и не верила, что он придёт. Особенно после вчерашнего, – думала она, успокаивая себя.
Но, всё равно, было грустно и как-то обидно.
На пляже велено было устраиваться всем вместе – рядом. Она не стала спорить с матерью (себе дороже, да и какая теперь разница?) – молча, быстро разделась, швырнула на гальку своё голубое полотенце и животом, со всего размаху, больно плюхнулась на него.
Мама и братец долго возились, устраиваясь совсем уж рядом с ней.
– Нет, не хочу, чтобы снова воспитывала! – молча возмутилась Маруся. Резко вскочила, рванула за собой пляжную сумку и полотенце и, ни слова не говоря матери, направилась с ними к камням на краю пляжа.
– Ты куда это? – строго вслед поинтересовалась мать.
– Жарко, а под камнями – тень. Ну, хорошо-хорошо! Я никуда и не ухожу! – уже еле сдерживаясь, раздражённо согласилась Маруся, но полотенце своё постелила всё же возле камней – подальше от матери.
Улеглась. Закрыла глаза, попыталась расслабиться, чтобы поскорее уснуть и не думать уже больше об этом ужасном, мучительно постыдном «вчерашнем». Уснуть – ну никак не получалось!
Решила вспоминать про рассвет, про Коня… тоже не смогла: море, солнце, Конь – это радость, а вот уж радостно-то ей совсем сейчас не было. Было грустно и ещё как-то пусто.
Она тяжело вздохнула, уже потянула к себе пляжную сумку, намереваясь достать книжку (хотя читать – тоже совсем не хотелось), как вдруг услышала весёлый и знакомый уже голос:
– Здравствуй, Матрёшечка! Ну вот, я и пришёл. Ты ждала меня?
Это прозвучало так неожиданно, что она просто обмерла, растерянно глядя на стоящего над ней Володю.
– Зддрравствуйте, – враз осипшим от волнения голосом еле выговорила она, чувствуя, что ещё и заикается.
Он стоял рядом с ней, неотрывно смотрел на неё. В его серых глазах прыгали весёлые чёртики.
– Можно, я устроюсь рядом с тобой? – спросил он, а сам уже расстилал своё полотенце, совсем и не дожидаясь её ответа.
Быстро разделся, уселся рядом, так и не сводя с неё весёлого взгляда. Маруся растерялась: ей вдруг стало как-то неудобно, неловко, что она лежит, а он – так вот на неё смотрит. Она быстро села.
Сидели рядом, молчали. Долго. Маруся не смотрела на Володю, но чувствовала, что он всё так же – улыбаясь и как-то по-доброму, а ещё почему-то ласково (?), смотрит
на неё. Он сбивал её с толку, она совсем растерялась и никак не могла определиться: как же ей себя вести?
Он вдруг наклонился к ней, заглянул в её смущённые глаза и, почти шёпотом, спросил:
– Ну что, сильно попало тебе вчера вечером?
Слово «попало» словно ужалило её, напомнило, что вчера…
Она сейчас чувствовала себя школьницей-малолеткой, пойманной на обмане, которого совсем и не совершала. Это было так оскорбительно, так несправедливо, что она просто задохнулась от обиды и, не отвечая на его вопрос, вдруг резко, в упор спросила:
– Зачем вы пришли?
– А почему ты говоришь мне «вы»? Я думал, мы на «ты», после вчерашнего, – он не сводил с неё плывущих весельем глаз.
– Да он смеётся надо мной?! – возмущённо думала Маруся.
Она уже злилась, понимая, что ей никак не удаётся взять себя в руки и, наконец, успокоиться. Это бессилие унижало. Она еле сдерживалась, чтобы не сорваться и не нагрубить ему.
Володя заговорил снова сам:
– Зачем я пришёл? Я же обещал, что приду, вот и пришёл.
– Обещал?! Поэтому?! – гневно, упирая на слово «обещал» спросила Маруся, глядя на него сердитыми глазами.
– Да. То есть… нет. О, чёрт! Я просто очень хотел тебя снова увидеть, – откровенно признался Володя, ощущая, что почему-то оправдывается.
– Неправда! Я знаю, – дрожащим от возмущения голосом, чувствуя, что вот-вот разревётся от обиды, проговорила она и вдруг выпалила:
– Вам стало жалко меня, вот вы и пришли!
Он всё понял, стал разубеждать:
– Ну, что ты, что ты, Матрёшечка! Я, правда, очень хотел тебя снова увидеть.
Лучше бы он этого не говорил!
– Уви-и-идеть?! Зачем?! – снова просто взорвалась гневом Маруся, открыто, с вы-зовом глядя ему прямо в зрачки – она требовала сейчас одной только правды, какой бы жестокой она для неё ни оказалась.
Его серые глаза вдруг потемнели, стали пристальными, серьёзными.
– Сам ещё не знаю, зачем, – тихо проговорил он каким-то другим, глухим голосом, продолжая всё также пристально смотреть на неё, – но очень… очень хотел тебя снова увидеть.
Его взгляд – проникающий вглубь, какой-то цепкий, властный, о чём-то спрашивающий –просто не отпускал её глаз.
Марусе вдруг стало страшно.
– Не смотри, не смотри на меня так, – пролепетала она жалобно, будто умоляя о пощаде. А сама не могла отвести взгляда от его пристальных глаз – она словно оцепенела.
Она была сейчас такой совсем по-детски трогательно беззащитной, что душа Володи просто содрогнулась. Глаза его вдруг потеплели – они смотрели на Марусю так, будто гладили её.
– Прости, прости, Матрёшечка, я… я просто дурак, я забыл… я совсем забыл… о, я дурак! Я испугал тебя? Я обидел тебя? Ну, прости, прости… – быстро и тревожно говорил он, стараясь успокоить её и вывести из оцепенения, – Я обидел тебя? Ну, прости…
У него было такое виноватое лицо, и он так по-доброму волнуясь, тревожно смотрел на неё, что она, наконец, успокоилась.
Он сразу заметил это, помолчал немного и вдруг спокойно, но твёрдо сказал:
– Ничего не бойся, Маруся. Я никогда, слышишь, никогда не обижу тебя. Ты веришь мне?
Маруся молчала. Он взял её за руку, заглянул в глаза:
– Ты веришь мне? – настойчиво повторил он.
Маруся молча кивнула – она почему-то верила.
– Ну, вот и хорошо, – весёло подытожил Володя и, вдруг неожиданно шепнул: – А как зовут твою маму?
– Нина Петровна… – недоумённо протянула Маруся – А-а-а… что?
– Она смотрит на нас, не оборачивайся! – заговорщицки шептал он.
Сам же вдруг резко обернулся и, учтиво поклонившись, весёлым голосом громко поприветствовал: – Добрый день, Нина Петровна!
Маруся всё видела – она всё же оглянулась.
Мама лежала на том же самом месте и явно давно уже наблюдала за ними. Маруся это видела по её пристальному, тяжёлому взгляду. На приветствие Володи она сначала не ответила, лишь неодобрительно покачала головой, затем – видимо, опасаясь показаться неучтивой и полагая, что здесь, на пляже, дочери ничего не угрожает – молча, кивком головы поздоровалась с Володей и… отвернулась!
– Победа! Марусенька, победа! – восторженным шёпотом ликовал Володя, тряся Марусину руку, – Ура, ура! Меня не прогнали! – вовсю веселился он.
Он так откровенно и так, как-то совсем уж по-мальчишески радовался, что Маруся не выдержала и расхохоталась.
– А если бы прогнали? – спросила она сквозь смех.
– А если бы прогнали? Ну… я бы тогда напился с горя, а потом… потом пришёл бы на ту скалу, где впервые тебя увидел, русалочка, и умер бы от отчаяния. Твоя мама увидела бы меня и пожалела, что погубила такого хорошего человека. А ты бы… ты бы плакала, а я бы… радовался, что ты плачешь, что тебе меня жалко…
– Как же ты бы радовался? Ты же уже – мёртвый! – Маруся уже просто задыхалась от смеха.
– Кто? Кто мёртвый? Я – мёртвый?! Я покажу тебе сейчас, какой я мёртвый! – громко крикнул Володя и, схватив её за руку, потащил к кромке морского прибоя.
– Нина Петровна, можно, я провожу вас и Марусю? – спросил маму Володя, когда они уже собрались на обед. Спросил так неожиданно, что Маруся просто обмерла от ужаса, предвидя, что мама скажет сейчас или «нет», или ещё что-нибудь тако-о-е…
Но Нина Петровна снова лишь укоризненно, молча, покачала головой; ничего так ему и не ответила, и, не взглянув даже ни на Марусю, ни на него, медленно пошла по направлению к откосу.
Володя с Марусей двинулись вслед за ней. Тоже медленно – старались не сокращать дистанцию, не приближаться к идущей впереди матери, чтобы ещё хоть немного, ну хоть чуть-чуть побыть вместе – хоть поговорить ещё несколько минут! Володя взял её за руку и вполголоса – чтобы Нина Петровна ничего не смогла расслышать – спро-сил:
– Вы придёте после обеда?
– Нет, мама пойдёт в санаторий на свои процедуры, а одну она меня, теперь уж точно, никуда не отпустит.
– Значит, я до завтра тебя не увижу?
Маруся круто повернулась к нему лицом (до этого оба смотрели только на идущую впереди мать):
– До завтра?! А что, ты придёшь ко мне завтра? – спросила она радостно и сразу же осеклась – испугалась, смутилась, что он заметит эту её радость.
– Конечно, конечно, приду. Куда же я от тебя теперь денусь-то, русалочка? – с какой-то нежной грустью в голосе сказал он.
Они так и шли – крепко держась за руки и тихо переговариваясь. Маруся своей руки не отнимала – почему-то даже не боялась, что мама обернётся и всё это увидит – была уверена, что не обернётся.
Вдруг она расхрабрилась и предложила:
– Хочешь, я удеру к тебе? Ты подожди меня в парке, а я прибегу…
– Нет, не надо, – отказался отчего-то Володя.
– Почему? – разочарованно удивилась Маруся. – Ты не хочешь, чтобы я пришла?
– Ты что?! Очень хочу, ещё как хочу. Но ты не приходи. Я не хочу, чтобы тебе опять попало, не могу допустить, чтобы тебя обижали…
Так, тихо переговариваясь, и дошли, наконец, до Марусиного дома.
Нина Петровна уже подошла к лестнице; всё так же, не оборачиваясь, постояла, подождала. Не дождалась. И медленно, всем своим видом показывая, что ждёт и что пора уже, начала подниматься вверх по ступеням. Наверху, у дверей – снова остановилась, снова ждала, но всё так и не оборачивалась. Ничего не поделаешь: пришла пора расстаться, правда, до завтра, всего лишь до завтра, но как же им этого не хотелось! Они молча смотрели друг на друга, не в силах расцепить рук, ото-рваться один от другого и, наконец, разойтись. Володя крепко сжал Марусину руку, тихо, вполголоса проговорил:
– Ну, всё! Всё! Иди! Я обязательно приду завтра. Жди меня, Матрёшечка.
Громко крикнул вслед матери:
– До свидания, Нина Петровна! Можно, я приду завтра?
Мать снова не ответила – опять только укоризненно покачала головой.
Пообедали на летней кухне. Молча. Только зловредный Славка строил Марусе гнусные, мерзкие рожи – дразнил её, пока не видела мать.
– Дождёшься ты у меня, – шипела Маруся.
После обеда, выждав, когда Славка ушёл спать, упорно молчавшая до этого Нина Петровна вдруг неожиданно спросила:
– Вы что, договорились снова сегодня встретиться?
Маруся вздрогнула:
– Нет, мама! С чего ты взяла? Он же сказал, что придёт завтра, ты же слышала?
– Маша! Он взрослый человек, а ты ещё – девчонка. Ну как ты не понимаешь? Вам нельзя встречаться.
– Мама, ну не сердись! Ну, почему нельзя, почему? Мы же просто подружились. И потом: ты же ведь сама разрешила нам встречаться – на пляже, при тебе… – уговаривала Маруся мать.
Говорили долго, горячо спорили. Под конец Нина Петровна вынуждена была сдаться:
– Ну, хорошо, хорошо! Но, только при мне. И только на пляже. И учти: ты сегодня больше никуда не пойдёшь.
– Хорошо-хорошо, – поспешно согласилась Маруся.
На всякий случай бдительная Нина Петровна всё же не пошла сегодня на проце-дуры – осталась дома, сославшись на головную боль. На самом деле она просто хит-рила – стерегла Марусю, опасаясь, что та в её отсутствие сбежит. Маруся обо всём догадалась. А ей и не надо было никуда бежать – не к кому было.
Этой ночью поспать ей так и не удалось. Она то думала о Володе, вспоминая, что он ей говорил, как смотрел на неё, то, стараясь приблизить утро, пыталась поскорее уснуть – ничего так и не выходило.
Утром на пляж надела новое, нарядное платье. Маме объяснила, что «шорты – уже совсем грязные».
Володи на пляже утром не оказалось. Не появился он и вплоть до самого обеда. По дороге домой Нина Петровна говорила:
– Ну, вот видишь: он и не пришёл. Он понял, что ты ещё совсем девчонка, что ему нечего с тобой встречаться. Он же взрослый человек, Маша! Ну, какая может быть между вами дружба? Какая дружба, Маша?! Хорошо, что он понял…
Маруся не отвечала. Она почти не слышала мать.
– Почему, ну, почему? – мучительно думала она. – Он же обещал? Вчера же он приходил?
За обедом зловредина-Славка снова строил ей гнусные рожи. Она уже не реагировала – ей было всё равно.
Сразу же после обеда Нина Петровна засобиралась на процедуры – понаблюдав за явно расстроенной дочерью, она уже больше не видела необходимости стеречь её.
– Не хочешь со мной пойти? – предложила она.
Маруся отрицательно покачала головой.
– Что ты будешь делать? – не унималась никак Нина Петровна.
– Не знаю. Почитаю чего-нибудь… может, погуляю потом, – вяло отвечала ей Ма-руся.
– Хорошо, но только недолго и недалеко, – согласилась мать.
Маруся забралась с ногами в гамак, раскрыла первую попавшуюся под руки книгу и, чтобы забыться, попыталась заставить себя почитать. Но читать – не получалось: все слова разбегались, она совершенно не понимала текста. Чувствуя, что сейчас вот-вот разревётся от обиды, она сжала зубы, зажмурила глаза.
– Ну, почему, почему он не пришёл?! – прошептала она сдавленным голосом.
– Что, съела, невеста?! – глумливо сказал рядом ехидина-Славка.
Тупица! Осёл! Мерзкий поганец! Ох, видно, мало ему вчера показалось?!
Слёзы сразу же прошли. Как дикая кошка, она рванулась из гамака, запустила в хохочущего брата книжкой:
– Убью! – заорала она.
Вскипая бешеной яростью, бросилась было за ним, но увидела, что не догонит – он был уже далеко. Славка во весь дух улепётывал вверх, к санаторию, с разбегу перепрыгивая через камни, грядки, кусты роз. «Милый братец Славочка» – он давно уже знал, что иногда лучше быть подальше от разъярённой сестры.
Часа через два Нина Петровна вернулась из санатория. Удивилась, увидев всё ещё неподвижно лежащую в гамаке дочь, сказала:
– Хватит уже грустить! Хватит лежать! Иди, пройдись, погуляй!
– Хорошо, – согласилась безропотная Маруся, сразу же выбралась из гамака и медленно, уныло поплелась по тропинке к морю.
Не пройдя и полдороги, вдруг вспомнила, что на пляже могут быть надоедливые мальчишки и, не желая больше никого сегодня ни видеть, ни слышать, резко свернула в сторону. Остановилась. Огляделась. Приметила давно знакомое уже земляничное дерево (она часто забиралась на него раньше), направилась, было, к нему – успела сделать один только шаг, как вдруг услышала за спиной:
– Здравствуй, русалочка!
Это было настолько неожиданно, что она вздрогнула, резко дёрнулась в сторону и чуть, было, не упала.
Володя поддержал её, крепко обхватив руками:
– Осторожно, ты так упадёшь!
Он всё ещё держал её, крепко обнимая за плечи.
Она напряглась, попыталась вырваться, но лишь круто повернулась к нему гнев-ным, пылающим лицом. Он с улыбкой смотрел на неё, так и не отпуская. Маруся уперлась ему в грудь сжатыми кулачками, отталкивая, заговорила, закричала:
–Ты!!! Отпусти меня! Ты не пришёл! Да отпусти, отпусти же меня!!!
Он широко развёл руки в стороны:
– Всё! Всё! Я не трогаю тебя. Я не прикасаюсь к тебе. Я просто поддержал тебя, чтобы ты не упала, – оправдывался Володя. – Марусенька, ты что, плачешь?! – вдруг изумлённо спросил он, заглядывая ей в лицо. – Ты обиделась на меня за то, что я не пришёл?
– Ещё чего?! – дерзко ответила Маруся, а сама крепко прикусила трясущиеся губы, чувствуя, что, и правда, вот-вот разревётся. Отвернулась, чтобы он ничего не заметил.
– Не обижайся, не сердись на меня, Марусенька. Я не обманывал тебя. А не при-шёл к тебе утром потому, что был очень-очень занят. У меня появилось одно очень важное, неотложное дело. Я не могу пока сказать тебе – какое, пока не могу. Ты ведь веришь мне? Веришь? Ну, не молчи!
Володя взял её за руку, повернул лицом к себе, заглянул в глаза:
– Ответь, ты веришь мне?
Его глаза так ждали её ответа, так просили этого ответа, что у Маруси отчего-то вдруг просто перехватило дыхание, она совсем растерялась.
– Верю, – еле смогла выдохнуть она.
– Значит, я прощён?! – обрадовался Володя.
Она, всё ещё в растерянности, молча, кивнула.
– Всё! Идём отсюда! – он повлёк её за собой по направлению к пляжу.
– Нет-нет! Не надо к морю! Там мальчишки! Парни… – смутившись, поправилась она.
– Па-а-арни?! Какие парни? Они, что, ждут тебя? А-а-а, так ты шла на свидание?! – шутя, грозно кричал Володя. – Да я не знаю, что я сейчас с тобой сделаю! Стоило мне немного задержаться, а ты уже бежишь на свидание?! Да я задушу тебя сейчас, как Отелло!
Он так яростно кричал, так смешно размахивал руками, так злобно пинал камни, что Маруся хохотала, как безумная.
Сквозь выступившие от смеха слёзы она еле смогла выговорить:
– Ну, хватит, ну, хватит уже!
Неожиданно она спросила:
– А что ты тут сейчас делал? Куда ты шёл?
– Как это – куда? Конечно, к тебе. Я ж теперь знаю, где ты живёшь.
– Но… там же… мама?
– Ну что ж, что мама? Я бы ей сказал, что пришёл к тебе в гости. Она ведь не прогнала бы меня, верно?
– Наверное, нет, но там нам бы не удалось поговорить, ну… ты ведь понимаешь?
– Понимаю, но другого варианта – нет. И потом, она ж не всё время сидела бы с нами, хоть на пятнадцать минут мы бы остались одни?
– Пятнадцать минут… так мало… – разочарованно протянула Маруся и вдруг, от-чего-то словно обрадовавшись, заявила:
– А я знаю, где мы можем побыть одни. Там-то, уж точно, нам никто не помешает.
– Где? – быстро спросил Володя.
– В лесу! Видишь, там… наверху… справа… ну, где серпантин на Ялту, – Маруся показывала на горы справа. – Там есть такое замечательное место! Там такой ручей и скалы! Там так красиво и никого нет. Идём? – предложила она.
– А мама? – сомневался Володя.
– А что – мама? Она меня отпустила. Она же не знает, что ты здесь. Мы ведь не очень долго, – убеждала Маруся. – Ну, идём же, идём! – она тянула Володю за руку.
Володя нерешительно шагнул за Марусей и вдруг остановился:
– А-а-а…ты не боишься?
– А чего мне бояться? Там ведь и не страшно совсем. Я там сто раз уже была, – не задумываясь, беззаботно ответила Маруся и вдруг, догадываясь, что он имел в виду что-то совсем другое, тихо добавила, доверчиво посмотрев ему прямо глаза:
– Не боюсь. Я ведь верю тебе. И так же, не сводя с него взгляда, спросила: – А ты… не боишься?
Володя крепко сжал её руку, спокойно и твёрдо ответил:
– Не боюсь. С тобой – я ничего не боюсь.
Они уже около часа карабкались в гору, крепко держась за руки. Пересекли один виток серпантина и почти добрались до второго.
– Господи, что это?! – радостно и тревожно думал Володя, украдкой поглядывая на разгорячённое солнцем и тяжёлым подъёмом, раскрасневшееся, по-детски ещё милое лицо Маруси, любуясь ею:
– Господи, и это – мне?! Я не знал, я не думал, что так бывает. Что мне теперь с этим делать?
– Ты не устал? Может, отдохнём? – спрашивала у него Маруся, переживая, что он, наверное, уже жалеет, что связался с глупой девчонкой, что полез с ней в гору.
– Да ты что?! Я – устал? Да я готов целыми днями лазать с тобой по горам, – бодро отвечал Володя и вдруг, спохватившись, что это, верно, она устала, добавил: – Давай, отдохнём – куда нам так спешить?
Отыскали большой плоский камень-валун, крепко вросший в рыжеватую поверх-ность склона, щедро расцвеченную островками густо-зелёных стелющихся колючек; устроились рядом.
Далеко-далеко, за сбегающим круто вниз сплошным густым покрывалом изумрудно-зелёного крымского леса, расстилалось бескрайнее синее море. Огромный оранжево-красный апельсин солнца безмятежно сиял над ним.
– Смотри, смотри! Оно похоже на апельсин! Огромный рыжий апельсин! Его бросили на стол с синей скатертью, а он отскочил и повис, – оживлённо говорила Маруся.
– Матрёшечка, да ты, оказывается, поэтесса? Ты так это сказала, что я сразу всё так и понял, увидел твоими глазами.
– Как это – моими глазами? Нет, это – нельзя. Ты говоришь, что понял, значит, видишь своими. Чужими глазами нельзя понимать, я знаю.
– Господи, да откуда этот чудо-ребёнок? Совсем ещё дитя, а говорит как… – Володя не мог подобрать слов.
Маруся прервала его мысли:
– Ты, наверное, считаешь меня ребёнком? Глупой девчонкой? Что я говорю такие глупости? Жалеешь, что со мной связался?
– Нет-нет! Ну, что ты, русалочка? Как я могу жалеть? О чём? Просто ты… (он опять не мог подобрать слов) всё больше и больше удивляешь меня, – сказал Володя и, очень серьёзно посмотрев ей в глаза, вдруг добавил:
– Мне повезло, что я встретил тебя.
– А я – тебя, – тихо и также серьёзно сказала Маруся, сказала просто, открыто – ничего не боясь и нисколько не смущаясь.
Оба вдруг замолчали, осознав, что сказано было больше, чем сказано. Они оба почувствовали, что сейчас в чём-то признались друг другу. Но, в чём?
– Маруся, – Володя взял её за руку, – не жалей о том, что ты сейчас сказала. Я не воспользуюсь этим. Ты веришь мне? Я никогда, слышишь, никогда не обижу тебя. Ты ведь это знаешь?
– Знаю. Я всегда знала, – не отнимая своей руки, снова просто и открыто сказала она.
– Как это – всегда? – удивился Володя.
– Ну… то есть, не всегда. Я ещё тогда поняла, утром, в тот день, когда мы встретились.
– Как – утром? Мы же встретились днём, почти что вечером?
– Да, днём. Но, я знала, чувствовала это ещё утром.
И, видя, что он не понимает, пытаясь объяснить ему, ничуть не боясь показаться смешной (потому что отчего-то доверяла ему безгранично), начала рассказывать ему обо всём.
О сверкающем искрами утреннем море, о дымящемся рассветном солнце, рожденном морем; о своей тайне – что это солнце осталось в ней навсегда, что оно живёт теперь в ней где-то очень глубоко внутри; и о том, как она старалась сохранить его тогда, как берегла весь день, как боялась отпустить и вот почему тогда никого не хотела видеть и слышать – хотела быть одна с солнцем и морем, потому, что это как тайна…
Маруся говорила горячо, часто сбивалась, стараясь как можно лучше объяснить Володе всё то, что она чувствовала тогда, что поняла в тот особенный день.
– Я знала, я чувствовала, что что-то случится, – она замолчала ненадолго и вновь откровенно и просто сказала, взглянув ему прямо в глаза:
– И тогда я встретила тебя.
Её ещё по-детски наивные, правдивые, такие милые для него сейчас зелёные глаза, её полу – признание в том, чему она ещё и не отдавала себе отчёта, привели его в замешательство:
– Боже! Это – мне?! Что мне теперь с этим делать? Я не имею права – она же ещё совсем ребёнок! Я не могу этого принять – нельзя! И я не могу её потерять, потому что я сам…
Володя понимал, что значило это «сам», но даже мысленно не хотел, не позволял себе произнести то, что следовало за этим словом – он берёг Марусю.
Осторожно, стараясь не обидеть, не оттолкнуть, он попытался успокоить её:
– Марусенька, милая моя русалочка, сейчас ты сказала… ты сказала то, что я сам тебе хотел сказать, но нам нельзя… пока нельзя…
– Почему – пока? Почему – нельзя? Потому, что я для тебя пока что ребёнок? – тихо спросила Маруся.
Она всё понимала.
– Да. Вот видишь, ты и сама всё знаешь.
– А потом? – не унималась Маруся.
– Потом? Потом у нас будет впереди целая жизнь. Я буду ждать тебя, ты ведь знаешь. Ты веришь мне? – он нежно и крепко сжал её руку.
– Верю, – тихо сказала Маруся, вздохнула и опустила глаза.
Они спускались с горы быстро, почти бегом. Пересекли первый, затем уже и второй – нижний виток серпантина; повернули направо – в сторону белеющего сквозь густые заросли лесопарка санатория.
Так, со стороны парка – минуя летнюю кухню, где могла находиться сейчас мама – Маруся надеялась незаметно прошмыгнуть в дом.
Володя, тревожась за Марусю, спрашивал:
– Что ты теперь скажешь маме?
– Ничего! – весело отвечала Маруся. – Ничего не скажу!
– Но… она же догадается?! Поймёт по твоему лицу…
– Нет! Не догадается. Я придумаю что-нибудь.
– Ну, что ты можешь придумать, Матрёшечка? Давай, я лучше с тобой пойду. Я поговорю с Ниной Петровной, и…
– Нет-нет! Тогда она уж, точно, не разрешит нам встречаться. Она поймёт, что мы были вместе.
– Но… ты одна не справишься, – убеждал её Володя.
– Справлюсь. И я не одна. Я ведь с тобой? А с тобой – я ничего не боюсь.
– Когда мы встретимся завтра?
Договорились на «после обеда». Часа в четыре – после того, как мама вернётся с процедур. Она в это время обычно ложилась отдохнуть.
Маруся торопливо шла к дому.
Дойдя до садика, окружающего территорию домов, где проживали санаторские служащие и где теперь жили они сами, задумчиво шаги замедлила и вдруг – быстро оглянувшись – резко и широко шагнула к ближайшей грядке. Сорвала длинную луковую стрелу, быстро растёрла её пальцами, ещё раз оглянулась и щедро мазнула липкой, едко пахучей кашицей по полу-прикрытым от страха глазам.
Непереносимо жгучая, разъедающая боль пронзила глаза, мозг, взорвалась где-то в затылке.
Она чуть не завопила, крутясь и подпрыгивая на месте. Слёзы рекой хлынули из глаз. Но именно этого-то она и добивалась. Выждав, когда боль немного отпустила, осторожно промокнула всё ещё пылающие веки краем подола, им же тщательно вытерла всё лицо. Постояла, подумала немного (боялась, что зелень всё же может остаться), щедро поплевала на ладони, протёрла лицо влажными руками и ещё раз хорошенько вытерла подолом платья.
Во двор вошла стремительно. Сразу же резко повернула к лестнице, намереваясь быстро и незаметно прошмыгнуть на второй этаж. Но мать, накрывающая ужин на летней кухне, её всё же заметила:
– Маша! – остановила она Марусю резким возгласом.
Маруся замерла, не поднимая глаз.
– Маша! – требовательно повторила мать.
Маруся повернула голову: – Что, мама?
– Ничего, – рассеянно произнесла Нина Петровна, сразу же отметив и распухший нос, и красные, отёчные веки дочери.
– Ревела! Это хорошо! Значит, он всё-таки не приезжал?! – обрадовалась она. – Сходи в душ, умойся и иди ужинать, – вслух уже продолжила мама.
– Не хочу. Я лучше кефира попью, из холодильника, – отказалась Маруся, в душе радуясь, что мама так ни о чём и не догадалась.
В душ же всё-таки пошла: надо же было смыть с рук и лица отвратительно липкую, жгучую вонь?!
Нагретая за день июньским солнцем – тёплая, почти что горячая вода дворового душа ничуть не снимала жгучей боли, зато успокаивала. Старательно намылившись душистым земляничным мылом, Маруся, в надежде избавиться от лукового запаха, бес-пощадно тёрла руки и лицо «деручей», пористой губкой. Смыла всё водой. Понюхала руки – мерзкий запах никак не исчезал. Она снова намылилась, снова принялась яростно тереть руки, лицо…
Из душа прямиком направилась в дом, стараясь пройти как можно незаметнее или хотя бы подальше от стоящей к ней спиной матери, всё ещё суетящейся у дворовой плиты.
В комнате зловредный Славка, лёжа на диване и страдая бездельем в ожидании ужина, нагло ковырял дырку в стене.
– Что, ревела, невеста? – ехидно спросил он, заметив красные глаза и распухший нос сестры.
– Пошёл вон! – Маруся влепила ему крепкую затрещину. – Ещё хочешь?! – грозно добавила она и тут же замахнулась повторно.
Славка сорвался с дивана, пулей вылетел из комнаты, продолжая нагло орать: – Невеста! Невеста! – и, не дожидаясь Марусиной погони, загрохотал босыми ногами по деревянной лестнице.
Маруся забралась под прохладную, хрустящую от крахмала тёти-Нэллину простыню, повернулась к стене, подтянула под себя ноги и, наконец-то, блаженно расслабилась.
Она даже и не радовалась, что так ловко провела мать. И ей совсем не было стыдно: она не считала себя обманщицей, она просто защищала себя и Володю.
Утром на пляже Маруся маялась:
– У, как же медленно идёт время! Как же долго ещё до обеда!
Мать, исподтишка наблюдая за Марусей, расположившейся снова подальше от неё, отметила, что Маша сегодня как будто спокойна, правда, глаза всё ещё красные.
– Ну всё, наконец-то, – думала Нина Петровна. – Прошла блажь. Ночью проревелась и забыла – в этом возрасте всё очень быстро проходит.
Пообедали. Мама снова ушла на свои процедуры. Марусе тут же захотелось сорваться в парк, к нему. Но она сдерживала себя, понимая, что ещё слишком рано; что Володя вряд ли уже пришёл и что будет лучше, если вернувшись, мама застанет её здесь, в гамаке, и не догадается, что она куда-то спешит.
Вскоре мама вернулась, отметила, что дочь всё ещё на месте, сказала:
– Тебе ещё не надоело? Целый день лежишь. Иди, пройдись, погуляй!
– Не хочу. Может, потом, попозже, – спокойно соврала Маруся, сгорая нетерпе-нием скорее сорваться туда, в парк – к нему!
Мама пожала плечами и тут же ушла в дом – вздремнуть после пляжа и процедур.
Маруся ещё немного полежала, покачалась в гамаке, чутко прислушиваясь и выжидая, пока в доме всё затихнет. И убедившись, что все, кажется, спят, сдерживая напряжённые, готовые сорваться в стремительный бег ноги, медленно и осторожно – чтобы не скрипеть гравием на дорожке – прошла мимо домика-скворечника. Также медленно миновала садик, грядки. Оглянулась – никого нет – и рванула напрямик, через парк, проскочив сквозь сплошную зелёную стену придорожной изгороди.
Володю она увидела ещё издали. Он давно уже ждал её. Нетерпеливо постукивая свёрнутой в рулон газетой о ладонь левой руки, он внимательно оглядывал пустые дорожки, разбегающиеся в разные стороны от колоннады, около которой они и договорились сегодня встретиться.
Запыхавшаяся от быстрого бега, сияющая Маруся прямо вылетела на него из растущих рядом с колоннадой олеандровых кустов:
– Привет! Ты давно меня ждёшь?
– Давно, – ответил Володя, а подумал: – Всю жизнь.
– Давно? – огорчилась Маруся и, оправдываясь за своё опоздание, быстро заговорила:
– Понимаешь, я никак не могла раньше, мама бы догадалась. Я дожидалась, когда они со Славкой уснут.
– Ах ты, маленькая хитрая лисичка! Так ты всех обманула? Когда ты этому только и научилась, – смеялся Володя.
– Я не обманывала! Как ты не понимаешь?! Просто так надо было! Я нас защищала!
– Ну, тогда нам ничего не грозит, – снова смеялся он.
Неожиданно Володя заметил её всё ещё красные, припухшие веки:
– Марусенька, это – что?! Тебя опять обижали?! Ты плакала?! – встревожился он.
– Нет-нет, всё хорошо, просто я… – и Маруся всё ему рассказала.
Володя хохотал до слёз, когда она, тоже смеясь, подробно описывала ему свои проделки. Когда она закончила свой рассказ, он участливо спросил:
– Тебе было очень больно?
– Не очень, почти уже всё прошло, – соврала она.
– Почти?! Бедный ты мой ребёнок! Дай, я подую на твои глазки.
– Нет-нет, потом! На нас уже смотрят, — Маруся заметила пожилую пару, направляющуюся к колоннаде со стороны санатория.
– Пусть смотрят, пусть завидуют.
– Нет, пойдём! Я знаю одно место, там нас, точно, никто не найдёт. Это совсем недалеко…
Они устроились рядышком на длинной и широкой скамейке-качалке, подвешенной между двумя крепкими дубами и укрытой со всех сторон плотной завесой из тёмно-зелёного резного плюща. Маруся про эту скамейку знала уже давно, но сама пришла сюда впервые. Расположенная в глубине парка, в стороне от его аллей, эта скамейка была укромным местечком и потому по вечерам обычно была занята – влюблённые парочки из отдыхающих давно уже облюбовали её. Днём же скамейка почти всегда пустовала. Сюда и привела Маруся Володю.
Не сводя с неё нежного взгляда, Володя бережно вынул колючку из растрепав-шейся от быстрого бега Марусиной косы. Она тут же резко перебросила косу за спину – вдруг вспомнила, что забыла завязать волосы «хвостом». С косой она всё ещё чувствовала себя школьницей-малолеткой, а с «хвостом» – уже девушкой! Заметив его взгляд, скользнувший вслед за косой, поспешно проговорила, как бы оправдываясь:
– Я давно уже хотела обрезать её. Постоянно мешает.
Он, всё также ласково улыбаясь, попросил:
– Не делай этого никогда, пожалуйста. Мне так нравятся твои волосы, русалочка. Никогда не обрезай их. Обещаешь?
Маруся кивнула – обещаю!
– Расскажи мне про себя, – попросил неожиданно Володя.
– Про себя?! … А-а-а… что ты хочешь знать? Ты ведь всё уже знаешь, – удивилась Маруся.
– Я про тебя хочу всё знать, – ответил он.
– Ну… хорошо. Только про что? … Ну, я не знаю… Ладно, я учусь… – Маруся снова замешкалась, – в школе, это ты уже знаешь. Ну… ещё занимаюсь музыкой, по классу фортепиано, ещё… читать люблю, разное. Да, ещё зимой на коньках катаюсь. Я раньше фигурным катанием занималась…
– А сейчас?
– Сейчас – нет уже. Я в прошлом году сильно правый голеностоп повредила, лечили долго. Он и сейчас ещё на погоду болит.
– Как у старушки? – засмеялся Володя.
– Ну, ты чего?! – обиделась Маруся. – Я не буду больше тебе ничего рассказывать.
– Прости, Матрёшечка. Я же просто шучу. Рассказывай дальше.
– А дальше? Я не знаю… Нечего рассказывать, ничего такого особенного, – простодушно ответила она и, помолчав немного, вдруг неуверенно начала:
– Правда, я… ну, в общем, у меня есть одна тайна. Я не знаю, почему, но тебе я могу её рассказать. Я никому не рассказывала, а тебе – почему-то могу. Только ты не смейся, пожалуйста, – вдруг снова смутилась она.
– Нет-нет, ну что ты, Матрёшечка, разве я могу смеяться? – быстро проговорил Володя, успокаивая её.
– Нет, наверное, не надо? Ты подумаешь, что это всё – глупости, – снова сомневалась Маруся.
– Ну, пожалуйста, ну, расскажи! Я же всё хочу про тебя знать, – упрашивал её Володя.
– Ну, хорошо. Только ты не смотри на меня, ладно? А то я так не смогу, – согласи-лась, наконец, Маруся. – Ну, в общем… у меня есть Конь.
– Ко-о-онь?! Настоящий? – удивился Володя.
– Настоящий! Нет, не то, чтобы совсем настоящий. Он из сна, он мой. Я могу его позвать, когда захочу, и он приходит…
– Как это?! – насторожился Володя.
– Я просто зову его, думаю о нём, и он мне снова снится. И мы снова летим, – спокойно уже говорила Маруся, не замечая того, как Володя изумлённо смотрит на неё, – нет, не летим – я знаю, что он бежит по заснеженной земле, но он и летит одновре-менно. Он почти жеребёнок. Такой… чёрно-коричневый. А грива длинная и серебрится от снега.
– Я лежу на его спине, обхватив его за шею (я не вижу, что это я, но знаю это), и моей щеке прохладно и тепло от его гривы.
– А небо – чёрное-чёрное, и звёздное-звёздное! А звёзды падают прямо в белый снег и вспыхивают в нём огоньками, взрываются в нём большими искрами. Ветер летит
нам навстречу, обдувает с обеих сторон, а мы всё летим и летим. Конь поворачивает ко мне голову – у него такие длинные, коричневые глаза…
– Я смотрю в них, а он – на меня, и мы так понимаем друг друга, так чувствуем! И знаем что-то такое необыкновенное…
– Нам так хорошо и свободно, так радостно вместе! И мы кричим от счастья, но крика не слышно. А мы всё летим и летим, а звёзды – всё падают и падают, – говорила и говорила Маруся, всё больше и больше отдаляясь от Володи.
Она была уже далеко-далеко: там, со своим Конём.
Володя зачарованно смотрел на Марусю, боясь шевельнуться, чтобы не вспугнуть её.
Маруся замолчала, посидела так, глядя куда-то вдаль, улыбнулась.
– Как будто отпустила Коня, – подумал Володя.
Он осторожно спросил: – Маруся! Ты где сейчас? Он улетел?
– Ты видел?! – радостно откликнулась она.
– Конечно, видел, милая, я же теперь всё вижу.
– А теперь ты расскажи про себя, – попросила Маруся.
– У меня всё гораздо проще, Марусенька. Кто я – ты уже знаешь. Мои родители живут под Днепропетровском. Сам я живу сейчас в Германии. Мне осталось там слу-жить ещё три года, но я думаю, что сейчас я постараюсь оттуда поскорее вырваться.
– Тебе там не нравится? – спросила Маруся.
– Нет, теперь – нет. Слишком далеко.
– А как ты вырвешься? – Маруся почти догадалась, что значит это «слишком да-леко».
– Я поступлю в академию и переведусь в Союз, другого выхода нет. Иначе мы не сможем часто видеться, Марусенька.
– Ты будешь приезжать ко мне? – обрадовалась она.
– Конечно, конечно буду. Куда же я от тебя теперь денусь-то, русалочка?
Он сказал это так нежно, с таким теплом смотрел на неё, что эта волна нежности захлестнула и её. Она, совершенно не сознавая, что делает, осторожно, медленно провела пальцем снизу вверх по синеватой, чуть выступающей над кожей венке его предплечья и сказала при этом так трепетно-нежно: – Я так давно уже хотела погладить эту
жилку… – что он вздрогнул, напрягся, схватил её за запястья, сдавил их и глухо, каким-то страшным, пугающим её голосом почти закричал:
– Не смей этого делать! Не смей, слышишь?! Не прикасайся ко мне!
У него были сейчас такие дикие, такие страшные глаза, что Маруся перепугалась, жалобно запросила:
– Отпусти, отпусти меня! Мне же больно! Да что с тобой?! Отпусти!
Он, вдруг, словно очнулся. Вскочил, резко – рывком, увлекая за собой – выдернул недоумевающую Марусю из укромной густоты плющевой завесы, потащил её к аллее.
– Идём! Идём скорее отсюда! Нам нельзя здесь оставаться, – говорил Володя, продолжая тащить Марусю за руку.
– Да почему?! Почему?! Что случилось-то?! – протестовала Маруся. Она не понимала.
Володя резко повернулся, посмотрел на неё как-то затравленно:
– Да неужели же ты не видишь, что я болен, болен тобой?!
Маруся, потрясённая этим «болен», не расслышав, не осознав последних слов, протяжно простонала:
– Бо-о-олен?! Ты – бо-о-олен?!
Ей стало так страшно за него. Потерянная, совершенно убитая этим его призна-нием, с трясущимися губами, с глазами, наполненными ужасом, она чуть не рыдала:
– Ты болен, да что с тобой?!
Володя тут же рванулся к ней, крепко обхватил за плечи, быстро, тревожно заговорил:
– Марусенька! Ты испугалась? Прости, прости! Ты испугалась? О, я дурак! Какой же я дурак! Я не хотел тебя испугать, ну, посмотри, посмотри же на меня! Я здоров, я же сказал, что я болен тобой! Это значит, что я жить без тебя не могу, понимаешь?! Ну, улыбнись мне!
Володя говорил долго, горячо, гладил её по русой голове, тормошил. Наконец, Ма-руся как будто успокоилась, посмотрела на него уже не перепуганными глазами, недоверчиво спросила:
– Ты… правда, не болен?
– Да нет же, нет-нет! Я здоров! Всё хорошо, и у меня, и у нас с тобой… Господи, милый ты мой ребёнок! Идём, идём скорее отсюда, – он взял Марусю за руку.
Она руку вдруг выдернула:
– Я – не ребёнок!
– Нет, ты – ребёнок! Ты – мой золотоволосый чудо-ребёнок и всегда будешь для меня милым чудо-ребёнком.
Вечером, когда небо над горами стало уже розовато-сиреневым, а воздух в аллеях парка сгустился и повлажнел, Володя и Маруся всё ещё никак не могли разойтись, прощаясь «до завтра» неподалёку от её дома:
– Ну иди же, иди, Марусенька, тебе же попадёт, – уговаривал Володя Марусю. – Иди! Я приду завтра, как договорились.
– Не могу-у-у… Не хочу-у-у… Ещё же рано совсем!
– Нет, уже пора. Иди, а то тебе опять попадёт. Иди, иди уже, Матрёшечка, я тоже сейчас пойду.
– Иди… ты первый, я не могу уйти от тебя, – шептала она, не в силах оторвать взгляда от его тёплых глаз.
– Нет, ты первая! Я тоже не могу уйти от тебя. Иди, милая, иди, и не оглядывайся, – ласково говорил он, подталкивая Марусю к дому, просвечивающему огнями сквозь густую темноту парка.
– Я не могу-у-у… Почему – не оглядывайся? Потому что, если… – Маруся не договорила.
– Да! Если ты оглянешься, я почувствую и тоже оглянусь, и тогда… – он тоже не успел договорить.
– Тогда мы снова побежим друг к другу?! – радостно закончила она за него.
– Господи, да, конечно же, да! Ты ведь знаешь!
Наконец, решено было повернуться друг к другу спиной и быстро идти в разные стороны, не оглядываясь. Так и сделали. Ушли быстро, на чутких, напряжённых ногах, готовых в любой момент резко сорваться и понести их обратно навстречу друг другу.
– Почему так поздно? – спросила Нина Петровна, пристально вглядываясь в сияющее счастьем лицо дочери.
– Как – поздно?! Ещё же светло совсем, – бойко ответила Маруся, совершенно не подозревая, что всем своим видом давно уже выдала себя.
– Ты что… опять встречалась с этим Володей? – неожиданно в лоб спросила Нина Петровна и, не дожидаясь Марусиного ответа, тут же быстро добавила:
– Вас там видели.
Маруся сначала чуть, было, не растерялась, но вдруг, совершенно не стыдясь, что сейчас соврёт, не раздумывая, ответила:
– Где?! Это неправда, такого не было. Он же вчера не пришёл, ты же знаешь?!
Чтобы поскорее уйти и не выдать себя, сразу же засобиралась в душ.
Нина Петровна, наблюдая, как дочь суетится, напряжённо думала:
– Неужели ж, я догадалась? Они?! Надо бы завтра проследить.
Утро прошло, как и всегда – Маруся снова маялась. Время текло так мучительно медленно, до четырёх часов оставалась ещё целая вечность, а ей так уже нестерпимо хотелось к нему!
Она старалась казаться спокойной, чтобы ненароком случайно не выдать себя. Вчерашний вечерний разговор с мамой порядком напугал её, но мама ничего больше сегодня не говорила, ни о чём больше не спрашивала, и это укрепляло Марусю в уверенности, что всё, кажется, обошлось, и мама вчера просто провоцировала её.
– Уф, кажется, пронесло всё-таки! – радостно думала Маруся, но какая-то неясная тревога всё же будоражила её душу.
После обеда Нина Петровна вдруг совершенно неожиданно засобиралась в Ялту. Сказала, что поедет на рынок и в магазин – за продуктами. В посёлке «Золотого Пляжа» был всего лишь один маленький магазинчик, да и тот со скудным набором продуктов, поэтому поездки в Ялту были вполне обычным делом. Мама звала Марусю с собой, но та, сославшись на жару, наотрез отказалась.
Нина Петровна решила ехать одна – так, по крайне мере, сказала. На самом деле, она и не собиралась никуда ехать. Этим разговором о мнимой поездке в Ялту она надеялась притупить бдительность дочери, сбить её с толку, после чего уже проследить за нею сегодня, чтобы всё окончательно выяснить.
Маруся же ни о чём не догадывалась. Она была просто счастлива.
Быстрые ноги несли Марусю через парк. Было всего три двадцать – она это знала, конечно, но терпения выждать медленно текущее время не было совсем.
Володя был уже на месте. Увидев Марусю ещё издали, он быстро пошёл к ней навстречу.
– Здравствуй!
– Здравствуй!
И остановились. Долго молча смотрели друг другу в глаза.
– Ну, как ты? Что дома? – первым нарушил молчание Володя.
– Да всё хорошо, хорошо, она и не догадалась, – проговорила Маруся торопливо, не сводя с Володи сияющих глаз.
– Ну, идём же, идём же уже! Чего ты встал? – она тянула его за руку.
– Подожди, подожди! У тебя сейчас такие глаза! Они изумрудные! Они такие красивые сейчас! Ты, правда, настоящая русалка. Нет, ты – маленькая, золотоволосая королева всех русалочек.
Маруся смеялась, продолжая тянуть его за руку:
– Не говори так, ты… ты смущаешь меня! Ну, идём же, идём же уже скорее, а то нас кто-нибудь заметит!
Но Володины слова ей были всё-таки приятны.
Снова ушли в дальний, редко посещаемый санаторскими отдыхающими нижний угол парка. Помня о «вчерашнем», Володя мягко, но категорически отказался идти на укромную, но опасную теперь скамейку-качалку.
Маруся и недоумевала, и смутно как будто о чём-то догадывалась.
Место выбирали долго. Наконец, нашли плоский большой камень-валун, совсем недалеко от дорожки. Марусе место не понравилось: расположенный на открытом участке среди редко растущих высоких сосен, этот камень хорошо просматривался со всех сторон.
– Да тут же нас могут увидеть! – убеждала она.
Володя возражал:
– Кто? Смотри же, никого здесь нет. Мама твоя не будет нас искать – она же в Ялте. А если кто другой, то, какое нам до всех, до них, дело?
Маруся согласилась: хорошо, останемся здесь.
Она не знала тогда, даже и не догадывалась, что Володя специально выбрал такое место. Он берёг Марусю. Он боялся не сдержаться и испугать, обидеть её. Этого он допустить не мог. Эта ещё очень юная, наивная, только что ещё рождающаяся как жен-щина полу-девушка, полу-ребёнок, искренняя и светлая была для него уже бесконечно дорога.
Устроились, уселись рядышком на камне.
Володя молчал.
– Ну, что ты молчишь? Говори что-нибудь, – Маруся повернула к нему золотоволосую голову.
Он всё также, молча, смотрел на неё нежным, почему-то грустным и каким-то запоминающим – так показалось Марусе – взглядом.
Наконец, как будто спохватившись, спросил:
– Маруся, ты дашь мне свой адрес? Свой адрес в Свердловске?
– Зачем? – простодушно ответила она.
– Как это – зачем? А как же я тогда без адреса приеду? Где я буду тебя искать? И потом: как же я буду писать тебе письма, пока не приеду? Куда?
– Да-да, конечно! Сейчас! – Маруся торопливо назвала свой адрес, фамилию, пол-ное имя и отчество.
Он всё записал в маленький синий блокнотик, потом что-то быстро написал на другом листке, вырвал его и дал ей.
– Полевая почта № 42312, Любарскому Владимиру Ивановичу. Что это такое? Это – твой адрес?! А почему он такой странный? – удивилась она.
– Я же почти солдат, девочка, а у солдат – такие адреса. Так ты будешь мне писать? – он осторожно взял её руки в свои и нежно сжал их.
Она, молча, кивнула: буду!
– И ещё, Марусенька, если ты почему-то не будешь получать моих писем, ну… случайно, всякое ведь бывает…
И он подробно объяснил ей, как можно получать письма «до востребования». Маруся слушала молча, всё запоминала и вдруг перебила:
– А когда ты мне напишешь?
– Завтра. Ты приедешь домой, а моё письмо уже будет ждать тебя.
– Как – завтра? Почему – завтра? Разве ты не придёшь ко мне завтра?! – испугалась она.
– Нет, не смогу.
– Почему?! – голос Маруси уже предательски дрожал.
– Потому, что завтра я уезжаю, Матрёшечка, – с лёгкой грустью в голосе сказал Володя.
– Как – уезжаешь? Почему – уезжаешь?! – ужаснулась Маруся. – А я?! А как же я без тебя останусь?!
Отчаяние захлестнуло её. Казалось, что мир рухнул.
– Марусенька, милая моя русалочка, ты не будешь одна, без меня, ты… нет – мы, мы всегда будем вместе, ты же знаешь. Если ты даже не захочешь, я тебя никуда не отпущу. Только не плачь! Мы всегда будем вместе, я всегда буду рядом с тобой…
Володя говорил и говорил, не сводя с Маруси тревожного, любящего взгляда. Он давно уже понимал, что значит для него эта ещё очень юная и такая трогательно беззащитная сейчас девушка.
– И ты… никак не можешь задержаться? – умоляюще просила она, не сводя с него наполненных отчаянием глаз.
– Нет, уже не могу. Я уже сделал это, сделал всё, что мог. Помнишь наш с тобой третий день? Я тогда ещё не пришёл к тебе утром на пляж? Так вот: я ездил тогда в Симферополь, менял билет. Я уже тогда чувствовал, что надо остаться, я хотел остаться, но тогда ещё не знал, не понимал, что так всё будет, что так всё получится, вот и не сказал тебе про билеты.
– И-и-и… совсем-совсем не можешь остаться? Даже хотя бы на один денёчек? – жалобно упрашивала Маруся, она всё ещё как будто на что-то надеялась.
– Нет, уже не могу. Через пять дней мне уже надо быть на службе – я же солдат, русалочка. Надо ещё заехать к отцу – повидаться, забрать вещи… у меня и будет-то всего один день. Потом – в Москву, а оттуда – поездом в Германию.
– Ты что это – плакать надумала?! Не надо, не надо, Марусенька! Твои прекрасные глазки покраснеют. Успокойся, девочка моя маленькая, чудесный ты мой ребёнок. Я приеду к тебе, ты же это знаешь. Мы никогда не расстанемся, никогда, слышишь?! Ты ведь веришь мне? Ну, скажи, веришь?!
Володя говорил и говорил, не замечая, что давно уже целует Марусины руки, всё так и не выпуская их из своих.
Расстроенная, растерянная, Маруся, казалось, ничего уже не понимает.
– Маша! Маруся! – отчаянный крик матери буквально сорвал их с камня. От неожиданности они оба вскочили, растерялись, молча смотрели на стоящую внизу на аллее мать.
Нина Петровна, разъярённая и одновременно какая-то растерянная, неподвижно застыла на дорожке метрах в десяти от них. В её гневных глазах плескался ужас.
Она уже давно искала Марусю: обошла ближнюю и верхнюю части парка, «дикий пляж», наконец, пришла и сюда – в нижний парк. То, что она увидела, потрясло и испугало её ещё больше, чем она ожидала. Маша – растерянная, несчастная – плакала на камне, а этот негодяй… этот развратник (так мысленно называла Володю Нина Петровна) целовал ей руки, уговаривал, просил о чём-то….
– О чём?! Он… ?! – Нина Петровна представила самое страшное.
– Что, что вы с ней сделали?! Вы – негодяй! Вы – мерзавец! Вы обманули меня! – Нина Петровна рванулась к ним.
Маруся дёрнулась к матери, загораживая собой Володю:
– Мама! Не кричи так! Он ничего мне не сделал, он хороший, он…
Маруся не успела договорить – Володя резко шагнул вперёд, загородил её собой. Мать, увидев это, совсем растерялась; остановилась, молча смотрела них, не решаясь подойти ближе.
– Нина Петровна! Уважаемая Нина Петровна, – напряжённым от волнения голосом, но всё же очень спокойно заговорил Володя. – Успокойтесь! Я не сделал Марусе ничего плохого и никогда не сделаю. Я вас понимаю: вы считаете, что мы… что я обманул вас? Да, это так, но у нас… у меня не было другого выхода – вы бы не разрешили нам встречаться.
– Вам и не надо встречаться, незачем! – перебила его мать уже другим, более спокойным тоном. Поняла, наконец, что ничего страшного, непоправимого, слава богу, не произошло.
– Вы – взрослый человек, а она… – хотела продолжить Нина Петровна, но Володя её перебил:
– Знаю! Понимаю, что Маруся ещё… не совсем взрослая, но я не обижу её – я буду ждать, не беспокойтесь. А там уж… как она сама решит, это я тоже понимаю. Завтра я уезжаю, днём. Позвольте мне сказать несколько слов Марусе наедине. Только несколько слов! А потом Маруся пойдёт с вами, я обещаю.
Нина Петровна поколебалась немного, затем вдруг круто повернулась, прошла несколько метров вниз по аллее, остановилась, ожидая и не оборачиваясь.
– Маруся, Матрёшечка, послушай: сейчас ты спокойно пойдёшь с мамой, поняла? Пойдёшь одна, без меня – так надо. Только не плачь! Я с тобой, я всегда с тобой, ты ведь это знаешь. Знаешь? Ничего не бойся и не плачь – я прошу тебя! Если ты будешь плакать, мне будет плохо, очень плохо, – говорил Володя тихим, успокаивающим голосом, стараясь сдерживаться от рвущей душу на части щемящей нежности к самому дорогому, самому необходимому теперь для него созданию. Он понимал, что если сейчас проявит хоть каплю нежности, Маруся не выдержит, и тогда… Он боялся того, что может последовать за этим «тогда». Он трепетно берёг Марусю. От всего.
Маруся растерянно молчала, не сводя с него тревожных, плывущих влагой, огромных зелёных глаз.
– Марусенька, иди, мама ждёт! Иди! Я приеду. Я буду писать тебе, часто писать. Давай, как вчера: повернёмся спинами друг к другу, постоим немного и быстро уйдём, да? Только не оглядывайся! Ты ведь, знаешь? – тихо, чтобы Нина Петровна ничего не услышала, говорил Володя.
– Знаю, – тяжело вздохнув, обречённо сказала Маруся, – знаю, если оглянусь я, оглянешься и ты, и мы…
– Да-да, хорошая моя, мы побежим друг к другу, а это сейчас – нельзя! Ну всё, ты готова?
– Да, – тихо ответила Маруся и вновь тяжело вздохнула.
Они медленно развернулись, постояли немного спиной к спине, почти что касаясь, и от этого ещё острее чувствуя друг друга, и вдруг разом одновременно пошли в разные стороны, так ни разу и не оглянувшись.
Володя быстро поднимался вверх по аллее – он шёл к автобусной остановке за санаторием. Маруся медленно спускалась вниз, к матери.
Нина Петровна задумчиво наблюдала за дочерью.
Маруся, увидев этот уже не свирепый, больше не пугающий её взгляд, вдруг резко подскочила к ней, заговорила быстро, горячо, умоляюще:
– Мама! Мама, отпусти меня к нему! Он ведь, уезжает! Я не могу сейчас! Он – хороший, он же ничего плохого мне не сделает! Неужели ты ничего не понимаешь?! Я не могу! Я не знаю, что я сейчас сделаю! Я прошу, я умоляю тебя! Я умру сейчас, мама!!! Отпусти, отпусти меня!!!
Она уже рыдала, она тянула к матери руки, ещё немного, и она была бы уже на коленях перед неприступной, сурово молчащей матерью.
Нина Петровна, потрясённая, растерянная, сама уже тоже почти что рыдающая, неожиданно сказала глухо, еле сдерживая себя:
– Иди… иди… может, догонишь ещё… только возвращайся не поздно…
Последние мамины слова Маруся слышала уже набегу. Она уже стремительно неслась напрямик, напролом через парк – в гору, к серпантину.
Неслась, не разбирая дороги, вверх по каменистому склону, продираясь сквозь густые заросли колючей травы, совсем не щадя новых, на каблучках (впервые на каблучках!), белых туфелек. Ситцевое платьице – белое, в красивых бирюзовых розах, с пышной юбкой и с маленьким, скромным декольте – мелькало среди зелени кустарников.
Это платье для своей «милой дочушки» сшила заботливая Буленька, она же купила и материал, тщательно подбирая расцветку под цвет глаз своей любимицы.
– Только бы он ещё не уехал! Только бы успеть! Я успею! Я успею! Он ещё не дошёл до остановки?! – звонкой болью стучало в голове Маруси.
Она выскочила на шоссе, ведущее в Ялту, с противоположной стороны от санатория, из-за которого и должен был, по её мнению, показаться Володя – он ведь не знал прямой дороги и потому должен был идти к остановке по аллеям, только через санаторий.
Володя шёл, действительно, так. Он совсем не видел Маруси – голова его была опущена. Он уже почти подходил к остановке. Вслед за ним медленно продвигался в гору старенький автобус.
Срывая пересохшее от быстрого бега в гору горло, опасаясь, что он так и не заметит её и всё-таки уедет, Маруся отчаянно крикнула:
– Володя!!!
Он вздрогнул, резко поднял голову и, увидев Марусю, быстро пошёл к ней навстречу.
А она уже летела к нему по круто спускающемуся вниз шоссе.
Он поймал её налету, крепко и надёжно обхватив сильными, напряжёнными руками. Так и держал некоторое время, потом бережно поставил на шоссе, заглянул в её счастливые глаза:
– Марусенька?! Ты откуда?! – радостно удивился он.
– Я бежала к тебе! – Маруся не сводила с него сияющих глаз. – Я успела!!! – торжествовала она.
– Ты сбежала от мамы?! – встревожился Володя.
– Нет! Она меня отпустила!
– Но… как же ты успела?
– Я же здесь все дороги знаю, я через парк, потом через лес…
–Ты что – бежала напрямик?! Ох, чудо ты моё! – ласково говорил Володя, с нежно-стью глядя на раскрасневшуюся от быстрого бега, сияющую Марусю.
Маруся же просто вся светилась от счастья.
– Да ты ж вся поранилась! Тебе же больно! – всполошился вдруг он, заметив Ма-русины ноги, безжалостно посечённые колючками терновника и острой, как бритва, тра-вой. Осторожно касаясь, он бережно – капелька за капелькой – белоснежным носовым платком промакивал кровь, обильно проступившую алой росой из свежих царапин.
– Не надо, ну, не надо же! – пыталась сопротивляться застыдившаяся вдруг Маруся. Она вздрагивала от каждого его прикосновения. – Ну что ты делаешь?! Перестань сейчас же! Ты же испортишь платок! Ну, вот… теперь придётся его только выбросить...
– Да ни за что! Я буду хранить его всю жизнь.
Они целый день провели вместе. Счастливые, безмятежные – теперь им не надо было уже ни от кого прятаться – они гуляли по парку, сходили на «дикий пляж» – это место им было особенно дорого (ведь там они впервые встретились!), добрались и до горного ручья, о котором говорила когда-то Маруся. Много говорили, если бы спросить, о чём, то и не вспомнили бы – так были счастливы.
Вечером, когда густо-фиолетовая, почти чёрная, темнота плавно опустилась с гор, окружающих ялтинское побережье, и уже медленно плыла по аллеям парка «Золотого Пляжа», плотно укутывая собой его роскошно-зелёное буйство, Володя и Маруся, всё ещё наполненные радостью и счастьем сегодняшнего дня, тихо прощались неподалёку от Марусиного дома. Они даже не чувствовали грусти расставания, не осознавали, что уже расстаются – так хорошо им было сегодня.
Уходить друг от друга решено было так же: развернувшись в разные стороны и не оглядываясь, потому, что, если оглянется хотя бы один из них, то другой – тоже оглянется, и они снова побегут, понесутся…
Дома мама ни о чём не спросила Марусю. Внимательно наблюдая за совершенно счастливой, сияющей восторгом дочерью, она думала:
– Неужели? … Так рано?! … Маша?! … А ведь, Нэлли-то права: уже девушка. И красивая… Конечно, он… как я могла не заметить? … Нет, рано! … И надо ж такому случиться?! Я не готова к этому.
Маруся даже не отказалась от ужина, как обычно, но опять только лишь вяло по-ковыряла вилкой салат, сосиски и пюре не тронула совсем. Ночью она долго не могла заснуть – всё думала о Володе.
Нина Петровна тоже долго не спала, тоже всё думала и думала. Наконец, чутко прислушавшись к совсем уже спокойному Марусиному дыханию, поняла, что Маша всё же заснула; тихонько встала, подошла к Марусиной постели, наклонилась, пристально вглядываясь ей в лицо.
Маруся, свернувшись клубочком и крепко прижав к груди скрещенные руки, тихо спала, безмятежно улыбаясь во сне. Нина Петровна вздохнула, поправила широко разметавшиеся по белой подушке, освещённые лунным светом золотисто-русые волосы дочери, снова вздохнула и вдруг, совершенно неожиданно для себя, быстро перекрестила её.
Назавтра Маруся была уже совсем другой. Она осознала, наконец, что Володя уехал. Непричёсанная, даже не умывшаяся после сна, она то бесцельно бродила по двору, то лежала в гамаке, то снова растерянно бродила по двору, то сидела за дворовым столом, глядя тоскливыми глазами куда-то вдаль.
Нина Петровна обеспокоенно наблюдала за дочерью, но подойти и заговорить с ней долго не решалась. Наконец, она не выдержала:
– Ну, хватит уже грустить! Собирайся, пойдём на пляж!
Маруся молча отрицательно покачала головой – без Володи ей теперь нечего было там делать.
– Тогда… едем в Ялту, я вчера ещё хотела… – мама осеклась (вспомнила, как вчера «Ялтой» обманула Марусю), – хотела за покупками…
Она замолчала, взглянула на дочь. Маруся даже и не шелохнулась – она не слышала мать.
Нина Петровна подошла к дочери, наклонилась к ней, заглянула в глаза – Маруся не реагировала – потрясла её за безвольные плечи, сказала твёрдо, чеканя каждое слово:
– Маша, ты слышишь? Мы сейчас едем в Ялту, ты поняла? Собирайся! Ты слышишь? Одну я тебя не оставлю. Иди, умойся и собирайся!
Безучастная Маруся, молча кивнула, встала и покорно поплелась к умывальнику. Кое-как умылась. Уже направилась было в дом, и, вдруг, остановилась – забыла, куда и зачем ей надо было идти.
Нина Петровна легонько подтолкнула её в спину: – Иди уже, иди! Скорее причешись и оденься.
Маруся подошла к лестнице, начала уже подниматься наверх. Тут к ней подлетел зловредный Славка. Снова скорчил гнусную, противную рожу, хотел уже крикнуть что-то обидное, но не успел – мама тут же влепила ему звонкую затрещину:
– Не лезь к Маше! – резко сказала она.
Славка от неожиданности застыл, недоумённо глядя на мать. Потирая горевший жгучим огнём кудрявый затылок, крепко пострадавший от такого щедрого маминого «угощения», обиженно засопел, заныл.
Маруся надела платье и, не помня, что ещё надо сделать, вяло опустилась на край дивана. Так и сидела, когда в комнату вошла Нина Петровна. Мать покачала головой, вздохнула, взяла расчёску и принялась за Марусины волосы. Заплела тугую косу, по-стояла немного, подумала и, обернув косу вокруг головы Маруси, заколола её шпильками. Маруся даже не шелохнулась.
Нина Петровна взяла с комода большое настольное зеркало, поставила на стол перед дочерью:
– Маша! Тебе нравится? Посмотри!
Маруся, даже не взглянув, молча кивнула. Вообще-то, ей совсем не нравилась такая причёска – она считала её «какой-то тёткинской», но сегодня ей было абсолютно всё равно. Самой Нине Петровне, от природы лишённой таких волос (волосы Марусе «достались» от бабушки), наоборот, всегда хотелось иметь такую причёску – она находила её «такой женственной, строгой и очень элегантной».
В Ялту доехали автобусом. Сходили на рынок, в гастроном. Погуляли по набережной. Поели мороженого. Все эти «развлечения» нисколько не занимали Марусю – она оставалась безучастной. Нина Петровна изо всех сил старалась растормошить дочь: шутила, много весело говорила, обращаясь постоянно только к Марусе, чему Славка очень обижался. Ведь он был маминым любимчиком и совсем не привык к такому безразличию по отношению к своей персоне.
Наконец, не видя уже решительно никакой возможности вывести дочь из «этого ужасного», по её мнению, состояния, Нина Петровна, всё же предприняла ещё одну – последнюю, отчаянную попытку:
– Идём! Там, в конце набережной есть ювелирный магазин. Купим тебе что-нибудь из бижутерии. Заколку, например, для волос. Твоя же сломалась? Славику – значки для коллекции…
Маруся покорно поплелась следом за матерью – ей было абсолютно всё равно, куда и зачем теперь идти.
Вверху, на ступеньках магазина, двое молодых парней в шортах и пёстрых цветных рубашках, увидев Марусю и не зная, что женщина с мальчишкой, идущая впереди – её мать, удивлённо присвистнули: – Вот это девушка!
Маруся на секунду разозлилась (они не имели права так говорить, и никто не имел, только он!), быстро, зло показала им язык и, тут же, совершенно забыв о них, снова уже вялая и опустошённая, вошла следом за матерью в магазин.
У длинного сплошного стеклянного прилавка – с краю, почти что у самого входа – машинально отметила синее шёлковое пятно (платье матери), подошла, встала у неё за спиной, упёрлась отсутствующим взглядом в серую стену напротив. Мать с
увлечением рассматривала разложенные на прилавке яркие, разноцветные заколки для волос.
– Маша, Маша, посмотри! – громко говорила Нина Петровна, перебирая заколки. – Ну посмотри же, какие красивые! Ты какую хочешь, эту или эту – перламутровую? Ну, какая тебе больше нравится?
Она обернулась к Марусе с двумя большими, яркими заколками в руках. Маруся молча, отрицательно покачала головой, отвернулась к противоположной стене, вновь упёрлась в неё отсутствующим взглядом.
– Маша, ну, посмотри же… – мать не успела договорить. Сбоку, в другом конце магазина, раздался громкий лязгающий звук – как будто что-то металлическое ударилось о стекло.
Маруся вздрогнула, резко повернула голову и вдруг медленно начала оседать на пол:
– Не может быть! Нет, так не бывает! Не может быть, нет… – шептала она ошеломленно.
Упасть она не успела. Володя подхватил её, резко рванувшись к ней, как только увидел бледную, сползающую на пол Марусю. Он оглянулся на знакомое имя и знако-мый уже ему голос Нины Петровны.
– Ты?! Ты?! Не может быть! Так не бывает… – никак не могла опомниться Маруся.
– Да дайте же воды! – громко крикнул Володя и, наклонившись прямо к широко раскрытым Марусиным глазам, тревожно, настойчиво повторял:
– Маруся, Марусенька! Ну ты что? Да что с тобой? Это же я, это я, Марусенька! – звал и звал он Марусю.
Неподвижно застывшая с заколками в руках, онемевшая вдруг Нина Петровна растерянно смотрела на них.
А Володя всё говорил и говорил:
– Маруся, Марусенька! Да очнись же, хорошая моя! Девочка ты моя, ребёночек ты мой золотой…
Наконец, Маруся как будто пришла в себя, рассеянно улыбнулась ему: – Володя… – прошептала она еле слышно.
Володя всё так и не отпускал Марусю, бережно придерживая её за талию. Она же, растерянно улыбаясь, смотрела только лишь на него одного, не замечая ни матери, ни
малочисленных покупателей и продавцов, потрясённо, молча наблюдающих за происходящим.
Володя вдруг обратился ко всё ещё неподвижной, словно окаменевшей Нине Петровне:
– Нина Петровна, вы же видите, что с Марусей? Я не могу сейчас оставить её одну, даже с вами. У меня в два часа автобус на Симферополь. Вы же знаете, я уезжаю сегодня. Отпустите Марусю со мной. Ненадолго, всего на два часа. Вы не беспокойтесь, всё будет хорошо – я обещаю!
Мать молча смотрела на него, ничего ему так и не отвечая. Маруся не сводила растерянных глаз с Володи. А он всё продолжал уговаривать Нину Петровну:
– Пожалуйста, я прошу вас! Вы не беспокойтесь – мы с Марусей просто погуляем, поговорим, и она успокоится, я вам обещаю. Потом я провожу её в порт, посажу на катер и отправлю к вам. Ничего плохого не случится, Нина Петровна. Я никогда не обижу Марусю, никогда не посмею обидеть её, Нина Петровна!
Мама молчала. Напряжённая тишина стояла и в магазине.
– Да-а-а, – громко, протяжно удивился вдруг какой-то мужчина из числа невольных свидетелей этой совсем неожиданной для магазина и очень уж откровенной сцены.
Нина Петровна вздрогнула, очнулась, с недоумением посмотрела на заколки в руках, осторожно положила их на прилавок и, вдруг, резко ухватив ошалелого Славку за руку, быстро вышла из магазина.
– Мужчина, мужчина! Так вы часы брать будете? Вы же хотели для брата… – громко спрашивала продавщица.
– Нет, уже не надо, – ответил ей Володя. И это было последним, что Нина Пет-ровна ещё услышала.
Володя и Маруся, держась за руки, вышли из магазина. На верхней ступеньке за-держались –
стояли молча, не в силах двинуться с места и оторваться взглядом один от другого.
– Куда мы пойдём? – тихо спросил, наконец, Володя.
– Не знаю. Куда ты хочешь, – слабым голосом рассеянно ответила Маруся, не сводя с него плывущих счастьем, сияющих глаз. Она сейчас вся просто плавилась под его
взглядом. Его серые глаза излучали столько нежного тепла, и это тепло так властно вливалось в неё, что она была уже почти что на грани сознания.
Они, так и не сводя друг с друга глаз, стали медленно спускаться вниз.
Парни в шортах, которые всё ещё стояли у входа в магазин, надеясь дождаться и попробовать познакомиться с понравившейся им Марусей, вполголоса переговаривались у них за спиной:
– Да-а-а… такая девушка! Повезло же парню.
Маруся и Володя всё это слышали, но Маруся даже нисколько не разозлилась на них, как прежде – ей было всё равно – ведь теперь рядом с ней был её Володя.
А Володя тихо шепнул, почти коснувшись губами её маленького уха:
– Дураки, вот же дураки! Но они же не виноваты, они же просто не знают, что ты – королева, маленькая королева всех русалочек.
Они уже два часа бродили по городу, всё так же крепко держась за руки, всё так же счастливо улыбаясь друг другу.
Володя, стараясь развеселить Марусю, бесконечно рассказывал ей смешные истории. Она смеялась, но внутренне была всё же напряжена. Она чувствовала, как внутри неё – где-то очень глубоко, глубже сердца – тикают и тикают назойливые часы, беспощадно отсчитывая время их встречи.
Тогда она ещё не знала – последней их встречи.
– Володя, сколько времени? – тревожась, спросила Маруся. – Ты не опоздаешь?
Володя посмотрел на часы:
– Чёрт, уже полвторого! Да и чёрт с ним, с автобусом, поеду на такси. Ещё целый час с тобой, Марусенька! Целый наш с тобой час! Это же праздник! Это наш с тобой праздник, Марусенька! Пойдём, я куплю тебе цветы!
На набережной, около белого парапета, он купил ей цветы – целую охапку нежно-кремовых крымских роз. И это были первые в её жизни цветы, подаренные мужчиной.
Володя и Маруся медленно шли по набережной.
Он бережно придерживал её за плечи. Руки Маруси были заняты: крепко сцепленные на груди, они еле удерживали целый ворох до головокружения ароматных, изумительно нежных, кремовых цветов.
– Смотри, смотри, жених и невеста, – послышалось вдруг от парапета. – Какая красивая пара!
Маруся оглянулась – пожилая уже пара, улыбаясь, с восторгом смотрела на них. Володя тихо рассмеялся, вздохнул и, наклонившись к Марусе, чуть грустно сказал:
– Если бы! – и, вдруг, неожиданно для Маруси, спросил:
– Маруся, а-а-а… можно, я тебя поцелую? В щёчку?
Маруся отшатнулась от него, растерянно смотрела, молчала.
Он заглянул в её расширенные от испуга глаза и, вдруг, обхватив голову руками, закрутился на месте, громко и радостно повторяя:
– О-о-о, я дурак! Какой же я дурак! Я забыл, я опять забыл! Идио-о-от, полный идиот, – он остановился, пристально посмотрел ей в глаза. – Ты ведь никогда не целовалась, да? – догадался он.
Маруся молча, отрицательно покачала головой, вздохнула:
– Нет, но, если ты хочешь… – робко начала она.
Володя перебил её: – Нет! Уже не хочу. Пока не хочу.
– Почему? Я же согласна, – всё также робко, почти шёпотом сказала она.
– Нет, Маруся, нет. Нет! Я подожду, пока… пока ты сама этого захочешь. Я подожду…
– Но я… – пыталась ещё раз что-то сказать Маруся.
– Нет, моя девочка, нет! Ничего не говори больше. Потом ты сама всё поймёшь. Потом, потом. Я подожду – у нас же целая жизнь впереди. Всё! Всё! Идём!
Володя говорил так потому, что заботливо оберегал Марусю – не хотел, боялся прежде времени разбудить в ней юную женщину, предвидя, как бешено, как неукротимо – он уже знал Марусю – может взорваться это маленькое, почти совсем ещё детское сердечко от разрушительной, беспощадной и всепоглощающей страсти. Было ещё слишком рано.
А часы всё тикали и тикали, безжалостно отмеряя отпущенное им время.
Маленький, бывший некогда голубым, утлый катерок, собирая немногочисленных пассажиров, тихо покачивался на воде возле одного из ялтинских причалов.
– Отхо-о-дим! Поторопи-и-тесь! – длинно кричал на сходнях немолодой уже палубный матрос, подавая входящим на борт пассажирам свою крепкую, загорелую руку.
Улыбающаяся, счастливая Маруся стояла на причале, всё так же крепко обнимая охапку нежно-кремовых, полураспустившихся роз, смотрела в сторону белого парапета ялтинской набережной, где у голубых деревянных касс Володя – спохватившись, что забыл – покупал ей билет.
Он уже быстро шёл к ней, зажав в правой руке маленький коричневатый прямоугольник билета, как увидел: нежные кремовые цветы плывут вниз, медленно скользя по бело-голубому платью Маруси, по её золотистым от загара ногам – сыплются ворохом на причал.
Наполненные страшной болью, безграничным ужасом – огромные, безумные – Марусины глаза смотрят на него и не видят его.
Володя резко бросился к ней, обхватив за плечи, шагнул по хрустнувшим цветам:
– Что?! Маруся, что?! Что случилось-то?! Не молчи, не пугай меня! Не молчи, Марусенька!
Она всё также смотрела мимо него огромными, обезумевшими от горя глазами и тихо, почти шёпотом, повторяла тусклым голосом:
– Я знаю… я поняла сейчас… Мы никогда больше не встретимся! ... Я знаю… я видела… Там, внутри! … Я знаю… я поняла… Мы больше… Никогда?!!! – ужаснулась вдруг она и застонала: – О - о - о…
– Что ты такое говоришь, девочка моя?! Что говоришь, Марусенька?! Я пешком к тебе приду, я приползу к тебе, ты же знаешь! Ведь, знаешь?! Ответь мне, знаешь?! Марусенька?!
– Нет! Нет! Нет! – резко мотала головой Маруся. – Я знаю! Я знаю!!! Я поняла сейчас! Мы никогда… – она уже почти рыдала.
– Отхо-о-дим! Поторопи-и-тесь! – снова длинно кричал пожилой палубный матрос.
– Да подождите вы! – не оборачиваясь, крикнул ему Володя.
Он резко, рывком, поднял Марусю вверх, резко встряхнул её, поставил на причал. Заглянул в глаза (близко-близко!), пристально – она как будто увидела его – стараясь казаться спокойным, чтобы не вызвать её слёз, твёрдо сказал:
– Маруся, всё! Всё! Успокойся! Сейчас ты пойдёшь на катер, ты поняла?
Маруся, молча, кивнула.
– Марусенька, – снова уговаривал он Марусю. – Я должен уехать, сейчас должен уехать. Я же солдат, девочка, я обязан. Ты ведь это знаешь? Но я не смогу, если ты будешь плакать. Ты только не плачь, Марусенька, хорошо?
Она опять, молча, кивнула, не сводя с него уже понимающих, печальных, но совершенно сухих – без единой слезинки – глаз.
Володя не видел – Маруся уже давно плакала. Впервые в своей маленькой ещё жизни плакала внутрь, вглубь себя. Жгучие, отчаянно жестокие слёзы текли, капали горячей, обжигающей смолой прямо на что-то беспощадно щемящее – глубоко-глубоко, глубже сердца. Потом, во взрослой уже жизни, в минуты отчаяния она плакала так всегда.
– Марусенька, я должен сейчас уйти. Ты ведь понимаешь? Давай уйдём вместе, как всегда, да? Я вернусь. Мы всегда будем вместе. Ты же знаешь? – говорил Володя тихим, успокаивающим голосом.
– Я знаю. Я не оглянусь. Потому что… – еле сдерживаясь, чтобы не закричать, глухо отвечала Маруся.
Внутри у неё всё металось и рвалось от боли и отчаяния.
– Да-да, хорошая моя! Я тоже тогда оглянусь, а это сейчас – нельзя! Я должен… ну, иди! Начали!
Не отрывая друг от друга глаз, всё ещё будто цепляясь ими один за другого, они медленно развернулись в разные стороны. Постояли немного спиной к спине, не решаясь двинуться с места, и вдруг одновременно разом шагнули в разные стороны, так и не оглянувшись.
Пожилой матрос осторожно, трепетно взял безвольную руку Маруси и также осторожно, бережно провёл её на катер по пляшущим на волне сходням; заботливо усадил на длинную деревянную скамью, спиной к причалу.
Утлый катерок натужно затарахтел, набирая ход, и медленно двинулся вдоль ялтинского побережья в сторону Золотого Пляжа.
Володя, обхватив голову руками, быстро, почти бегом, удалялся с причала. Он торопился уйти – он боялся оглянуться. Он знал, что если оглянется он, то оглянется и Маруся. И тогда, вновь увидев его, она тут же вскочит со скамейки, не раздумывая, шагнёт на корму и… Тогда и он…
Он знал, что так будет. Маруся тоже знала это и не оглядывалась. Они оба знали: так и будет!
Нина Петровна – потрясённая, растерянная – быстро шла по набережной, не за-мечая, что всё еще тащит за руку вырывающегося, орущего от возмущения Славку:
– Я не маленький! Отпусти! Отпусти меня!
Наконец, она его услышала. Поняла, что опять кого-то надо отпустить, но кого? Обернулась, растерянно посмотрела на сына. Он замолчал, уставился на неё, потом, как будто испугавшись чего-то, тихо спросил:
– Мама?! Ну, ты чего?!
Она вздрогнула, наконец-то, узнала сына:
– Ничего, Славичек, ничего… едем домой! Маша скоро приедет. Ничего… едем домой!
– Боже мой, боже мой… – с ужасом думала Нина Петровна, вспоминая и вчерашнюю сцену в парке, и сегодняшнюю, в магазине. – Как я могла не понять, не увидеть, что происходит с Машей?!
– Ну, и поняла бы, и увидела бы, и что, что бы ты могла сделать? – как будто говорил какой-то внутренний оппонент.
Нина Петровна вдруг осознала, что, действительно, ничего. Ни-че-го! Но, как быть? Как всё это прекратить? Как ей воздействовать на Машу? Способа она не видела, но, надо же было хоть что-то предпринимать. Но, что?!
Вымуштрованная советским воспитанием и советским же образованием, педагог до мозга костей, она всегда незыблемо верила в то, что знает, как надо правильно жить, верила в чёткий, строгий распорядок жизни. «Моральный кодекс строителя развитого социализма» был для неё тем же, чем «Библия» для верующих. Нина Петровна была рьяным апологетом его принципов – всегда и везде, даже в собственной семье.
И вот все эти принципы были разрушены. И кем? Её же собственной дочерью! Да ещё в таком возрасте!
Работая в школе учителем литературы и по совместительству завучем по воспитательной работе уже много лет, она, конечно, не раз наблюдала так называемую «дружбу» между мальчиками и девочками, а, по сути – детскую влюблённость. Но то, что происходило сейчас с Машей (с её Машей!), было совсем другим. И потом, она, оказывается, совсем и не знала свою дочь, свою собственную дочь! Сейчас она это уже отчётливо понимала, но принять – не могла.
– Да что ж это такое-то?! – возмутилась внутренне Нина Петровна.
– Это – любовь, ты же видела, – спокойно ответил её внутренний оппонент.
Потрясённая этим своим открытием (ведь «внутренний оппонент» – это она сама), Нина Петровна совсем, было, растерялась, но ненадолго.
– Какая любовь?! Да какая любовь?! В её-то возрасте?! – снова возмутилась Нина Петровна.
– А разве для любви есть определённый возраст? – не унимался никак её внутренний голос. – Ты же знаешь: Лаура, Петрарка… Ромео, Джульетта…
– Нет! Литература… это – одно, а Маша – совсем другое, – сказала она самой себе твёрдо. – Я не допущу, я пойду на всё. Чего бы мне это ни стоило.
Конечно, где-то очень глубоко – в укромном, потайном и очень запретном уголке души Нины Петровны – теплилась какая-то маленькая, трепетная жалость к Марусе. (Ведь, Нина Петровна была всё же матерью и женщиной). И даже какая-то, то ли зависть, то ли ревность к их любви. (Её-то «любовь» тоже была всегда только лишь «пра-вильной»). Но она разом, резко оборвала себя, запрещая хоть на секунду усомниться в правильности своего решения:
– Этому не бывать. Я не допущу. Я разрушу всё это. Не знаю ещё как, но разрушу, – твёрдо решила она.
Бывший некогда голубым, маленький катерок, миновав без остановок и Ливадию, и Ореанду (пассажиров до этих пунктов, согласно билетам, не было), медленно приближался к Золотому Пляжу. Казалось, он идёт сам по себе, без пассажиров и команды. За весь путь никто не только не проронил ни слова, но люди не могли даже и взглянуть, ни на Марусю, ни в глаза друг другу. Они сочувственно недоумевали, понимая, что сейчас на их глазах произошло что-то страшное, непоправимое с этой явно любящей друг друга парой. Но, почему? Ведь, за минуту до этого они казались такими безмятежно счастливыми?!
Катерок, наконец, причалил к Золотому Пляжу. Пожилой матрос скинул сходни на причал, пассажиры, молча, тихо покинули борт. Только одна лишь Маруся не двинулась с места. Безучастная, с окаменевшим лицом и сухими, без единой слезинки, глазами, направленными куда-то вглубь себя, она всё так же неподвижно сидела на деревянной палубной скамье.
Пожилой матрос бережно взял Марусину руку и осторожно, медленно провёл её на пирс по качающимся на прибрежной волне сходням. Долго задумчиво смотрел вслед.
Дома мама ни о чём не спросила Марусю, не предложила даже поесть – видела: лучше – не трогать!
Да и не знала пока Нина Петровна, что ей делать. Она уже чётко наметила свою главную задачу, но не видела пока ещё путей её реализации.
Мать заняла выжидательную позицию, решив понаблюдать за Машей, а потом уж и определиться, что предпринять, чтобы раз и навсегда покончить с этой ужасной, по её мнению, историей.
И если бы кто-нибудь ей сказал тогда, что она может этим просто покалечить Марусю, разрушить её жизнь – она страшно бы возмутилась: сомнений по поводу правильности своих действий и полезности их для Маруси у неё не было. Нина Петровна и с дочерью вела себя, прежде всего, только как педагог, даже и не подозревая, что Маруся нуждалась в простом человеческом участии, в поддержке чуткой и понимающей матери-подруги.
Маме и в голову никогда не приходили такие мысли. Она даже и не подозревала, что в разные периоды жизни детей любящая их мать может и должна быть и ласковой нянькой, и верной подругой, и ненавязчивым, мудрым советчиком.
Такою мать Маши не была никогда.
Нина Петровна была педагогом. И этим – всё сказано.
Бог ли, провидение ли (что, разумеется, одно и то же) уберегли тогда юную, почти ещё детскую Марусину душу от разрушительного отчаяния, охватившего её ещё там, на ялтинском причале. Состояние, в котором пребывала она с того страшного момента, когда, охваченная ужасом, так ясно поняла неизбежность их расставания навсегда, точнее всего можно определить как ступор. Маруся даже не страдала: её просто не было, не было нигде в мире.
Так продолжалось несколько дней и ночей, которых тоже не было – она не могла даже заснуть. Наконец, организм не выдержал: в ту ночь ей снова приснился её Конь.
Маруся снова летела с ним через снежную ночь.
В какой-то вакуумной, тоскливой и тревожно густой тишине конь нёс её сквозь холод и мрак, но куда – она не знала. Встречный ветер знобил обнажённую кожу, ледяным комком перехватывал дыхание. Тусклые, редкие звёзды уже не падали, не зажигали снег.
Не было радости, не было ожидания неизбежного счастья – огромного, ликующего счастья, заставляющего задыхаться в беззвучном, безудержном крике.
Была ночь. Вечная ночь без начала и конца – ночь без смысла и времени. И был первозданный хаос, клубами зловещего мрака плывущий со всех сторон.
Затем Конь исчез. Исчезло всё.
Маруся видела только брезжащий, неясный свет, всё заполняющий нежный свет, который, казалось, движется к ней навстречу, обещая что-то, что наяву можно назвать призрачной надеждой.
Душа Маруси рванулась, полетела навстречу этому свету…
Она проснулась.
– Письмо! – радостно осознала она, и тёплая, лёгкая волна трепетной благодарности к Коню омыла её душу.
Тогда она ещё не знала, что видела своего Коня в последний раз. Больше «Сон про Коня» не снился ей уже никогда.

Будем вместе, милый, вместе,
Знают все, что мы – родные,
А лукавые насмешки,
Как бубенчик отдалённый,
И обидеть нас не могут,
И не могут огорчить.
Где венчались мы – не помним,
Но сверкала эта церковь
Тем неистовым сияньем,
Что лишь ангелы умеют
В белых крыльях приносить.
А теперь пора такая,
Страшный год и страшный город.
Как же можно разлучиться
Мне с тобой, тебе со мной?
А.А. Ахматова

В середине июля вернулись с юга домой. Буленька сразу же усадила всех за стол, заранее заботливо накрытый – заставленный множеством тарелок с разнообразными пирожками, ватрушками, домашним печеньем и вазочками с пахучим, домашним же, вареньем.
Радостная, возбуждённо разговаривающая, она всё суетилась у стола, подливая, подавая, подкладывая любимым внучатам и дочери всё, что было на столе; украдкой поглядывала на Марусю и Нину.
В душе Були таилась тревожная вина перед любимой внучкой – Нина несколько дней назад позвонила из Ялты, сказала, что Маша связалась со взрослым мужчиной (её-то Марусенька?!), и что, если придёт какое-нибудь письмо (она догадывалась), то его надо спрятать, ничего не говоря Марусе, а потом уж и передать ей, Нине.
После разговора с дочерью не было ни дня, чтобы добрая Буленька не плакала, не горевала о любимой внучке, тревожась и жалея её.
Она всё рассматривала красивый белый конверт со странным обратным адресом, пришедший на имя Маруси. Всё перекладывала его с места на место – в укромные уголки, пытаясь спрятать понадёжнее.
Раздумья одолевали Александру Павловну: она то верила Нине, то сомневалась – не могла представить, что её Марусенька, её любимоё дитятко, может сделать что-то плохое. Александра Павловна ждала дочь, чтобы после разговора с ней решиться на что-либо: или отдать Нине письмо и ничего не говорить Марусе, или…
Нинин предупреждающий, строгий взгляд, брошенный на неё в коридоре, как только она отрыла им дверь, разрешил все её сомнения – ведь Александра Павловна никогда не могла спорить с «учёной» дочерью.
После обеда Маруся вызвалась помочь Буле помыть посуду.
– Буленька, а-а-а… мне не было писем? – с надеждой в голосе спросила она, когда в кухне они с Булей остались совсем одни.
– Каких писем, доченька? Ты о чём? – ласково сказала Александра Павловна, в душе содрогаясь от собственной лжи.
– Так… ни о чём, – разочарованно ответила Маруся, не замечая, что по рассеянности поставила вазочку с печеньем в раковину, под горячую водную струю.
– Иди-ко, отдохни, доченька, – Буленька вынимала размокшее печенье из вазочки. – Я сама тут управлюсь. Устала с дороги-то…
Она не могла сейчас смотреть в Марусины глаза.
– Наверное, не дошло ещё, – спокойно подумала Маруся. – Завтра сама посмотрю, в ящике, – решила она.
Булиным словам она всегда верила безоговорочно.
Прошла неделя. Другая, третья… Писем всё не было.
Маруся уже почти не сомневалась, что письма забирает мать.
Исподтишка она приглядывалась к Нине Петровне, пытаясь получить подтверждение своим догадкам – прочитать ответ по лицу матери, по её глазам. Ответа на свой вопрос Маруся так и не получила: мама держалась стойко, ничем не выдавая себя.
Маруся, наконец, решилась пойти на почту.
Раньше она как-то не могла: она уже знала, что для получения писем «до востребования» требуется паспорт, которого у неё пока ещё не было (шестнадцать лет ей должно было исполниться только ещё в сентябре). Но больше ждать она тоже уже не могла.
На почте в окошко «до востребования» она, смущаясь, протянула красную книжицу комсомольского билета. Работница почты с нескрываемым интересом посмотрела на совсем ещё юную девчонку, на её детское, смешное «удостоверение личности» и, вдруг, подала Марусе плотный белый конверт.
Не помня себя от радостной неожиданности, совершенно ошеломлённая сча-стьем, Маруся на ватных, бесчувственных ногах медленно вышла из здания почты, остановилась на крыльце, не зная, что дальше делать. Дома читать письмо было нельзя: мама могла застать её за этим занятием, здесь, на улице – тоже.
Первое Володино письмо было прочитано под лестницей, в подъезде ближайшего к почте дома.
Дрожащими от волнения руками она вскрыла конверт, развернула чуть зеленоватый почтовый листок.
Володя писал:
– Милая Марусенька! Написал тебе уже несколько писем, но ответа пока так и не получил. Догадываюсь, что мои письма до тебя так и не дошли, поэтому пишу сейчас «до востребования». Надеюсь, что это письмо ты всё же получишь. Беспокоюсь за тебя, боюсь даже подумать о том, что ты могла думать обо мне и что ты чувствовала, не получая моих писем.
Матрёшечка, я не забыл тебя и никогда не забуду – не смогу забыть, ты же это знаешь.
Я помню все наши дни, все встречи с тобой. Это были самые лучшие, самые счастливые дни в моей жизни. И я надеюсь, что у нас с тобой всё ещё впереди – мы будем очень-очень счастливы!
Я буду ждать тебя. Ждать всегда, ждать, сколько потребуется, сколько ты сама захочешь, а там уже – как ты сама решишь. Я подчинюсь любому твоему решению, и если ты даже передумаешь и не захочешь быть со мной, я всегда буду рядом с тобой, всегда буду оберегать тебя, потому что дороже тебя для меня никого нет, и никогда не будет.
Я понял это давно, почти с первой нашей встречи. Поэтому и решил поменять билеты уже на второй день, хотя и не был уверен, что из этого что-то получится. Ты – такая юная, такая прекрасная, такая нежная – я боялся, что недостоин тебя, вот и не сказал про билеты.
Мне очень не хватает тебя сейчас, русалочка. Я думаю о тебе каждый день, каждую минуту. Твои изумрудные глаза, твои золотые волосы, вся ты, такая чудесная, такая нежная, всегда передо мной.
Вечером, зная, что ты уже спишь (у вас ведь давно уже ночь), я осторожно глажу твои чудесные золотые волосы (на большее я не отваживаюсь) и тихо шепчу тебе на ушко:
– Спокойной ночи, милая русалочка!
Я вижу это так ясно, как будто ты рядом со мной. Ты ведь знаешь, что я теперь могу всё видеть, и это ты научила меня, Матрёшечка.
Сейчас я многое вижу твоими глазами.
Не печалься ни о чём. Не ссорься ни с кем, даже с мамой, особенно с мамой! Я с ужасом думаю, что тебя может хоть кто-то обидеть, а меня рядом нет, и я не смогу даже защитить тебя.
Марусенька, напиши мне. Я очень, очень жду твоего ответа, русалочка. И всегда буду ждать, милый мой чудесный ребёнок.
В тот день Маруся была безмерно счастлива. Хотела сразу же написать Володе ответ, но не смогла: растерялась, не знала даже как начать письмо – восторженные чувства переполняли, не давали возможности сосредоточиться, найти нужные слова.
Она никому не рассказала о письме, даже любимой Буленьке, как не рассказывала никому и о Володе.
То счастливое, необыкновенное, что было связано с Володей, касалось только их двоих. Это был их общий радостный мир, и никому другому не было в нём места.
Добрая Буленька в этот день сразу же поняла, что с внучкой творится что-то хорошее, радостное.
– Слава богу, – думала она, – кажется, у Маруси всё наладилось. Наверное, получила весточку от него.
Бабушка мучилась, чувствовала себя виновной перед Марусей, но поделать уже ничего не могла: в первый же день Нина такого порассказала о Марусе и о незнакомом ей Володе, что Александра Павловна пришла в ужас. Но потом, поразмыслив, понаблюдав за внучкой, поняла, что Нина сгустила краски, но было уже слишком поздно: дело было сделано – все письма Володи были уничтожены Ниной.
Александра Павловна попыталась поговорить с дочерью, убедить её, что уж от писем-то, точно, никакого вреда нет и быть не может, но Нина была непреклонна: Маше рано ещё думать о любви, она должна только учиться; это сейчас – главное в её жизни.
С этим тоже нельзя было не согласиться, но Марусеньку всё же было очень уж жалко.
Все дни добрая Буленька так переживала, что у неё снова подскочило давление: снова звенело в голове, разрывая затылок, кидало в разные стороны, ныло в груди.
Александра Павловна два года назад перенесла уже один инсульт, правда, пока без особых последствий: правая нога немного «не слушалась» – отставала при ходьбе, приходилось её «подтаскивать».
Сейчас она совсем не обращала внимания на все эти грозные предвестники ухудшения состояния своего здоровья.
Все её мысли были заняты думами о Марусеньке и о Нине.
Так началась переписка Маруси и Володи. Письма приходили примерно раз в две недели. Володя в одном из них пояснил, что писать чаще пока не получится: он постоянно был в разъездах по объектам, а получать и передавать письма через чужие руки не мог – не хотел, чтобы кто-то чужой хотя бы чуть-чуть прикасался к тому, что у него было с Марусей:
– Я не могу допустить даже мысли, что кто-то, хотя бы чуть-чуть, приблизится к тебе, коснётся тебя и наших с тобой отношений. Марусенька, я схожу от этого с ума!
Даже наши письма не смеют брать чужие руки – они только наши.
Если бы ты сейчас хоть на десять минут оказалась бы рядом со мной, я был бы так счастлив, что мне бы хватило этого на целую жизнь. Нет, я всё же дурак, я не знаю, что я говорю. Я не могу жить без тебя, моя маленькая русалочка, я не знаю, как без тебя жить.
Раньше, до тебя, я даже не мог представить, что со мной может такое случиться. Даже и не предполагал, что такое бывает. Сейчас я завидую, завидую самому себе. Ты, наверное, сейчас смеёшься? Ты можешь смеяться, можешь сердиться на меня, можешь делать со мной всё, что захочешь. Даже если ты будешь прогонять меня, я всё равно никуда от тебя не уйду, Матрёшечка. Не смогу уйти, ведь я люблю тебя, милая русалочка, и ты это давно уже, наверное, знаешь, хоть я и не говорил тебе этого – не смел говорить.
Я знаю, что не имею права тебе это писать. Я даже чувствую себя преступником: ты ещё такая юная, почти ребёнок (только не сердись!), но я дождусь, а там… Я понимаю, что в твоей жизни могут быть ещё встречи (я с ужасом думаю об этом), ты – такая
необыкновенная, такая прекрасная… Я даже не могу представить, как мне после этого жить? Но, Марусенька, я ничем не связываю тебя, я не имею на это права. Всё будет только так, как ты сама захочешь.
Мне будет плохо, очень плохо без тебя, но я буду знать, что ты счастлива, а это для меня – главное. Позволь мне только быть рядом с тобой, хотя бы издали видеть тебя. Я всё равно никуда не уйду от тебя, не смогу уйти – ты ведь это знаешь, потому что я болен тобой, болен с первой нашей встречи, болен навсегда.
Я не могу больше сегодня писать. Мне стало так страшно от мысли, что я могу тебя потерять. Но ты ни о чём не беспокойся, ни о чём не переживай, милая моя девочка, нежный мой ребёнок. Я буду всегда на твоей стороне, чтобы ты не решила, ведь я так люблю тебя, Матрёшечка.
Я бы написал сейчас «целую тебя» на прощание, но даже в письме пока не смею прикоснуться к тебе, моя русалочка. Я буду надеяться, что у нас всё ещё впереди. Только не забывай, слышишь, не забывай меня, Марусенька. Твой Володя.
Письма Маруси тоже дышали нежностью, и даже какой-то, совсем уже не детской страстностью, но она сокрушалась, что у неё не хватает слов, чтобы выразить всё то, что она чувствует:
– Я тоже люблю тебя, Володя. Я так сильно люблю тебя, что не могу выразить это словами. Никогда, слышишь, никогда не говори мне, что будешь где-то рядом со мной. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Я тоже не могу жить без тебя, меня просто нет без тебя.
Я не знаю таких слов, чтобы рассказать тебе, как я тебя люблю. Когда я думаю о тебе, я просто захлёбываюсь, я задыхаюсь от того, что чувствую.
Я не боюсь и нисколько не стыжусь сказать тебе это. Наверное, порядочные девушки так не говорят и не поступают, но мне всё равно, кто или что обо мне подумает, даже ты. Я просто очень тебя люблю, и это для меня – всё!
Я буду ждать тебя всегда, ты ведь это знаешь, не можешь не знать, потому, что я умру без тебя. Ты слышишь? Я умру без тебя, я не смогу, я не хочу жить без тебя. Без тебя мне ничего не нужно, без тебя ничего и нет, и я хочу, чтобы ты это знал…
Так они переписывались до середины января, ничуть не сомневаясь, что будут вместе всегда, что впереди у них долгая, счастливая жизнь. Они ещё не знали, что их время прошло – остановилось ещё там, на ялтинском причале, где Марусе неожиданно, страшно и беспощадно было дано знать, что они не встретятся больше уже никогда.
В январе Володя писал:
– Ура! Марусенька, ура! Я прыгаю от счастья, как мальчишка! Скоро я увижу тебя, милая моя девочка! Я скоро приеду к тебе!
В феврале или в начале марта у меня будет командировка в Союз, я попрошусь на Урал, но если даже не получится, я всё равно приеду к тебе, хотя бы на денёчек, хотя бы на часочек! И это будет наш с тобой праздник, Марусенька! Жди меня, моя русалочка! Жди меня, любимая! Скоро мы встретимся наяву! Сейчас я ни на минуту не расстаюсь с твоей фотографией, которую ты мне, наконец-то, прислала. Я не забывал твоего милого лица, твоих чудных глаз, твоих золотых волос, которые я очень люблю (только не обрезай их, я очень прошу – ты мне обещала!), но когда я увидел тебя на фотографии, то снова как тогда, на Золотом Пляже, словно остолбенел: господи-боже, какая же ты красивая! Таких не бывает, таких просто не может быть! Я люблю тебя, я любил бы тебя ещё больше, если бы только это было возможным.
Жди меня, Марусенька, милая моя маленькая Матрёшечка, мой нежный, маленький, золотоволосый ребёнок!
Знаю, что ты сейчас можешь рассердиться на меня за эти последние мои слова, но, всё равно, для меня ты всегда будешь ребёнком – моим чудным, самым нежным, самым любимым ребёнком.
Если меня направят на Урал, то я сообщу тебе точную дату приезда, я буду знать заранее. Если же всё-таки нет, то я всё равно вырвусь к тебе, но тогда не сумею заранее предупредить тебя. Ты просто жди меня, Марусенька, обязательно жди.
Мы с тобой всё обговорим, всё обсудим. Я уже подал документы в академию и уверен, что поступлю. Готовлюсь к экзаменам основательно, чтобы наверняка поступить – я делаю это для нас. Тогда мы сможем, наконец-то, быть вместе. Я буду так часто к тебе приезжать, что боюсь уже надоесть. В этом году ты окончишь школу, тоже поступишь в институт, а потом переведёшься ко мне – через год я заберу тебя. Нам уже никто не сможет помешать, ведь ты уже будешь совершеннолетней и сама сможешь всё
решать. Я только одного боюсь – боюсь, что ты поймёшь, что я недостоин тебя и бросишь меня. От одной этой мысли я прихожу в ужас, я с ума по тебе схожу, я просто пропадаю!
Всё, всё, моя милая девочка, я больше не буду такого писать. У нас всё будет хорошо. Ты ведь веришь мне? Я знаю, что веришь. Я сделаю всё, я расшибусь, чтобы ты никогда ни о чём не пожалела.
До свидания, милая моя русалочка! Жди меня, Марусенька, я скоро приеду.
Я снова не решаюсь написать «целую тебя», но я надеюсь сделать это наяву, когда мы встретимся. Если, конечно, ты мне это позволишь и захочешь этого сама. Твой Володя.
Володя приехал в Союз в середине января, почти сразу же после своего последнего письма, так получилось. Приказ о командировке пришёл неожиданно, он не успел сообщить Марусе о своём приезде. Его направили не в Свердловск, но он уже на второй день отпросился и срочно вылетел к своей Марусеньке. У него было всего только три часа между рейсами, чтобы увидеть свою любимую.
Тогда и случилось то, что уже пятидесятипятилетняя Маруся узнала только сегодня, только сейчас и уже через сорок лет.
– Нина-Нина… что же ты натворила, что же ты наделала? – говорила бабушка сорок лет назад утром – на следующий день после Володиного приезда. – Зачем ты прогнала его? Что, как Маруся узнает? Что с ней тогда будет-то? Что она тебе скажет?
– Ничего с ней, мама, не будет. Она и не узнает, ничего не узнает. Он не скажет. Он и сам меня просил ничего не говорить Маше, не расстраивать её, – отвечала Нина Петровна.
– Видно, хороший он человек, раз за нашу Марусеньку беспокоится. А что, как это судьба её?! Что, как любят они друг дружку? Что тогда? – не унималась добрая Бу-ленька.
– Ну, какая судьба, мама?! Какая любовь?! Что ты такое говоришь? Маше ещё рано думать о любви, пусть лучше учится. Ей ведь в этом году в институт поступать нужно, да и выпускные экзамены скоро, а тут он явился, пришёл… – тут Нина Петровна резко прервала разговор – на кухню вошла заспанная Маруся:
– Мама, о чём вы говорите? Кто-то приходил? Я слышала, как ночью хлопнула дверь и, кажется, ты, мама, вставала?
Тогда Нина Петровна и рассказала о мнимом приходе Кожедёрова – пьяницы из соседнего дома.
Томительно длинный январь, наполненный Марусиным радостным и тревожным ожиданием, прошёл. Уже близился и конец февраля, но Володи не было, как не было и ответа на её последнее письмо. Маруся недоумевала: если он ещё не смог приехать, то почему же не написал? Она торопила приход марта – ведь он писал, что может приехать и в начале марта? Может, он готовит ей сюрприз?
Подходил к концу и тревожный, уже пугающий Марусю март. Володи не было, писем – тоже не было. Маруся каждый день ходила на почту, надеясь, что вот сегодня-то уж, точно…
Но заветного письма так и не было.
Работница почты, выдающая письма «до востребования», уже давно, не дожидаясь Марусиного вопроса, только завидев её, отрицательно качала головой, не поднимая глаз на расстроенную, растерянную Марусю.
Маруся снова и снова писала Володе, снова ждала.
От Володи так и не было никаких вестей.
Душа Маруси содрогалась от ужаса:
– С ним что-то случилось! Что-то страшное, непоправимое! Он не мог не приехать, не написать! Я знала, я знала… я чувствовала ещё тогда, в Ялте… Он?! – она чуть не задохнулась от ужаса, не смея даже и мысленно произнести это страшное, непоправимое слово. – Нет, я дура! Какая я всё-таки дура! Этого не может быть, никогда не может быть! – успокаивала она себя. – Он просто… у него, наверное, появилась другая (!) девушка, взрослая девушка (!). Зачем я ему?! А я… он просто жалел меня?! – душа Маруси и возмущалась, и заходилась в рыданиях.
– Пусть, пусть другая девушка! – успокаивала себя она. – Только бы ты был жив! Только бы с тобой ничего не случилось! Я дура, я страшная дура! Зачем я думаю об этом?! Я умру, только бы с тобой ничего не случилось! Я так люблю тебя, что готова тебе всё отдать, даже тебя отдать, если ты так хочешь. Володечка, любимый, ну ответь мне! Просто напиши, что ты… Мне так плохо, так плохо! Но мне будет хорошо (я смогу,
я справлюсь!), если я буду знать, что у тебя всё хорошо и с тобой ничего не случилось! Мне надо это знать! Я не смогу так жить! Ну, ответь мне! – отчаянно рыдала Маруся.
Но ответа так и не было.
– Нина-Нина… что же мы наделали?! Ты, разве, не видишь, что творится с Марусей? Да на ней ведь лица нет, мучается она, извелась вся… – горевала Буленька.
Самой ей становилось всё хуже и хуже: боязнь за любимую внучку совсем подорвала её здоровье.
– Молчи, мама! И не вздумай ей ничего сказать. Проплачется и всё пройдёт. В этом возрасте всё быстро проходит, – отвечала педагог Нина Петровна.
Матери, конечно, тоже было жаль бледную, осунувшуюся, какую-то потухшую Ма-русю, но она была твёрдо убеждена: Марусе надо учиться, а это… это пройдёт!
Не проходило.
Маруся – в отчаянии, посеревшая от горя, измученная неизвестностью и одиночеством – не зная, что предпринять, чтобы узнать о Володе, ночью, задыхаясь от слёз, шептала Буленьке:
– Буленька, милая Буленька! Ну, почему он не пишет?! Я не могу! Я не знаю, что с ним! Ну, почему он не пишет?!
– Не плачь, девонька, не плачь, моя доченька, – уговаривала Марусю бабушка, сама уже еле сдерживаясь от рыданий. – Всё образуется: и напишет, и приедет… ты только жди, не горюй так. Он ведь военный – мало ли что? Вот и твой дедушка Пётр, в войну…
– Дедушка Пётр?! – ужаснулась Маруся. – Но, он же… он же… пропал без вести?! Я не могу!!! Я не хочу, чтобы без вести!!! – рыдала Маруся.
А Буленька всё уговаривала и уговаривала отчаянно страдающую внучку, гладя её по золотистой голове и разрываясь, как от щемящей жалости, так и от чувства собственной и Нининой вины перед ней.
По утрам, когда Маруся ещё спала – а засыпала она только под утро – бабушка снова и снова пыталась уговорить Нину рассказать Марусеньке всё о Володином при-езде.
– Нет и нет! – отвечала ей твёрдо Нина. – И не выдумывай, мама. Пройдёт, всё пройдёт. Да и как я теперь ей скажу? Что тогда будет-то? Да и Володя этот, он же сам
просил меня ничего не говорить Маше. Нет! Так лучше будет. Пройдёт, всё пройдёт. Всё уладится.
Не проходило.
Не проходило не только у Маруси, но и у Буленьки, которая давно уже тоже разрывалась от горя, глядя на страдающую, несчастную внучку – её любимую внучку, её «ненаглядное дитятко». Александра Павловна так переживала за Марусю, что совсем не обращала внимания на грозные предвестники резкого ухудшения своего собственного состояния. Головная боль становилась всё упорнее, в глазах порой было темно. Всё плыло, двоилось. Сердце ныло. Больная нога слушалась всё хуже и хуже. Предательская слабость появилась уже и во второй ноге. Но она этого, как будто, и не замечала, ничего не говорила Нине, как будто и не осознавала.
Все мысли Буленьки были заняты только Марусенькой, только несчастьем своей любимой внученьки.
Пришёл апрель. Весь мир захлебнулся весенней радостью. Только душа Маруси была покрыта жёсткой, болезненно ноющей, ледяной коркой.
Маруся уже не плакала по ночам, не жаловалась своей Буленьке. Не ждала она и Володю. Не ждала она больше и писем. Она будто и не жила, а только лишь существовала на свете.
И дома, и в школе отчуждённо молчала, но всё же была доступна общению – безропотно выполняла всё, что требовали домочадцы и учителя. Правда, машинально, как робот, как ожившая кукла – печальная кукла.
Вечером в тот страшный день она возвращалась из школы после консультации по литературе (уже готовились к выпускному сочинению), почти дошла до своего дома, как навстречу ей попался запыхавшийся долговязый Витька Терещагин, уже давно, с первого класса, безнадежно влюблённый в Марусю:
– Маруся! Там … у вас… с бабушкой…
Маруся не дослушала – она уже стремительно неслась к дому.
Дверь в квартиру была настежь открыта.
Замирая от ужаса перед тем непоправимым, страшным, чего она ещё не видела, не знала, но уже почувствовала и поняла, проскочила коридор, гостиную, влетела в Буленькину комнату.
Бабушка лежала на полу, подвернув больную ногу, со страшным, белым, чужим лицом. Неподвижная, чужая…
Рядом мама, стоя на коленях, рыдала, звала её…
Соседка, тётя Вера, капала какие-то капли в стакан, придерживая маму за затылок, пыталась влить содержимое этого стакана в её трясущиеся губы…
Мама руку тёти Веры отталкивала.
– А-а-а! – страшно и дико закричала Маруся и, сжав разрывающуюся невыносимой болью голову руками, выскочила из Булиной комнаты.
Она металась по гостиной, натыкаясь на мебель, роняла её, сбивала вещи, не замечая, что из носа хлещет алая кровь.
Тётя Вера, а затем и мама, пытались поймать её, усадить – Маруся яростно отбивалась, непрерывно и истошно крича, металась по комнате, исходя кровью.
Наконец, додумались вызвать «скорую». Врачебная бригада – мужчина-врач и моложавая фельдшерица – приехала быстро.
Всем вместе им удалось, наконец, поймать и скрутить отчаянно отбивающуюся, всё также кричащую окровавленную Марусю. Фельдшерица тут же воткнула шприц в зажатую врачом и тётей Верой Марусину руку.
Уже через несколько минут враз ослабевшая, совершенно бесчувственная, без-звучно плачущая Маруся лежала в спальне на родительской кровати, а врач тампони-ровал её нос белым марлевым жгутом, плотно утрамбовывая его чем-то длинным, тонким и металлическим. Халат врача, фельдшерицы, постель – всё, всё вокруг было в крови.
Как похоронная бригада увозила Буленьку в морг, Маруся не видела. Обессиленная, ничего не понимающая от введённых седативных и релаксирующих препаратов, она неподвижно лежала в родительской спальне – слёзы струились по её бессмысленному лицу.
Так продолжалось все три дня до похорон.
По окончании действия седативов Маруся то вновь металась по квартире, дико крича и исходя носовыми кровотечениями, то, уткнувшись в окровавленную подушку, обхватив голову руками, выла как раненный зверь. Её вновь и вновь пичкали седати-вами, тампонировали нос. Все три дня продолжался этот кошмар.
В день похорон уже совершенно отупевшую от седативов Марусю подвели к гробу бабушки. Маруся только судорожно всхлипнула – плакать она уже не могла.
Она хотела положить свою фотографию Буленьке в гроб (точно такую же она послала и Володе), но фотографию почему-то отняли.
Что было на кладбище, даже уже взрослая Маруся практически не могла вспомнить: всё плыло в каком-то сером, сурово молчащем, тягучем тумане. Были какие-то люди. Много людей. Много цветов. Яма. В гробу – старушка с белым лицом, почти не похожая на бабушку. Холмик с цветами…
Потом её куда-то вели.
Муж маминой подруги – дядя Яша – что-то сочувственно сказал, наклонясь и заглядывая в её неподвижные глаза.
Она ничего не поняла из его слов, она ничего тогда не понимала, но так взглянула на него, что он шарахнулся от этого её взгляда.
Так для Маруси началась другая жизнь – жизнь и без Буленьки, и без Володи.
Собственно, это и нельзя было назвать жизнью. Маруси будто и не было совсем. Она не говорила ни с кем, никого не хотела видеть. Не думала ни о чём. Даже не плакала, не страдала ни о Буленьке, ни о Володе. Часами молча лежала или неподвижно сидела, глядя застывшими глазами куда-то вдаль или, чаще, как будто внутрь себя. Но и там, внутри, она ничего не чувствовала и не видела.
Если говорить образно, то тогда Маруся просто умерла. Она существовала как биологическая субстанция, но не как живой человек.
Приглашённый на дом нейропсихолог, даже он, осмотрев Марусю, так и не сумел её разговорить.
Матери доктор объяснил, что, видимо, перенесенный стресс (о том, что это был двойной стресс, его, конечно, не уведомили) вызвал следовой аутизм как защитную реакцию. Возможно, что это пройдёт, всё-таки молодой организм… И, если до этого девочка была всё же психически здоровой, то необходимо просто выждать какое-то время, чтобы всё встало на свои места.
– Если хотите, мы, конечно, можем положить её в клинику, но я обязан вас предупредить: в этом случае нам придётся поставить её на учёт, а это – как вы и сами,
конечно, понимаете – может сказаться на её дальнейшей судьбе, – говорил доктор Нине Петровне.
Мама от предложения доктора отказалась.
Сошлись на том, что он периодически будет консультировать Марусю – корректировать её лечение, хотя он сказал, что требуется больше время, чем какое-либо лечение.
Маруся в течение месяца оставалась дома – под присмотром матери, родственников и соседей. В школу она не ходила, но это Нину Петровну и не беспокоило: школьная программа давно уже была пройдена, повторять Марусе практически также было не надо – она всегда хорошо и легко училась, все годы была отличницей.
Все выжидали время – все, кроме Маруси: для неё времени не было, как не было тогда и самой Маруси.

Прозрачная ложится пелена
На свежий дёрн и незаметно тает.
Жестокая, студёная весна
Налившиеся почки убивает
И ранней смерти так ужасен вид,
Что не могу на божий мир глядеть я.
Во мне печаль, которой царь Давид
По-царски одарил тысячелетья.
А.А. Ахматова

Закончился злосчастный апрель, и май уже тоже приближался к концу.
Однажды, рано утром, мать застала Марусю за чтением. Заметив вошедшую в комнату мать, Маруся резко захлопнула томик Чехова – она читала «Дом с мезонином». Нина Петровна внутренне обрадовалась:
– Значит, уже реагирует! Машенька, пойдём сегодня к бабушке? Уже сорок дней, – предложила она.
Маруся отрицательно покачала головой – она не хотела идти к Буленьке вместе со всеми. Она ни разу после похорон не была на кладбище, ни разу ещё не выходила и из дома.
В этот день дома вздохнули свободнее: Маруся как будто пошла на поправку. Конечно, она всё ещё была печальной, но уже реагировала на домочадцев – даже
отвечала на вопросы, правда, пока односложно. Через несколько дней её уже не боялись оставлять дома одну.
Однажды, дождавшись, когда она вновь останется дома одна и, не опасаясь, что кто-нибудь ей помешает, Маруся сама, одна пошла к своей Буленьке.
На могилку со слегка уже повыгоревшими на солнце искусственными цветами высыпала из кулёчка любимые Буленькины конфеты (она их купила в магазине по дороге на кладбище), встала на колени, и, тихо плача, заговорила:
– Буленька, милая Буленька! Как мне теперь жить? Без тебя, без него… как мне теперь жить? Что мне теперь делать? – тихо плакала Маруся, – Зачем вы оставили меня? Тебя нет, и он… пропал без вести, как дедушка Пётр. Как мне теперь жить, Бу-ленька? Я совсем одна, у меня никого-никого нет, – плакала Маруся, чувствуя себя и сиротой, и вдовой одновременно.
Уже поздно вечером Марусю увели с кладбища чужие люди, заметившие на ещё свежей могиле тихо плачущую, одинокую и совсем ещё юную девчонку.
С того дня Маруся часто (когда удавалось уйти незаметно) была на кладбище, разговаривала с Буленькой. Ей не с кем было поговорить, кроме своей Буленьки, некому поплакать, некому пожаловаться.
Но с того же самого времени Маруся, незаметно для себя и для окружающих, становилась совсем другой: той, счастливой, радостно живущей Маруси, не стало.
Экзамены она сдала блестяще – вышла на Золотую медаль. Мама была довольна, она добилась, чего хотела. Марусю медаль не радовала.
Она всё также ходила к Буленьке, разговаривала с ней:
– Буленька! Мне так плохо, так плохо! Без тебя, без него… почему он меня бросил? Он говорил, что… он обещал… как мне теперь жить?
Однажды в магазине, покупая конфеты для Буленьки и хлеб для кладбищенских птиц, Маруся столкнулась с работницей почты, которая в то счастливое, безмерно теперь уже далёкое для Маруси время, выдавала ей Володины письма.
– Ты что это не приходишь? Тебя давно ждёт письмо. Ну, ты же знаешь, какое письмо, – сочувственно-радостно сказала почтовичка. – Обязательно завтра зайди, слышишь?
Маруся только кивнула головой. Она даже не обрадовалась – она тогда разучилась радоваться, а снова научиться не могла ещё долго-долго.
Маруся спокойно, почти равнодушно вскрыла конверт.
Внутри оказалась только лишь плотная глянцевая открытка с видом какого-то (наверное, всё же немецкого) города. На обратной стороне чётким, аккуратным, знакомым ей почерком и знакомыми же синими чернилами Володя писал:
– Здравствуй, Марусенька. Прости, что я долго не писал. Я не мог тебе написать. Не смог и приехать. Ты тоже мне пока не пиши. Дело в том, что я сдал экзамены и поступил, куда хотел. Со своего прежнего места службы я уезжаю навсегда. Не пиши сюда больше, Марусенька. Когда я устроюсь, я тебе сообщу. Ты, наверное, уже закон-чила школу. Желаю тебе счастливого поступления в институт. Володя.
Всё. Больше в коротком, странном письме ничего не было.
Маруся понимала, видела среди скупых, сдержанных слов какой-то обман, какую-то мучительную, жестокую недоговорённость, но понимала она и то, что этим коротким письмом Володя навсегда простился с ней. Не могла понять она только того, почему это случилось и что произошло, ведь, кажется, он любил её, и она ему верила, верила и сейчас.
– Он пропал… пропал без вести… Я это знала… чувствовала… ещё тогда… в Ялте, – думала Маруся отрешённо.
Она даже не страдала: ей нечем было тогда страдать – сердце Маруси как будто умерло.
В этот день она впервые увидела «Тёмный Сон»:
Маруся – зная, что это она, но не видя себя – устало бредёт по бесконечно запутанным улицам тревожно пустого города. Чужого города… Чёрного города…
Улицы уплывают от её взгляда, расширяются, медленно текут вдаль, теряясь в призрачном сумраке бесконечности.
Она проходит под тяжёлыми сводами полуразрушенных каменных мостов, коче-нея от замогильной сырости мрачных, замшелых тоннелей.
Минует сумеречные сады с чёткими рядами штампованно одинаковых, чёрных и безжизненно застывших деревьев.
Снова медленно идёт вдоль тёмных, сурово молчащих домов, пристально вглядываясь в их пустые, чёрные окна. Мёртвые окна…
Она ищет и ищет, упорно ищет что-то или кого-то, так и не зная, что или кого она ищет.
Она снова и снова настойчиво сворачивает в пустынные переулки, снова проходит сквозь сумрачный холод гулко молчащих тоннелей, опять идёт вдоль бесконечных рядов тёмных домов.
Она понимает, что обречена, что будет искать и искать – вечно искать то, чего не знает и сама.
Этот сон стал для Маруси пожизненным. Он снился ей всю жизнь так часто, что во сне она уже узнавала знакомые тоннели, дома, мосты…
Время шло, время делало своё дело.
Маруся жила, казалось, почти не страдая, но это было не так. Просто она научилась жить так, что никто и не замечал мучений её души – её бесприютной души.
Письма Володи, которые она никогда теперь не перечитывала (запретила себе это), она бережно, аккуратно, вместе с конвертами сложила на дно голубой коробки, сверху прикрыв школьными грамотами, похвальными листами, фотографиями (своими и любимых артистов), лентами, заколками, пионерскими галстуками.
Коробку надёжно спрятала на антресолях шкафа в своей комнате.
Также и мысли о Володе, воспоминания о нём, свою любовь к нему она как будто сложила плотно в какую-то коробку – серого цвета, похожую на маленький, пористый, каменный саркофаг –
так она видела. «Саркофаг» находился где-то глубоко-глубоко, глубже сердца – как раз там, где раньше жило дымящееся рассветное солнце.
Маруся никогда не позволяла себе открывать ни одну из этих коробок. Даже чуть-чуть приоткрыть.
«Саркофаг», правда, не раз приоткрывался сам, помимо воли Маруси.
Это случалось уже в другой, взрослой её жизни.
Тогда она видела другой, «Светлый Сон»:
Свет… Мерцающий, золотистый, всё собой заполняющий свет… Наполненный радостью и нежной, почти осязаемой лаской, свет…
Маруся – не видя себя, но зная, что это она – бежит через этот свет. Летит, задыхаясь от огромной, всё заполняющей любви и нежности. Летит к нему и знает: он тоже, как и она, летит, прорывается к ней через этот свет. Такой же, как и она – счастливый, безмерно любящий её, захлёбывающийся от радостного предчувствия встречи с ней. Ещё мгновение, и…
Сон обрывается.
Маруся, задыхаясь от горестных, мучительных слёз – всё ещё любящая, всё ещё летящая к нему во сне – шепчет, почти стонет:
– Боже! Как я могла жить без тебя?! Всю жизнь – без тебя?! … Как я посмела жить?! Жить – без тебя?!
«Тёмный» и «Светлый Сон» снились и снятся Марусе и по сей день, правда, «Светлый» – гораздо реже.

Как будто страшной песенки
Весёленький припев –
Идёт по шаткой лесенке,
Разлуку одолев.
Не я к нему, а он ко мне –
И голуби в окне.
И двор в плюще, и ты в плаще
По слову моему.
Не он ко мне, а я к нему –
Во тьму, во тьму, во тьму.
А. А. Ахматова

Маруся уже училась на втором курсе медицинского института (после смерти Бу-леньки она твёрдо решила стать врачом).
Она очень изменилась за это время: из беспечной, а потом и страстно влюблён-ной, счастливой юной девчонки она превратилась во взрослую, внешне спокойную и вполне благополучную девушку. Конечно, она не была вне окружающей жизни: также как и все студенты, и веселилась, и смеялась, но в душе её всегда жила боль, а глаза часто бывали печальными.
Однажды, в день рождения своей Буленьки, Маруся снова одна пришла к ней на кладбище.
Как и всегда, она плакала, жаловалась Буленьке, спрашивала, почему они оба с Володей оставили её одну. С Буленькой, только с ней одной, Маруся могла позволить себе и говорить о Володе, и вспоминать о своей любви. Она все так же чувствовала какой-то страшный, жестокий обман, с которого и начались все её беды.
На этот раз «саркофаг» не захлопнулся даже и тогда, когда она уже вернулась домой. Уже поздно вечером, в ванной комнате, Маруся, заплетая косу перед большим настенным зеркалом, всё продолжала мысленный разговор с Буленькой:
– Буленька, милая! Ты ведь ТАМ, наверное, ВСЁ знаешь? Ты ведь знаешь?! … Ну, почему, почему он покинул меня? Здесь какой-то обман, я знаю. Почему он обманул меня? Он говорил, что любит меня…
Маруся, пристально вглядываясь в своё отражение в зеркале, продолжала плести косу.
– Он говорил, что так любит мои волосы… просил никогда их не обрезать. Я обещала… Он тоже обещал… Он обманул… Обманул?! – вдруг вскипела она гневом, – Обманул!!! Я – тоже!!!
Она резко рванула уже заплетённую косу в сторону и большими портновскими ножницами, невесть откуда и взявшимися на туалетном столике в ванной, не раздумывая, безжалостно пластанула ненавистные волосы под самый корень, прямо у затылка.
Коса сразу не поддалась – была очень густой и толстой.
Маруся ещё дважды, с силой, на которую только и была способна, яростно щелкнула ножницами, пристально глядя самой себе в огромные, страшные зрачки.
Отрезанная коса повисла в вытянутой руке.
Из зеркала на Марусю жёстко смотрела гневная девчонка с изуродованной, не-ровно остриженной головой и застывшими, мёртвыми глазами.
Она зло швырнула ножницы и косу прямо в голубой кафель стены.
Ножницы грохнули, упав на полку, разбили какие-то стеклянные флакончики. Коса сначала как будто прилипла к влажному кафелю, затем, как живая змея, медленно сползла, стекла на пол – свернулась кольцом.
На грохот в ванной прибежала Нина Петровна.
– Маша, что случилось? Что ты там разбила? – громко спрашивала она на ходу, но, открыв дверь и сразу увидев и криво остриженные волосы дочери, и казнённую косу на полу, дико и страшно закричала:
– Ты что?! Что ты наделала?! Что ты наделала, Маруся!
Маруся медленно повернулась к матери, не сводя с неё тёмных, наполненных мраком, безжизненно пустых глаз, сказала негромко, но твёрдо и жёстко:
– Никогда, слышишь… никогда больше не смей кричать на меня.
Она так смотрела на Нину Петровну, что той стало страшно – она попятилась, пропуская в проём двери идущую прямо на неё Марусю.
Уже проходя через дверь, Маруся таким же чужим, жёстким голосом продолжила:
– И никогда… никогда не называй меня больше Марусей.
Только они – те двое, безмерно любимые ею и ушедшие от неё навсегда – только они имели право так её называть.

Кто-то с ней «без лица и названья».
Недвусмысленное расставание
Сквозь косое пламя костра
Он увидел – рухнули зданья,
И в ответ обрывок рыданья:
«Ты, Голубка, солнце, сестра!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь МОЕЙ вдовою,
А теперь…
Прощаться пора!»
Я не то что боюсь огласки.
Что мне Гамлетовы подвязки,
Что мне вихрь Саломеиной пляски,
Что мне поступь Железной Маски,
Я ещё пожелезней тех.
И чья очередь испугаться,
Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
И замаливать давний грех?
А. А. Ахматова

Прошло семь лет.
Маруся окончила институт и уже проходила практику в интернатуре. Как она жила все эти годы, как смогла выжить, так и не сумев (или не захотев?) избавиться от своей бесприютности, своего одиночества? Она жила, казалось, как и все. И всё же это было не совсем так.
Душа её как будто раздвоилась: в ней существовали одновременно и Маша, и Ма-руся – две сущности, две противоположности, две совершенно разные девушки.
Маша – абсолютно своя в шумном и весело живущем студенческом сообществе, имеющая (так, по крайней мере, казалось) массу друзей, приятелей и подруг, массу ин-тересов. Стойкая, активная, как бы сейчас сказали – «самодостаточная».
И Маруся – всё так же одинокая, не доверяющая миру людей, отстранённая от него, живущая в другом мире, о котором, кроме неё самой, не знал никто.
Как эти две совершенно противоположные сущности могли уживаться в одной душе, не разрушив её окончательно?
Могли уживаться, уживаются и сейчас.
Это произошло благодаря единственной, тайной подруге Маруси, её духовной старшей сестре – Анне Андреевне Ахматовой.
Печальный, царственно-трагический поэтический мир Анны Андреевны (только так и осмеливалась называть она, даже мысленно, свой кумир) стал прибежищем Маруси-ной бесприютной души. В нём она находила и утешение, и примирение, как со своей судьбой, так, отчасти, и с внешним миром.

Ржавеет золото, и истлевает сталь.
Крошится мрамор. К смерти всё готово.
Всего прочнее на земле – печаль,
И долговечней – царственное слово.
А. А. Ахматова

Итак, прошло семь лет.
В этом году Маруся встретила Колю – доброго, весёлого, душевного парня. С первого же дня их знакомства Маруся почувствовала какую-то внутреннюю связь с ним, как будто давно знала его, как друга, как брата, как… Он окончательно примирил её с
миром людей. До знакомства с Колей её личная жизнь не складывалась: молодых людей вокруг Маруси было много, но…
Упорно отвергала она и всех «женихов», которых настойчивая Нина Петровна приводила в дом, желая выдать Машу замуж и полагая, что «уже пора». Среди них были и вполне достойные люди, но…
Особенно мама старалась почему-то из-за военного лётчика – капитана Полянского. Он казался ей очень подходящим кандидатом на роль мужа Маруси, и «…он так любит Машу!», – думала и говорила Нина Петровна. Она поощряла Полянского в его ухаживаниях за Марусей.
Его бесконечные вздохи, почти ежедневные огромные букеты у дверей её квартиры или на ветках растущего у подъезда клёна (он поджидал её и, завидев издали, устраивал эти «сюрпризы»), его слащавые комплименты, его подарки, которые она отвергала – всё это не только не трогало Марусю, но до поры не вызывало даже раздра-жения.
Однажды, когда Коля в очередной раз провожал её домой, Полянский весь вечер неотступно бродил за ними по пятам и, не стесняясь Коли, канючил: – Машенька! Брось его! Я же тебя люблю. Всё равно ты будешь со мной. Машенька! Я добьюсь, и ты будешь со мной. Я сделаю всё, что ты хочешь…
Маруся, наконец, не выдержала, резко обернулась, сдерживая уже разъярённого Колю:
– Ты сделаешь всё, как я хочу, да? Так уйди! Да будь же ты, наконец, мужчиной! Уйди! Я приказываю тебе, я так хочу, – последние слова она проговорила жёстко, таким голосом и тоном, как будто, действительно, приказывала ему как младшему по званию.
В тот вечер она дала Коле согласие стать его женой.
Уже позже, где-то примерно за неделю до свадьбы, Маруся лишилась заветных, так ни разу и не перечитанных с шестнадцати лет Володиных писем. Вечером она, готовясь к свадьбе, разбирала свои детские фотографии, задумчиво их рассматривала, читала надписи на оборотах. Дошла уже почти до дна коробки.
Вдруг, душа её болезненно сжалась и сразу же гневно содрогнулась – писем Володи там не было!
– Мама! – громко потребовала она.
Мать вошла в комнату, застыла на пороге, увидев разбросанные по полу фотографии, бумаги.
– Ты взяла мои письма? – спросила Маруся.
Спросила таким голосом, что солгать Нина Петровна не смогла – не посмела, сказать же правду тоже не решалась – молчала, растерянно глядя на Марусю.
Маруся всё поняла. Да и не нужен был ей утвердительный ответ: всё и так было ясно.
– Зачем? – чужим, жёстким голосом – голосом, который давно уже пугал Нину Петровну, снова спросила Маруся.
– Я… я думала, что… что если твой муж их найдёт и прочитает… Он прочитает и… – мама не договорила.
– Прочитает?! ... И что?! …Что?! – грозно требовала ответа дочь.
Нина Петровна вконец растерялась.
– И что?! – не унималась безжалостная Маруся.
Нина Петровна не знала, что и ответить.
– Ты их уничтожила? – не дожидаясь ответа, спросила Маруся уже слабым и каким-то потухшим голосом.
Мать молча отрицательно покачала головой.
– Дай их сюда, – голос Маруси стал ещё глуше, обречённее.
Мать быстро принесла тонкую пачку писем, молча подала её Марусе.
Маруся взяла письма, поднялась с пола, ни слова не говоря больше матери, направилась в гостиную.
Она прошла мимо Нины Петровны с таким застывшим лицом, с такими мёртвыми, вызывающими ужас глазами, что Нина Петровна испугалась – стояла растерянно, не зная, что делать и не решаясь последовать за дочерью.
Из гостиной послышался чиркающий звук зажигаемых спичек.
Мать вздрогнула и медленно, цепляясь дрожащими руками за стены, пошла вслед за Марусей.
Картина, увиденная Ниной Петровной, так поразила её, так как будто наотмашь ударила, что она, ошеломлённая, чуть не упала тут же, в дверном проёме.
Маруся сжигала Володины письма.
Одно за другим, одно за другим.
Она зажигала спичку, подносила её к очередному письму, которое держала за один из уголков – пламя сначала медленно лизало плотную бумагу конверта, затем, резво взбегая вверх по конверту, разом охватывало всё письмо, не забывая и Маруси-ной руки.
– Маша… Машенька, – робкий голос матери нарушил гробовую тишину. – Ты же… ты же пальцы сожжёшь?! – уже почти стонала Нина Петровна.
Маруся её не слышала. Суровая, неприступно молчащая, она продолжала своё дело – свою собственную безжалостную казнь. Это был её инквизиторский костёр, её собственная Голгофа.
– Я прихожу в ужас от мысли, что хоть когда-нибудь, кто-то, хотя бы чуть-чуть по-смеет приблизиться к тебе, коснуться тебя и наших с тобой отношений – я схожу от этого с ума!
– Даже наши письма не смеют трогать чужие руки – они только наши. Я так люблю тебя, что мне трудно дышать. Я задыхаюсь без тебя, – эхом звучал в её душе голос Володи, её Володи.
Маруся уже давно – нет, всегда – чувствовала, что это и её собственный голос, слившийся навсегда, навечно с голосом Володи, приговорённый к нему, звучащий в унисон с голосом их любви – любви, потерянной в этом равнодушном, безжалостном мире.
Глубоко-глубоко, где-то глубже сердца, серый каменный «саркофаг» по-живому, щемяще, болезненно ныл, как будто его тоже терзало безжалостное пламя.
Траурно-чёрные крупные хлопья бесформенной горкой лежали на лаковой поверхности стола. В воздухе витал запах гари и чего-то ещё, необъяснимого, но такого, от чего становилось трудно дышать.

Лаской страшишь, оскорбляешь мольбой,
Входишь без стука.
Всё наслаждением будет с тобой –
Даже разлука.
Пусть разольётся в зловещей судьбе
Алая пена,
Но прозвучит как присяга тебе
Даже измена.
Той, что познала и ужас и честь
Жизни загробной,
Имя твоё мне сейчас произнесть –
Смерти подобно.
А.А. Ахматова

Последнее письмо догорело. Маруся тряхнула обожжённой рукой, рассеянно взглянула на большие, наполненные мутноватой жидкостью пузыри на пальцах (боли она не чувствовала) и молча, спокойно вышла из комнаты. Потрясённая мать так и осталась в проёме дверей.
Прошло сорок лет.
– Целых сорок долгих лет жизни… Жизни – без тебя? Как я могла, как посмела? Жить – без тебя?! – думала Маруся ночью – в своей собственной спальне, на полу, рядом с давно уже уснувшей старой и больной матерью.
Тёплая, щемяще нежная, болезненно ноющая волна (глубоко-глубоко, где-то там, глубже сердца) плавно нахлынула, накрывая собой серый каменный саркофаг, и унесла его далеко-далеко…
Туда, где плещется Чёрное море…
Туда, где навсегда остался её, Марусин, Золотой Пляж.

Январь, 2008 г. Екатеринбург

Поделитесь с друзьями